мца, почуявшего самку. И, пока дождь без устали насиловал лес, сам он, смежив брови и смахивая с глаз липкое водное семя, внимательно изучал поникшие листвой деревья. Когда ствол одного из них на миг испачкался тканью, он бросился туда, ломая ветви, и настиг добычу уже в следующую секунду. Упав в лужу, они свирепо боролись, превратившись в двух сильных зверей, и наслаждение от этой борьбы было таким же, как от убийства, когда не подвели ни меткость, ни ружье, ни крепкая рука. Он был охотником и зверем в этот миг, благословляемый дождем и раззадоренный строптивостью извивавшейся под ним в грязи и в кровь царапавшейся жертвы, в черных зрачках которой ничего как будто от жертвы и не было, а был лишь тоже голодный неистовый зверь, на глазах превращавшийся в жадную самку, а когда он ее победил, раздался торжествующий утробный клич, но только сам он к нему не имел отношения, сам он глухо стонал, застигнутый врасплох мгновенным наслаждением, которое было больше, пронзительнее, смелее наслаждения охотника, уцелившего удачу. Стремительность наступившей развязки ошеломляла и отнимала цену у того, что было до и будет после этого дождя.
Впервые познав женское тело, он понимал, что женщиною овладел: она лежала под ним, широко расставив мокрые ноги, безразличная к миру и времени. Сосредоточенно-слепое лицо ее выражало крайнюю степень внимания. Она слушала свое нутро, закрыв глаза и не дыша, словно пыталась не то внять шепоту торжествующего греха, не то постичь вдруг снизошедшее с небес откровение. Молодое лицо, молодая плоть, обмякшая и навзничь покоренная, белая грудь, блестящая от грязи и дождя, переполненная восторгом до самых набухших почками лилово-красных сосков. Разбросанные руки с черным лоном подмышек, дрожащие пальцы на размокшей земле. Сиротливость волос, подобранных мелким потоком. И грязное-грязное платье. Оно валялось в стороне, скомканное и изуродованное схваткой, тщетно силясь напомнить о предстоящем стыде. Рядом, множа глазницы луж, лежали черепки разбитого кувшина, роняя в воду легкие камешки янтаря. Капля меда, приютившая желтый сколок померкшего света, укрылась в ложбинке у шеи. Он коснулся ее языком, осторожно поднял губами и почувствовал, что девушка открыла глаза. Молодое лицо, отчаянно-смелое, родом из этого ливня. Молодая, опять пробуждающаяся плоть. Ускользающая от чутких пальцев взгляда мокрая кожа. Распахнутые бедра и упрямая, твердеющая грудь. Всполохи дальних зарниц и едва заметный шорох уходящего грома… Желание в нем быстро взрослело, обретая трезвость движений и вызревая в первые плоды заветного опыта. Закусив губу, девушка вновь зажглась взглядом и ответила ему буйной страстью, похожей на ненависть. Схватив его лицо руками, она не отпускала его ни на миг из-под своих налившихся бешенством глаз. Дождь хлестал его по спине, проливаясь ей на шею и грудь дорожками сумерек. Под его пальцами уплывала в пропасть земля, расползаясь множеством ручейков, неудержимых на ощупь, скользких временем и подвижных песком, в который она начинала крошиться, отлипая от свежего месива глины. Девушка торопилась, и он подчинялся ее прозорливой, знающей воле, постепенно забывая о земле, воде и боли в ладонях, израненных зубами вонзившихся камней. Потом он забыл обо всем, включая себя и крошечный шрам на ее переносице, но тут же почти, будто по волшебству, собрал все это в кулак своих обнажившихся чувств, все равно как грязную жижу, которую ловили его руки, пока он пытался спастись, удержаться в этом дожде, но что-то сверкнуло в нем полетом, вытянулось в струну, обратилось в огненный шар и, пролившись расплавленной бронзой, поразило судорогой лежащее тело под ним. Девушка дернулась, заскрежетала зубами, крепко прижала его к себе, впилась в него поцелуем, укусила в язык, толчком распрямила колени и растворилась в дожде. Веки были плотно прикрыты, дыхание спряталось и только влажная темная тень между рядами приоткрытых зубов украдкой что-то искала в невнятном провале рта. Почувствовав, что отторгнут, он вышел из нее, перевернулся на спину и стал смотреть ей сбоку в лицо. Дождь вдруг споткнулся и присмирел, перейдя на тихий ласковый шепот. Земля тут же ответила холодом, и он встал, передумал поднимать ее платье и вместо этого сходил за своей одеждой туда, где мог наконец без помех улыбнуться.
Когда он вернулся, она сидела на коленях к нему спиной и с обиженной скорбью разглядывала свое платье. Едва он подошел, девушка резко обернулась и спросила так, будто хотела плеснуть в него кипятком:
— Выходит, ты передумал?
По глазам ее он понял, что они знакомы, и знакомы давно. Вялое, шерстистое на вкус отвращение подступило к горлу, и он заставил себя проследовать мимо нее, лишь бы только спрятать лицо. Ибо оно ему уже не принадлежало, так же, пожалуй, как и сама эта нечаянная добыча. Насухо вытерев тело, он безмолвно оделся, слушая, как ему в спину летят упреки не подозревающей о своей оплошности девушки. Дождь закончился, небо очистилось, и солнце принялось наводить порядок в лесу. Казалось, оно глумливо смеется ему в затылок и, пустив из-под кроны прозрачные пальцы на ставшую вдруг нелепой в своей наготе, какую-то лупоглазую от свернувшихся в фигу сосков грудь, откровенно издевается над женщиной. Вот отчего он решил ее бросить, думал Алан, угрюмо глядя на то, как девушка всплескивает руками, заводится глазом и дрожит мстительно нижней губой, пытаясь добиться ответа. Едва отдышавшись, она взялась торговать своей болью. Выходит, грош той боли цена. Сказать ей, что я ему брат, — не поверит, мрачно подумал он. Такие верят лишь в то, что похоже на подлость. Случайность для них — всего только подлость подстроенная. Нет смысла…
Давно перестав ее слушать, он размышлял о том, что судьба — просто сука, если устроила ему эту засаду. Он без труда вообразил, как веселился бы брат, доведись ему узнать про то, что сегодня произошло. Сомневаться в том, что она «попалась» намеренно, не приходилось так же, как и в том, что «попалась» она лишь потому, что приняла его за брата. Случай лишь помог ей ошибиться, как ему самому — попасться в капкан. Добыча оказалась наживкой, на которую удалось словить самого ловца. Чтобы ответить хоть чем-то, надо было признать, что проиграл. Проиграл же он больше даже, чем думал: обнаженная девушка перед ним будила новое, нестерпимое, постыдное желание. Быть может, виновато в том было пышущее злобой, ее наивное и, в общем-то, отталкивающее неведение, а может, ненасытная одержимость плоти, которую ему вдруг захотелось заново подмять, разложить на кресте своей похоти, унизить и покорить, но уже — совершенно зряче, осознанно, грубо, без дождя, словно глядя в глаза судьбе и принимая от нее вызов, отвечая на него своей спасительной пошлостью, — все равно как похабным ругательством на издевку, противостоять которой иначе бессилен. А может, вдали от всех, кто мог его разгадать, вдали от угрозы разоблачения, вдали от занозливых нар своей совести, ему захотелось опять ощутить себя просто самцом, безразличным к стыду и раскаянию.
Подойдя к ней вплотную, он выдернул платье из рук, схватил девушку за волосы, поставил на корточки к себе спиной и, как осел, спаривающийся с крикливой ослихой, вонзил в нее тяжелым початком свое ликующее упрямство, даже не зажмурив глаза. Облитый, вместо дождя, кислым потом отвращения и похоти, он таранил ее плоть мстительными толчками, крепко стиснув челюсти и не отводя взгляда от насмешливого солнца. Излив в нее остатки семени, он отстранился, подвязал шнурком штаны, так и не сказав ни слова, развернулся на пятках в густеющей сохнущей грязи и пошел вон из леса, позабыв про хворост и женщину. Едва опомнившись, она заголосила ему вслед проклятья, но с каждым шагом прочь они делались забавнее и тише, уступая место громкому птичьему гомону…
«Должно быть, противно быть Богом и смотреть на всю эту гнусность всерьез», — отчего-то подумал он и в тот же миг совершенно отчетливо осознал, что Бога нет вовсе. По крайней мере, здесь и сейчас. Сердце его было на удивление полым и легким (как пустой карман, в который затекла случайная вода), словно начисто вымыто прошедшим дождем, — так, разве что ленивое шевеление безразличия и тупого чувства презрения к себе. Все оттого, что я никак не могу стать собой, думал он, глядя в наливающуюся темной силой тень у себя под ногами. Как и у всякого другого, она была у него одна. Только вот было и отличие: у него была одна тень на земле и всегда две — в помыслах и делах. Вторая выглядывала у него из-за плеча. Ненавидел он ее почти столь же сильно, как любил того, кто за нею стоял. Жить с ним рядом было с каждым днем все труднее. Им было тесно вдвоем, как двум крикам в одной израненной глотке. Что поделать, мир оказался теснее материнской утробы. Он был слишком отравлен судьбой…
VI
Казалось, однако, мало кто то замечал. Вокруг жили так, будто изнашивали одну и ту же одежку, которая, несмотря на очевидную потертость и неудобство, почти всем была в общем-то впору, а потому довольно было время от времени добавлять к ней лишь нехитрые корявые заплаты, и не пытаясь сменить ее на яркий наряд мечты. В большинстве своем люди были деловиты и скрытны, упорны в малом, терпеливы в большом и равно подозрительны в том и в другом. Пожалуй, часть правды заключалась в том, что им было скучно. Такая правда была им совсем ни к чему. Оттого они часто и не подозревали, что лгут. Отвага их тут и там мешалась с трусостью, мудрость — с глупостью, а зависть почти всегда укрывалась под зыбкой сенью выказываемой доброты. Думать о них было все равно что болеть мутной долгой болезнью, неизлечимой до той поры, пока ты понимал, что ты и сам — такой же.
После смерти отца их мир, мир людей и аула, опустел для Алана на целый свой смысл, и теперь был не чем иным, как плутающими по измятой карте избыточного времени подступами к яме, о которой тот говорил: вялый сон одиночества, бредущий по кругу в затылок судьбе. Сон был полон движения, почти нелепого в своей истинной сути, потому что плохо складывался в любую достойную цель. Выбирая из этого сна наугад, как из дряблого сита, созревшие на ощупь зерна памяти, он подолгу рассматривал их на свет, чтобы при случае опознать в завязи наметившегося ростка хоть какое-то подобие надежды — дл