было и крупицы стеснения, так же, впрочем, как и подобающего моменту любопытства по отношению к тому клочку земли, где им предстояло нынче заночевать. Пока они хлопотали, Хамыц насчитал трех женщин, не меньше пяти подростков и крошечную девочку лет трех-четырех, рискованно петлявшую у них под ногами, но умудрившуюся ни разу не оступиться и не упасть в темноте.
Опустив глаза, женщины приблизились к женам аульчан и о чем-то заговорили прочными голосами. Тотраз и Алан отправились подсобить гостям, а Ацамаз стоял рядом с хозяином дома и заметно потел, давя в глотке икоту.
— Что-то не так? — спросил Хамыц.
— Одолела изжога. Будто головешка под горлом горит.
— Я не о том, — сказал Хамыц.
— Пока не знаю, — ответил тот. — Только странно все это…
Хамыц кивнул, но все ж опять спросил, теряя терпение:
— Что именно?
Ацамаз перевел на него грузный взгляд, прикрыл на секунду глаза, задержал воздух, смиряя пожар в груди, потом показал ему руки:
— Хотя бы это…
— Ты о пальцах? Да ведь такое случается…
— Кабы только о них… Есть кое-что посерьезней. Хамыц ждал. От накатившей вдруг на него тревоги стало трудно дышать. Ацамаз проверил взглядом его лицо, убедился, что тот в самом деле не разобрал, осуждающе покачал головой и сказал:
— Усталость. В них ее нет.
«Верно, — подумал Хамыц. — Вот оно. А я все гадаю…»
— Может, просто выносливей нашего будут? — спросил он негромко, глядя на то, как оба чужака вместе с двумя его соседями стаскивают с одной из бричек непонятный груз и, мелко труся под его тяжестью, тащат ношу в сторону дома. Вот между ними мелькнула рука, сорвала покровы с изнанки слоистой тени и снова упала в провал циновки, за края которой они держались, семеня.
— Еще и старик, — произнес Ацамаз. — Гляди-ка: седой, как смерть, да вдобавок тяжелый, как пропасть… Бедой такое тело не нагулять, а?..
Не сводя глаз с рыхлого, почти необъятного, похожего на трясину, живота старика, Хамыц мысленно выругался и отвернулся, чтобы скрыть раздражение. Взгляд его упал на лошадей, которым расторопные подростки уже успели поднести из сарая по охапке сена, сложив еду прямо у коновязи. Хозяину пришлось отметить новую странность: кобыльи морды выражали полнейшее равнодушие, хотя корм был отменный, душистый — отличное лакомство после изнуряющего пути. Однако лошади жевали его на удивление размеренно и лениво, все равно что терпеливо выполняя свой долг — так же, к примеру, как сносили бы смену подков или стальной вкус постылых удил.
— Отец мой, — пояснил вдруг вынырнувший из темноты Туган, и Хамыц тоскливо подумал, что не услышал его шагов. — Лет ему больше, чем слов в языке, к тому ж половину из них он давно разменял на вечность. Но по-прежнему властный, как гром. Чуть обживется у вас, еще его услышите!.. Говорит, здесь ему нравится. Да и как отрицать: дом твой пригож и к гостям благодушен. Спасибо, хозяин.
Он быстро ушел, направившись к бричкам, и из густеющей тьмы было слышно, как он отдает распоряжения и ему вторит хриплый безжалостный голос, похожий на звук большой и неострой пилы. Голос кромсал тьму, расчленяя ее на части и мерно складывая их затем, будто пожитки в кладовку, в глубокую пазуху ночи. Каждый окрик его походил на тяжелый удар и словно сколачивал из пространства надежные вместилища темноты, которые будет удобно грузить на подводы тогда, когда они вновь отправятся в путь. Этот голос тревожил сильнее всего.
Подавив нервный зевок, Хамыц воздел очи горе и увидел, что все наверху запорошено звездами, будто пылью, и вся эта пыль горит, как чесотка, на черной коже небес. Чуть сбоку над головой слезилась болезнью и главная рана — луна. Река внизу рыдала, а может, напротив, — смеялась, орошая брызгами склепы. Их было отчетливо видно во тьме: постаралась луна. Хамыц почувствовал, что время вдруг выползло из-под него скользким ящером, встало в рост у него за спиной и заклубилось дымчато, потянуло из души слух и зычность, опустошая грудь странной немощью. На мгновение ему сдавило ребра тесной петлей, и в тот же миг он сделался старым и мудрым, войдя, как в запруду, в прохладную грусть и печаль дальнего своего, отчего-то синего будущего. До самых краев постижения, покуда хватало глаз, оно было наполнено трудным светом уже пережитых страданий, от которых сейчас осталось дышать в нем лишь стойкое одиночество. В испуге он дернул руками, сбросил с себя наваждение и глотнул влаги из воздуха, освежая сухость в груди вернувшимся в ночь настоящим. Ноги окрепли, чуть вспорхнула душа, разместилась удобнее в теле, и все тут же закончилось. Впереди была целая жизнь, день за днем. Впереди была ночь. Ацамаз коснулся его плеча и сказал:
— Не спеши горевать. Им с нами не справиться. Они здесь не пустят корней: им больше по вкусу дорога.
«Лжет, — подумал Хамыц. — Или сам просто хочет поверить. Или видит дальше меня. Только я пока знаю одно: если даже не пустят корней, они здесь задержатся дольше, чем надо. Уже чересчур задержались».
В глубокой, пронзительной тьме, слушая ее нехорошую поступь, он вспоминал глазами весь день, начиная с минуты, когда жена заприметила со двора чужаков.
Вслед за тем, как старика и мужчин разместили в Ацамазовом доме, а подростков забрали к себе Тотраз и Алан, все три женщины и ребенок получили прибежище здесь, в их хадзаре. Ужин закончился скоро: быстро поев и не тратясь на праздные разговоры, гости отправились спать, прихватив с собой все свои тайные мысли. Опыт помог чужакам не крошить ими в присутствии тех, кто тщетно пытался вчитаться в их лица и разгадать их намерения. Старика кормили особо: Цоцко предпочел самолично отнести ему целый чурек, большущий кусок копченого мяса и четверть сырного круга, привезенного ими с собой. Вернувшись в дом, Ацамаз обнаружил, что в кадке почти не осталось воды. Выпить столько обычному смертному было бы не под силу и за день. Ни от кого не укрылось и то, что оба пришельца с особым, пристальным даже вниманием разглядывают того, кто явился сюда за полгода до них, успел стать хозяином нового дома и мужем жены, взявшей имя сестры своей, чтоб спасти ее счастье и честь. Они глядели на Алана так, будто видят его не впервой и дивятся, что он их не помнит. Тот чувствовал себя неуютно, как человек, чей беспечный сон наблюдали другие, пока он говорил в нем сам с собой, а потом он проснулся, забыл все слова и вдруг понял, что сон украден теми, кто за ним следил, покуда он полоскал у них на виду свою душу. Ощущение было тягостным и непонятным, как и весь этот ужин, в продолжение которого очажное пламя стояло торчком, а река за стеной издевалась над слухом, притворяясь то шакалом, скулящим в лесу, то медведем, рычащим на рану.
Тишина была хитрой и подлой, будто замышляла крик. Слышно было лишь время от времени, как буйволы чужаков колотят спросонок рогами в дощатые стены сарая.
— Ветер теплый, как перед снегом, — шепнула жена. — Скорее бы утро…
Он взял ее руку в свою и тихонько погладил. Она благодарно прижалась к нему, щекоча волосами, и Хамыц опоздал уклониться. Желание вспыхнуло в нем, позабыв о стыде, и, внезапно поддавшись отчаянию, он яростно ей овладел, упиваясь обманом свободы. Получилось грубо и громко, но он понял это только тогда, когда свет от лучины раздвинул вдруг близкие тени и в каком-нибудь шаге от нар Хамыц с ужасом разглядел сидящего на корточках ребенка. Широко распахнув глаза, девочка серьезно смотрела на них, кусая палец и что-то мурлыча под нос. Жена ахнула, вскинулась было, но тут же упала, натянула под горло одеяло, всхлипнула и замерла. Совершенно голая, девочка переложила себе ладони на бедра и, потирая их, старательно зажмурилась и стала тихо стонать. Хамыц окаменел. Неспособный сдвинуться с места, он не сводил с девочки глаз. Внезапно заскучав, та хмыкнула, щелкнула языком, поднялась на ноги, но, встретившись с мужчиной взглядом, на секунду замерла, словно продолжая игру, облизнула себе ладошку, медленно провела ею по животу, томно вздохнула, потом зевнула, почесав коленку, обернулась и заковыляла прочь, однако на середине комнаты остановилась и, встав на цыпочки, потянулась к лучине. Задув ее с третьего раза, она зашлепала босиком назад, выросла над его головой сопящей тенью, отпихнула его мешающую руку, вскарабкалась на постель и шмыгнула в еще горячую вмятину между мужчиной и женщиной. Устроившись головой у него на предплечье, закинула ногу на лоно жены и, не успев завершить начатый вдох, мгновенно заснула.
Боясь шевельнуться, они гладили черный воздух глазами, пытаясь унять его память и усыпить ее новой, пристыженной тишиной. Девочка крепко спала и на бесенка совсем уже не походила. Дыхание ее было ровным, как следы на стекле, и пахло теплым дождем. Три сердца бились у Хамыца в руке резвыми, легкими молотками, трудясь над прихотливым узором нечаянной радости.
— Ты слышишь? — спросил он жену.
— Тс-с!.. — прошептала она. — Конечно, я слышу…
«Что это? — думал Хамыц. — Как это понимать? Быть может, Всевышний наконец смилостивился и позволил зачать нам дочь? Или я ошибаюсь, и все это — проделки шайтана?» Под широкими, толстыми скобами ребер лежала навзничь его душа, почти готовая уже отдаться дреме. На тревогу она не отзывалась. Да, скорее, ему было светло, чем муторно или плохо. От спящей девочки исходил неподдельный покой. Покой был тем, чего ему не хватало весь день. Казалось, теперь его хватит уже до рассвета.
Когда они проснулись, девочки в постели не было. Она исчезла так же бесшумно, как и появилась средь ночи, с той только разницей, что сейчас оба они испытали не ужас, а облегчение. Найдя ее замотанной в теплый материнский платок, ковыряющейся во влажной от росы траве, Хамыц заглянул ей в глаза, но никакой памяти о ночи в них не было. Безучастно взглянув на него, девочка отвернулась, деловито склонилась над словленным кузнечиком, оторвала ему ногу и, поразмыслив, пустила его ронять свою боль по седой осенней земле, тронутой изморозью. Потом присела на корточки и справила нужду, следя за тем, как тонет в пущенном ею ручье незадачливое насекомое. Как ей удалось поймать кузнечика в ноябре, Хамыц себя даже не спрашивал.