Медленно встав, она пошла к их брошенной одежде. Поглядев на свое платье, она подумала, что не видала никогда ничего более похожего на дохлятину. Платье по-прежнему пахло кислой грязью от пустившей сок травы. Перекинув его через руку, она подняла одежду мужчины другой и неверными шагами двинулась к воде. Наступив на что-то мягкое и быстрое, отчего в тот же миг у нее по спине брызнули мурашки, она отдернула ногу, уже по щиколотку измазанную копошащейся кусачей гирляндой, притопнула ею о землю, пытаясь смахнуть приближающиеся к колену стремительные гроздья, но не смогла отделаться и от половины их черных плодов. Вскрикнув, она принялась сбрасывать их с себя нервными руками, с ужасом подмечая, что из своей раздавленной обители к ней ползет жирным пятном тысяча злых муравьев. Кинувшись наутек, она совсем забыла про воду и оказалась вдруг у той лиственницы, где час назад ее муж оставил ружье и котомку. Прижав приклад к животу, она взвела один за другим оба курка и надавила собачку. Глухой и толстый взрыв отозвался в ней добавочной болью и прошиб ее чувства насквозь. Поведя стволом над белым теперь блеском заводи, она нашла иву, под которой томилась тень, закричала проклятье и выстрелила опять. Потом снова взвела курок и надавила собачку, но услышала только слабый щелчок. Как перезарядить ружье, она не знала, а потому швырнула его на землю и побежала к воде.
Тень на том берегу даже не шелохнулась. Пуля шлепнула в ствол в какой-нибудь пяди над головой, это было понятно по звуку, но мужчина не стал проверять. Из его распахнутых глаз опять смотрело прозрение.
Женщина месила воду руками, покуда не истощила силы. Потом толчками поплыла к берегу, туда, где сидел на корточках муж. Словно боясь, что она свернет в сторону, он встретил ее на полпути к тенистому дереву, удержал, крепко обнял, поцеловал в глаза, потом подхватил на руки и понес к иве.
— Я хочу тебя, — тихо молвил он ей на ухо, и она почти что поверила. По крайней мере, пусть попробует, успела подумать она, прежде чем откликнулась на его осторожную нежность. Никто из них не пожелал закрывать глаза.
Когда он ею овладел, воздух стал чуть теплее и сделался совсем прозрачным. В нем плавала, покорная ветру, умная птица сочувствия. Склонившись над людьми, она прислушалась, но не распознала ничего, кроме заботы и робкой, застенчивой радости. Свив из легкого трепета листьев, воздуха и нескольких теней приятный узор, она проверила его на прочность, осталась довольна и, убедившись, что теперь все в порядке, отпустила время пастись по распахнутой кроне.
— Береги меня, — попросила женщина. — И тогда я тебе помогу.
— Мы спасемся, — сказал мужчина. — Нам будет вместе хорошо. Нам будет лучше и лучше…
Если это не любовь, что из того? Главное, думала женщина, мы созданы друг для друга, пусть только для того, чтоб не мешать любви настоящей, чужой.
Где-то не близко грянул гром, но сквозь лохматые плети склонившейся ивы никаких туч видно не было. Дождь забил пузырями по воде, застучал по траве, зашуршал по ветвям, роняя осколки брызг им на лица, но не убавил ни солнца, ни света. Такой дождь почему-то принято звать слепым.
XVII
Насколько им удалось разглядеть из низины, обоз составляли два всадника, полдюжины лошадей, четыре брички и пара буйволов, замыкала же его и умело правила им, подгоняя к хребту, новая тайна. Холодный ветер принес с горы тревогу и стал трепать на мужчинах одежды, пока они глядели, нахмурившись, на вершину и ждали, когда обоз взберется на каменную макушку и, словно опоясав ее растянутыми звеньями подвижной цепи, приступит к последнему отрезку пути.
Странная то была дорога: сперва по спирали вверх, потом по длинной дуге — к соседней вершине, чтобы скатиться затем оттуда по единственной крутой тропе к Проклятой реке. Словно змея на скале, думал Хамыц. Немного удачи — и могла не оставить следа. Каких-нибудь пару недель — и вместо грязного тумана, облепившего горы, повсюду лежал бы снег. Снег означал долгую зиму и сонный покой. До снега было рукой подать. Обидно!
Все, кроме Ацамаза, позаботились прихватить с собой ружья. Ружья были не столько предостережением или угрозой, сколько свидетельством того, что у этой земли есть хозяева, готовые за нее постоять. Правда, никто из них не взялся бы утверждать, что она в том нуждается. Выходит, ружья нужны были, чтобы крепче поверить в то, что земля эта — их и, стало быть, им решать, как быть с теми, кто на нее посягнет. То, что на нее посягнут, сомнений не вызывало.
Когда пришельцев и тех, кто не был им рад, разделял один поворот, между ними поземкой выстлались сумерки. Дразня серым запахом слух, они отвлекали его от реки и молчания, призывая с собою туда, где вынужденное ожидание и разводы далеких теней рождали едва заметный перестук копыт и скрип тележных уключин. Их тщетно пытался стереть из ущелья переменившийся и задувший вдруг из низины ветер.
Тотраз смочил слюной указательный палец, поднял его и неодобрительно покачал головой:
— Похоже, склепам они не понравились.
— Нам угодить им будет не проще, — сказал Хамыц и, переставив ружье себе за спину, задумчиво потер стволом под лопатками.
Ацамаз не сказал ни слова, только, как конь, прянул ноздрями, стремительно чихнул и ощутил внезапно странную боль над переносицей, отдавшую стрелой в затылок. Сквозь упавшую ему на лицо лужицу сумерек было не разглядеть, бледен он или это только им показалось.
Женщины внимательно следили за происходящим из-за плетня Хамыцева двора. Сестры ежились и молчали, деля мир надвое своей похожестью, по которой, как по зеркалу, играло слабой волной отражений шевеленье огня, доползшее сюда из распахнутой настежь двери. Жена Хамыца почувствовала, как дрогнули ее колени и зачесались соски под платьем, отчего-то вдруг горячо загорелась лицом и устыдилась. Воздух всхлипнул растерянно ветром, чуть слышно застонал и замер на мгновение у них над головами широким черным взглядом.
Обоз тем временем изогнулся спиной, расправил члены и показал им всю свою длину. Над его темным, задумчивым телом стыли пятнами и растекались в ничто угрюмые лица. Потом они приблизились и стали твердеть, обрастая глазами. Войдя в пределы аула, обоз притормозил, — как видно, для того, чтобы замыкавший его всадник пришпорил коня и присоединился к тому, кто шел в голове. Теперь их можно было разглядеть. Так же, впрочем, как и лошадей под ними.
Дав самую малость влево, всадники заставили обоз прочертить щедрый овал, оторвались от бричек и один за другим подъехали шагом к Хамыцеву плетню. Тот, кто постарше, спешиться не торопился. Перебирая в руках поводья, он смерил всех поочередно взглядом, в котором где-то на самой глубине аульчанам почудилось какое-то подспудное оскорбление, однако, как ни старались, они не смогли его прочитать и потому не нашли во взгляде ничего из того, к чему бы можно было придраться. Второй чужак был моложе, лет тридцати, но тоже умел смотреть так, будто держал перед собою ладонь, — для того, казалось, чтоб по случайности не измараться о того, на ком задержался глазами.
Подняв в приветствии руку, старший из двоих сказал:
— Да будет небо вам в помощь, солнце — в радость, и да хранит вас покоем всякая ночь…
Они кивнули, переложили ружья каждый в левую руку и стали ждать продолжения. Оно было кратким и внятным.
— На доброту вашу уповаем и просим смиренно извинить за вторжение. За то, что внезапностью появления подпортили вам тишину. Но коли не слишком растревожили мы ваши сердца, не откажите странникам в приюте.
Едва он это произнес, взгляды сцепились в узор паутины и, словно трещины дождем, стали обильно полниться молчанием. Оно росло и твердело, насыщая воздух пронзительным звоном, однако, казалось, оба пришельца ничуть им не обеспокоились, напротив, — пожалуй, что и наслаждаются им. Что-то в их лицах было не так. Но это «не так» было здорово скрыто. И темнота здесь была ни при чем.
Переглянувшись с остальными, Хамыц отметил про себя, что Ацамаз отвел глаза и теперь смотрит на реку. Туда, где брызгают маслом лунные блики. Дольше медлить с ответом было нельзя.
— Всякий гость — Божий посланник. А всякий хозяин — Божий слуга. Как бы ни был далек и насущен ваш путь, вечер, как водится, любит привал. Не взыщите, если здешний приют слишком скуден едою и кровом. Верьте, в том не наша вина: новое место сперва только спросит исправно, вознаграждать же скупится…
— Вижу, оно не богато домами, — отозвался второй. Голос его оказался до странного хриплый и низкий, будто был намного старше его самого.
— Так и есть, — ответил Тотраз. — Зато сами дома богаты огнем и теплом.
— Славно, — сказал тот, что постарше. — Действительно, славно.
Он ухмыльнулся, поскреб небритый подбородок, привычным движением кнута сдвинул к затылку шапку, тут же прихлопнул ее на своей голове, перемахнул ногою седло и спрыгнул наземь. Проделал он это как-то чересчур ловко — не только для своих лет, но и просто для странника, одолевшего путь длиною в целый день и прерывавшего его лишь затем, чтобы справить нужду да напиться. То, что путь был неблизкий, было ясно по лошадям. На крупах у них заскорузла потеками пена, а по мордам бродили разводы пыли, подбитой с многих троп и дорог.
Подойдя к Хамыцу, пришелец сощурился, сверкнул быстрым глазом и уверенно протянул для знакомства руку:
— Туган мое имя. А это — Цоцко, мой брат.
Они поздоровались. С рукой у Тугана было тоже не так: безымянный палец перерос размерами средний, а мизинец выдался ровней указательному. На ощупь рука была теплой и шершавой, как коровий язык. Она не держала мозолей, но словно бы помнила все укусы судьбы, сохранив от нее множество шрамов. Так и хотелось заглянуть ему в ладонь.
Чуть обернувшись, Туган присвистнул, и обоз стал выправлять к плетню. В бричках сидели дети и женщины, никто из них не проронил покуда ни слова. Одна за другой, скрипя колесами и толкаясь на кочках, подводы в минуту разместились на Хамыцевом дворе. Дети, почти все сплошь — подростки, споро управлялись с лошадьми, освобождая их от хомутов, треножа веревками и подвязывая уздой к барьеру. Глядя на них, трудно было отделаться от ощущения, что делают это они не впервой и, возможно даже, уже не в десятый раз. Мальчишеские лица выражали взрослую деловитость. В них не