Одним из тех молодых москвичей, кто, прислушиваясь к голосу радио, грезил о подвигах в Испании, был Константин Симонов. Симонову было двадцать три года, когда его имя стало известно всем любителям поэзии в СССР – и его первая крупная поэтическая удача связана с генералом Лукачем. Стихотворение так и называлось – «Генерал».
Через много лет поэт вспоминал: «Однажды, вскоре после того как газеты напечатали известие о гибели под Уэской в Испании командира Интербригады генерала Лукача, я вдруг узнаю, что легендарный Лукач – это человек, которого я не раз видел в Москве, и которого ещё год назад запросто встречал то в трамвае, то на улице, что генерал Лукач, погибший в битве с фашистами в Испании, – это венгерский писатель Мате Залка. В тот же вечер я сел и написал стихотворение «Генерал». О чем я говорил? О судьбе Мате Залка – генерала Лукача, но внутренне и в то же время с юношеской прямотой, горячностью, отвечал сам себе на вопрос – какой я вижу судьбу своего поколения в тогдашнюю неспокойную пору? С кого лепить жизнь? Это стихотворение было написано одним духом, в нем хромали рифмы и попадались неуклюжие строчки, но сила того чувства, которое было в моей душе, как мне кажется, сделали эти стихи моими первыми настоящими стихами».
Перечитаем и мы эти по-киплинговски мужественные строки:
В горах этой ночью прохладно.
В разведке намаявшись днем,
Он греет холодные руки
Над жёлтым походным огнем.
В кофейнике кофе клокочет,
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжёлой листвой шелестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зелёной листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
Давно уж он в Венгрии не был —
С тех пор, как попал на войну,
С тех пор, как он стал коммунистом
В далеком сибирском плену.
Он знал уже грохот тачанок
И дважды был ранен, когда
На запад, к горящей отчизне,
Мадьяр повезли поезда.
Зачем в Будапешт он вернулся?
Чтоб драться за каждую пядь,
Чтоб плакать, чтоб, стиснувши зубы,
Бежать за границу опять?
Он этот приезд не считает,
Он помнит все эти года,
Что должен задолго до смерти
Вернуться домой навсегда.
С тех пор он повсюду воюет:
Он в Гамбурге был под огнем,
В Чапее о нем говорили,
В Хараме слыхали о нем.
Давно уж он в Венгрии не был,
Но где бы он ни был – над ним
Венгерское синее небо,
Венгерская почва под ним.
Венгерское красное знамя
Его освящает в бою.
И где б он ни бился – он всюду
За Венгрию бьется свою.
Недавно в Москве говорили,
Я слышал от многих, что он
Осколком немецкой гранаты
В бою под Уэской сражён.
Но я никому не поверю:
Он должен ещё воевать,
Он должен в своем Будапеште
До смерти ещё побывать.
Пока ещё в небе испанском
Германские птицы видны,
Не верьте: ни письма, ни слухи
О смерти его неверны.
Он жив. Он сейчас под Уэской.
Солдаты усталые спят.
Над ним арагонские лавры
Тяжёлой листвой шёлестят.
И кажется вдруг генералу,
Что это зелёной листвой
Родные венгерские липы
Шумят над его головой.
В Испании генерала Лукача восторженно разглядывал великий русский воин ХХ века, которого в Интербригаде называли Павлито. Это был Александр Иванович Родимцев, в недалёком будущем – тот самый сталинградский генерал, чьё имя увековечено на волжском причале надписью: «Здесь насмерть стояли гвардейцы Родимцева. Выстояв, мы победили смерть». Будущий командир бессмертной 13-й гвардейской дивизии сражался рядом с венгерским героем. Другом и соратником Залки был и Павел Иванович Батов – в Испании его называли Пабло Фриц. В годы Великой Отечественной – командир 65-й армии, прослуживший в вооружённых силах Российской империи и СССР 70 лет.
Уже после войны маршал Рокоссовский представлял генерала Батова британскому фельдмаршалу Монтгомери: «Этот генерал первым форсировал Одер и открыл дорогу на Берлин!». Монтгомери тут же спросил: «А вы не родственник Суворова?». Сухопарый, невысокого роста, генерал Батов и вправду напоминал генералиссимуса, его и советские офицеры прозвали «нашим Суворовым».
После стихотворения «Генерал» Симонов несколько лет искал свидетелей гибели генерала Лукача. Именно Батов в 1943-м, в прифронтовой избе, ненадолго отвлекшись от ратных дел, рассказал Симонову о последних часах жизни Мате Залки. А Симонов подробно записал этот рассказ в своём фронтовом дневнике:
«…На рекогносцировку выехало три машины. Рядом с водителем нашей первой машины Эмилио, очень хорошим товарищем, испанским коммунистом, сидел политкомиссар 12-й Интербригады Густав Реглер, а на заднем сиденье – Мате Залка и я. Мы обогнули выступ скалы и вышли на прямую со скоростью сорок-пятьдесят километров. Дорога была прекрасная, но просматривалась со стороны Уэски.
Внезапно – сильный разрыв у правого переднего колеса! Машина дала ненормальный крен. Тяжело раненный Реглер крикнул, а Мате Залка сказал мне голосом, который помню до сих пор: «Фрицинька!» – приподнял с колена левую руку и снова опустил её. Машину бросило влево, к парапету над обрывом. Шофёр, раненный в руку и в голову, теряя сознание, круто вывернул вправо, и мы ударили в придорожный столб. Реглер вылетел от удара в кювет, а Мате Залка всем телом навалился на меня. Я тронул его висок – сплошная кровь. И одновременно почувствовал, что поднимаюсь ногами куда-то вверх и вылетаю из машины. Сильно ударился о бетон дороги и, должно быть, на какое-то время потерял сознание.
Я вскочил и увидел бегущего ко мне по кювету с сумкой санитара. «Премьере – генерал Лукач! Сначала – Лукача!» – крикнул я ему и повернулся к Мате Залке. Мате лежал на левом боку, полувывалившись из машины. Голова его касалась дороги, и всё было залито кровью… Помню, я почему-то подумал: неужели у человека может быть столько крови? Я ведь в десяти шагах, а кровь течёт по бетону ко мне. Санитар подбежал к машине, а я посмотрел на себя и вижу, что у меня фонтаном бьет кровь. Оказывается, это моя кровь тянулась по следу, когда я отошёл от машины. После этого ничего не помню. Рухнул и потерял сознание.
Очнулся в госпитале. На хирургическом столе – забинтованная большим-большим клубком ваты и бинтов голова Мате Залки. И вижу, что он ещё жив, что у него ещё ходит кадык. Потом вижу, начальник санитарной службы нашей бригады Хейльбрун, он тоже уже здесь, в госпитале. Говорю ему: консилиум генералу Лукачу! Мне всё ещё казалось, что что-то можно сделать. Хейльбрун подходит ко мне и говорит: «Колонель Фриц, вы посмотрите на свой китель, на свои волосы. Мозг и кровь Мате Залки впитались в ваш китель. Консилиум тут ни при чём». И я опять лишился сознания от потери крови.
После извлечения двух осколков и перевязки ко мне подошла медсестра, испанка лет тридцати, и с ней маленький мальчик. Уже потом я узнал, что это жена капитана республиканской армии. Она о чём-то говорила с врачом, а я, лёжа на носилках, опять потерял сознание. Когда очнулся, смотрю, рядом со мной другие носилки, на них эта медсестра. Я потом не видел ничего похожего. Это, знаете, такое переливание крови, буквой Т: стеклянный наконечник в вену к ней – стеклянный наконечник в вену ко мне, между ними резиновый шланг и груша; груша вбирает кровь у неё и перекачивает её в меня. Живу на белом свете – мне уже скоро семьдесят – с этой испанской кровью…».
А ещё говорят, что за несколько дней в тех местах были срезаны все розы, которые на славу цветут под испанским солнцем. Испанцы несли розы генералу Лукачу – на прощание.
Ресторан на Петровских линиях
Есть в старой Москве переулок, соединяющий Петровку и Неглинную – Петровские линии. Это слово не из московской топографии – линии. Оно пристало Петербургу, Васильевскому острову. Но у московских купцов, образовавших «Товарищество Петровских линий», возник замысел создать проезд между двумя богатыми улицами, который состоял бы из двух домов-близнецов, стоявших друг напротив друга, и представлял из себя линию магазинов. Для этого они наперво приобрели участок земли между Петровкой и Неглинной. Верховодил в товариществе купец первой гильдии Василий Иванович Якунчиков, миллионщик, трезвенник и поклонник муз, меценат, истово помогавший московской консерватории.
Словесный портрет Якунчикова мы находим в письме к нему знаменитого водочного короля и учёного В. А. Кокорева: «Я в первый раз имел удовольствие познакомиться с Вами на откупных торгах в Ярославле. Как сейчас представляю себе красивого юношу, с шапкой кудреватых волос на голове, с розовыми щеками и созерцательным взглядом на окружающее. Потом этот юноша уехал надолго в Англию, восприял там только то, что пригодно для России, и возвратился домой, нисколько не утратив русских чувств и русского направления. Этот юноша, – Вы, продолжающий свое коммерческое поприще с достоинством и честью для родины…».
В 1874 году этот самый В. И. Якунчиков – солидный, без малого пятидесятилетний господин – положил глаз на будущие Петровские линии. Нужно было превратить скучный двор в блестящий московский проулок – в своего рода малый Кузнецкий мост. Якунчиков не ошибся в выборе места: окрестности Петровки и Неглинки были сосредоточением купеческого блеске конца позапрошлого века.
В этом московском районе работали лучшие зодчие конца XIX века. Задавал тон архитектор Роман Иванович Клейн – коренной москвич, уникальный стилизатор, умевший с блеском интерпретировать и русскую, и европейскую, и китайскую эстетику. Но Клейна не хватало на всех московских заказчиков. И в Москве работали архитекторы-иностранцы