— Мы квиты. Ты мне ничем не обязан. Чем раньше с этим смиришься, тем будет проще потом. Все хорошо.
Он старался поменьше встречаться с гостем глазами. Тот и без того казался смущенным и мог без нужды ляпнуть глупость. У хозяина, напротив, настроение было отменное, и очень не хотелось его чем-либо омрачать. Он был доволен тем, что прыгнул в реку, спас Тотраза, был спасен им сам, а после, надрывая жилы, вытащил его на берег. «Вновь река, — подумал он. — Смывает боль, врачует раны. Я снова счастлив. Как форель, что сорвалась с крючка и опять готова плыть против течения».
Женщина безмолвно поднесла еду и тут же скрылась. Тотраз попробовал сосредоточиться на угощении, однако кусок не шел ему в горло. Поговорив о том-о сем, они вскоре расстались. Выйдя за порог, Тотраз направился не к Хамыцу, а вниз, к зазывно бурлящей воде. Наблюдая за ним со своего порога, Алан увидел, как он внезапно переломился пополам и его стошнило в траву. Когда Тотраз выпрямился и оглянулся на капельку света в проеме двери, хозяина там уже не было. Посверкивая звездами, ночь пахла дневными слезами и нечистым теплом. У Тотраза немного кружилась голова и ломило все тело. Сойдя по тропинке к реке, он сел на гладкий камень и стал смотреть на воду, прислушиваясь к пустоте за спиной.
На следующий день он решил оградить ее стенами и сказал:
— Мне надобно выстроить дом. Подсобишь?
Хамыц кивнул и улыбнулся, доказав, что он все еще друг. «Ну вот, он знает, — подумал Тотраз. — Только виду не подает. Может, сам я знаю поменьше его. А знаю я точно только одно: дом мне нужен, чтоб не сбежать. Но это и он знает». Он вдруг вспомнил, что уже давно не пускал в свои сны человека, которого подстрелил. Они были полны совсем другим — его сны. Но размышлять о них он не хотел.
— Когда начнем? — спросил Хамыц.
— Как только место определим. А то, понимаешь, мне вас и на кувд[7] позвать некуда…
С неделю к этому разговору не возвращались. В день, когда Алан с Хамыцем отправились на охоту, Тотраз и начал копать. Проследив за тем, как они прошли через мост с винтовками на плечах и скрылись в чаще, он воротился в хадзар, взял заступ, зачерпнул в кубышку воды и, даже не взглянув на женскую половину, пошел к тому пятачку на большом холме, откуда одинаково хорошо просматривались все три дома. Словно пожелав замкнуть их с четвертой стороны света, он двинулся на север.
Работал он размеренно и от души. К полудню на высохшем дне кубышки ползали два земляных муравья, а яма глубиной в аршин была готова почти на треть. Присев на край ее и смахивая пот, он глядел на то, как внутри нее зеленоватой рябью колышется воздух. Постояв у себя на пороге, Ацамаз отвернулся и снова вошел к себе в дом. Жена Хамыца подошла к Тотразу со спины, плеснула из кувшина в кубышку и, сполоснув ее, доверху наполнила свежей водой, тихо удалилась. Напившись, он поглядел на руки и увидел, что сбил мозоли в кровь. На грязных ладонях выступили красные пятна, набухли легкой влагой и пустили алую слезу. Она была так красива, что у него не хватило духу отереть руки о землю, пока кровь не стала ронять в парную яму частые капли. Поплевав на ладони, он взял в них щепотку земли и размял ее в прах. Когда кровь остановилась, он скупо промыл раны водой, повязал руки тряпкой от изжившего век башлыка и опять приступил к работе.
Меньше чем через час к нему присоединился Ацамаз. За помощь ему он был благодарен, но по-прежнему чурался его присутствия, особенно если его нельзя было разбавить каким-то иным. Рядом с Ацамазом говорить было не о чем, да и молчать было непросто: несмотря на тишину, прерываемую лишь ударами металла о каменистую почву и двойными натужными всхрипами, казалось, между ними идет подспудный разговор, в котором один собеседник слышит другого насквозь, а второй слишком туг на ухо, чтобы распознать в речи первого не произнесенные вслух слова. С тех пор как Тотраз избавился от жеребенка, передарив его новым соседям, их отношения с Ацамазом заметно улучшились. Им стало легче встречаться глазами, как людям, неожиданно для себя вдруг простившим тех, кто успел уже простить их сам. Но неловкость осталась. Работе, однако, она почти не мешала.
Закусив под веселым прищуром солнца вяленым мясом, они продолжали копку до самого заката, вырыв за целый день квадратную канаву под фундамент. Потом распрощались и пошли по домам. В хадзаре у Хамыца Тотраза ждала горячая похлебка из пресной рыбы и запеченная куропатка. Плотно поужинав, он поднялся, взял циновку и отправился ночевать в покосившуюся хижину. Сон долго блуждал вокруг его праведно запертых глаз, пока не укротил его желание дурным забытьём. Когда он снова поднял веки, сквозь побуревшую хвою стен на него уже вовсю смотрело утро. Стало быть, я пережил еще одну ночь, подумал он и вышел наружу. Яркий свет ударил его в лицо и принялся глотать очертания горы напротив заодно с зыбким лесом, откуда сегодня к обеду вернутся охотники. Умывшись, он направился к лошадям. Отвязав их от коновязи, пустил пастись. Слева от луга начинало желтеть всходами поле, огороженное кольями и пересаженным с оврага кустарником. Ацамаз уже ждал его, держа в руках молот и толстое зубило. Кивнув друг другу, они пошли к скале, где уже трижды до того рубили камень под фундамент.
С прошлого раза разлом почти не изменился, только чуть потемнела пыль да глуше стали трещины в ребристых стенах. Первым взялся рубить Ацамаз. Искоса следя за его уверенными движениями, Тотраз не переставал дивиться его надежной выносливости. Удары были коротки и сильны и отдавались в ступнях рассыпавшейся дробью. Поймав нить трещины, он бил в нее зубилом, безошибочно выбирая угол и направление удара, о чем свидетельствовал плотный звук, который не сек пустым звоном по плоскости камня, а уходил внутрь, в его расколотое тело, словно нож, вскрывающий улиточную скорлупу. Не крупные, но жилистые руки работали без устали и не меняя ритма, будто кроили время по собственной удобной мерке. Когда по могучей спине Ацамаза поползли темные пятна, Тотраз понял, что настал его черед, и попросил инструмент. Солнце пекло ему голый затылок, каменная пыль быстро забила глотку и густо села на потное лицо. Стоило ему лишь самую малость забыться и подумать не о том, как удары начинали частить, становились слишком тяжелыми и слепыми, отбивая от стены холостые осколки, разлетавшиеся по сторонам беспорядочной стрельбой.
Ручей находился в какой-нибудь сотне шагов от разлома. Утолив в нем жажду, Тотраз вернулся и присел отдохнуть на один из выступов в скале. Ладони опять его подвели. Они кровоточили и саднили, а день только-только еще выплывал из длинного утра.
— Четыре дома — уже аул, — сказал Ацамаз. — Верно? Четыре дома, мост и пшеничное поле…
Что-то пробормотав в ответ, Тотраз принял от него зубило и молот. Работать было проще, чем поддерживать разговор. Еще труднее было думать о доме, где он поселит вскорости свою беду и будет прятать свои мысли.
Пошел дождь. Лился он не из туч, а из унылой серости неба, внезапно сменившей утреннюю лазурь. Не скупой и не щедрый, безразличный, как эхо, дождь плелся вслед за мрачнеющим днем к невесомым пещерам сумерек, до которых было так еще далеко. Сев на корточки под прикрытие расселины, мужчины глядели в низину и размышляли каждый о своем. Мысли их — неугомонная мошкара — кружили вокруг, задевая друг друга крохотными крыльями, и разбивались о потемневшую каменную пыль. После них оставалась печаль.
— Он что-то затеял, — сказал Ацамаз.
Тотраз не стал уточнять, о ком идет речь, а только вяло подумал: «Зря он это. На кой мне его сочувствие! Сам убогий, а лезет ко всем со своей искалеченной мудростью…»
— Затеяла корова быком стать! — сказал он вслух. — Из одного глотка троим не напиться… Два пальца в одно дуло не сунешь. Сердце, как чурек, надвое не переломишь…
Произнеся это залпом, он поднялся, чувствуя, что досада в нем так и не выговорилась, и вышел под дождь. Ацамаз наблюдал, как он берет в руки зубило, молот, а потом начинает в ярости рубить скалу.
— Ты и сам это понимаешь. Иначе б не стал строить дом. Сплевывая с губ липкий дождь, Тотраз не слушал его бредни.
— Хорошо, — сказал Ацамаз. — Ладно. Ты строишь дом, чтоб не стеснять Хамыца с женой. На том и порешим.
За спиной у рубившего прошуршали его шаги. Считая удары, Тотраз ждал, когда он уйдет достаточно далеко. Досчитав до сотни, в полном изнеможении он выронил инструмент и прилег прямо на камни. «Боже, — подумал он, — когда же ты сжалишься и поможешь? Коли дважды меня спас и вынудил жить, то дай хоть терпенье! Разве я прошу слишком многого?..» По хлопьям звуков далеко внизу он распознал голоса воротившихся охотников. Все так же лежа на спине под теперь уже моросящим дождем, он глядел небу в глаза и понимал, насколько оно живое. Однако так и не смог решить, есть ли в нем сострадание. День поскользнулся на глади хребта, вскинул серые руки и растекся мокрыми пятнами по подмышкам скалы. Тотраз поднялся, почувствовал, как в пустом желудке шевельнулся ядом голод, собрал инструмент и побрел вниз к людям, размышляя о равнодушной скупости небес. «Я уродлив, — думал он. — У меня на темени томится червем безобразный шрам, а на левой руке не хватает двух пальцев. Неужто недостаточно, чтобы смириться? Вместо этого мне взбрело на ум выстроить дом. Он решил сделать из меня посмешище, вот что он затеял, а Ацамаз — тот из жалости прикидывается, будто ему невдомек…»
Злость его была такой же неискренней, как и сами мысли. Удрученный, он шел, поникнув головой, и, каждым шагом своим приближаясь к аулу, ощущал все явственней, все зримей, все ока-яннее, что ведет его туда не злость, не расчет, не сила духа и даже не наивность, — надежда, вот что двигало его душой, когда телу и разуму становилось невмоготу. Пытка надеждой была нескончаема, как и упрямство сердца. Вдвоем они соперничали с временем. Быть может, это и есть жизнь? Во всяком случае, очень похоже…
X
Алан ушел еще прежде, чем Тотразов дом обзавелся соломой на крыше. Одолжив у Хамыца коня, он объяснил, что едет в крепость за семенами. Вряд ли кто-то в это поверил. Он был весел и возбужден, как человек, принявший важнейшее для своей судьбы решение, о котором никто не должен знать — до той поры, когда не узнать о нем будет уже невозможно. Стоя во дворе, женщина глядела на него не то печально, не то хмуро, а может, встревоженно. Когда он, вскочив в седло, поднял коня на дыбы и с радостным гиканьем сверкнул на нее глазами, ей стало вдруг стыдно и страшно. Вернувшись