— А как же тогда леденцы? — не отставал старший брат.
— На сдачу… — ответил Цоцко и уснул.
Он так им никогда и не открылся. Нужно было убедить отца в том, что теперь он достоин доверия — всегда и во всем. Похоже, это ему удалось. Ведь если у младшего сына уже в двенадцать лет хватило смекалки на то, чтоб восполнить двойную нехватку монет, из него должен быть толк. Ясно было одно: к врученной сумме он добавил что-то еще. Этим «что-то» могли быть три вещи: то, что он приберег для себя (к примеру, бабкино серебро, не донесенное в общий котел и учтенное им в качестве собственной доли. Раз так, — мальчишка проявил сообразительность и проворство, заслуживающие не наказания уже, а, скорее, осторожного уважения к способностям, за которыми явственно проглядывала недюжинная гибкость натуры. К тому же ему не только хватило наглости перепрятать часть серебра, но, что важнее, еще и достало мужества решительно пустить его в дело, едва только это потребовалось: риск вероятного разоблачения оказался для него предпочтительнее, чем сознание упущенной возможности, а это говорило о многом); то, что приберег для хозяина лавки (убедительность речи ли, ловкость ли рук — особого значения не имело, ведь с задачей он справился и при этом не наделал шуму, а значит, преуспел вдвойне); или то, наконец, что приберег он для кого-то другого, кто встретился ему на пути между двумя аулами и у кого он смог добыть (хитростью ли, угрозой, тем и другим ли вместе — оставалось догадываться) недостающую половину монет.
Любое из предположений казалось правдоподобным, но особую гордость отца, пожалуй, вызывало то обстоятельство, что сын умеет смолчать, даже когда есть чем похвастаться, и значит, все предположения по-прежнему одинаково хороши, что, в свой черед, доказывало способность сына к счету: три — всегда больше, чем один, и притом больше втрое.
Так он впервые доказал, что умеет служить, беспрекословно выполняя отцовы наказы. Спустя полгода он осмелел настолько, что решился их упредить.
Случилось это по весне, на исходе распутицы, когда ленивая земля уже пустила ростки свежей травы, а по ночам во влажном воздухе звенело комарами жадное, изменчивое ветром, намеками расплывчатое ожидание. В такие дни люди бывали особенно рассеянны и уязвимы. Одному из них Цоцко решил отомстить.
Нестор был их соседом. Отец его не любил. В сущности, отец не любил никого из тех, с кем им выпало жить по соседству, но к кому-то из них неприязнь его была особого свойства. Нестор был как раз из этого числа. Долговязый, нескладный, как сама его жизнь, в которой каждый день, казалось, был длиннее и неудачливей предыдущего, он воплощал собой все то, что было отцу ненавистно: покорность судьбе, пугливую совесть, ожиданье беды. Слабый здоровьем и волей, Нестор не ведал удач. За что бы ни брался, все валилось из рук и ломалось, обращаясь в осколки и прах. Аюбая случайность умудрялась врасплох застать его душу, отчего в его облике было что-то убогое, жалкое, почти что порочное, вроде паутины на пыльном образе в освященном семейном углу или, скажем, дыры на подметке, заложенной изнутри стыдливой латкой чахлого лопуха.
Свое невезенье Нестор словно лелеял, предаваясь странной отраде терпения. Восемь погодков-детей, сварливая, вдобавок еще и кривая на глаз, жена, покосившийся набок хадзар, пара грязных овец, облезлый теленок, у которого в рыжие струпья непрестанно крошились рога, да единственный буйвол, перед каждой грозою изводивший тоскливым мычанием аул, — вот, пожалуй, и все его состояние. Не считая, конечно, смутной надежды на то. что невзгоды он терпит не зря. Цоцко по опыту знал: бывают такие люди, у которых от всякой новой беды лицо будто сытым становится — дескать, иного и быть не могло. И еще вдоволь будет точно такого и даже похуже. Только в глазах у них от мыслей этих не отчаяние прячется, а тупит взор плутоватое изнанкой довольство. Потому что люди эти лукавят. При всей своей внешней смиренности и безропотном приятии собственного удела, в глубине души они убеждены, что рано или поздно, но им непременно воздастся. И потому в каждом встречном они выучились узнавать не просто сродственника или соседа, а того, кто когда-нибудь будет повержен примером внезапного торжества их незавидной пока что судьбы. Страдание для таких вот людей — все равно что духовка, где печется огромный пирог на их будущий праздник. Они просто ждут. Ждут и ждут, терпя издевательства времени, пока выдержки хватит. Но однажды им тоже захочется не уступить…
Так уж случилось, что одним очень ранним, укрытым ворсистым туманом утром Нестор с отцом повстречались на главной аульной дороге, едва обогнувшей петлей первый склон с восточной его стороны. Отец как раз возвращался в аул из похода в крепость, Нестор же аул покидал, отправляясь на чьи-то поминки. Чтить память любого однофамильца или знакомца было делом хоть хлопотным, но без убытка: попасться на глаза тому, кто больше него дружен с удачей (а значит, всякому из тех, кто не был им самим), означало высказать немой укор человеческой черствости, способный, коли повезет, пробудить в двух-трех душах недолгое сострадание и брезгливое желание поскорее помочь да тем самым отделаться. Известно: если бедный родственник — что след на февральском снегу (обычное дело), то родственник нищий — все равно что понос (сплошная досада). Повозки двигались навстречу друг другу, одна — запряженная конем, вторая — мозглявым буйволом. Между ними лежала развилка, сильно сдвинутая к аулу, так что преимущество расстояния было за буйволом. До развилки он добрался первым, сбавил ход, но не остановился, а напротив, вместо этого вышел на узкий участок пути, словно в упор не замечая того, кто каждый день перед сном бил ему копытом в перегородку, разделявшую конюшню и хлев. От такой наглости конь закусил удила и перешел на рысцу, глаза его загорелись, туман перед ним расступился, и повозка пошла резвее, стуча по рытвинам колесами и срывая с них обильную росу. Будто разбуженный копытами, Нестор повел плечами, зевнул и открыл глаза. С тридцати шагов в них было нетрудно прочитать удивление, но еще легче было заподозрить, что оно не искренне, а поддельно. Когда уста Нестора растянулись в приветственной улыбке, буйвол встал, однако продолжал вести себя строптиво: опустив рога и замычав, он словно призывал коня помериться с ним силами. Почувствовав кнут на спине и громкую ярость за нею, конь радостно отозвался и сильнее рванул поводья. Было видно, рассказал им отец, как с лица соседа ухмылка неудержимо стекает куда-то вниз, в клочья тумана, который стелется лохматой шкурой по земле и заполняет серой мышью каждый ухаб. Споткнувшись об один из них, конь вдруг падает. Он словно рушится, увлекая за собой повозку, которая, ударившись оглоблями в валун у обочины, чудовищно скрипит, стопорится колесами и накреняется над пропастью, едва не сбросив в нее седока. Уцепившись за вожжи, тот долго висит над ущельем, не в силах найти опору для ног, а в груди его остается в живых только гнев. Гнев вытеснил оттуда даже голос. Отец видит, как в нескольких шагах над ним склоняется худое ненавистное лицо, как оно что-то бормочет бледными губами, а потом, жалобно хныкнув, пятится назад, и в ту же секунду отец начинает толчками ползти по пыльному боку обрыва наверх. Рядом с душою он слышит утробное ржание подыхающего коня и свое медленное дыхание, в котором копится столько всего, что важно не расплескать. Через какое-нибудь мгновение, которое вытягивается для него в одну маленькую, дрожащую временем струйку беспомощной вечности, он уже лежит на том самом месте, где минуту назад его конь сломал себе ногу. Отец Цоцко лежит и вдыхает горько-сладкий туман. Потом он встает, с земли поднимает ружье, коротко целится и громко стреляет в коня, а потом, не моргая, смотрит на то, как тот вздрагивает крупом, семенит копытами в воздухе, но спустя миг замирает, захлебнувшись хлынувшей кровью, и быстро, совсем по-человечьи, стекленеет увидевшим бездну коричневым глазом. Потом наступает провал и долго ничего не слышно, хотя тот, кто стрелял, не сводит взгляда с оправдывающегося ничтожества перед собой. Брезгливо отстранив его от себя, он делает шаг и, точно острогу, втыкает дуло ружья в голову буйвола, прямо между рогами, но выстрелить вторично не успевает. Внезапно слух открывается, и он невольно морщится от крика за спиной. Оглянувшись, он видит страх, от которого приходится отойти, чтоб им не замараться. Повесив за спину ружье, отец удаляется вниз по дороге, уходит в аул, где только к вечеру, после того, как освежуют коня и справят по нему хмурую тризну, расскажет все как было своим сыновьям, и Цоцко представит себе все, как оно есть. Потому что оно по-прежнему есть, пока сосед, благоразумно спрятавшись в пятнадцати верстах от дома, ждет, что с ним будет, и уповает всей душой на то, что, коли Бог даст, с ним не будет ничего.
Но уже через день или два, когда Нестор возвращается из Алагира от родственников, которые, несмотря на постные лица, обещают в случае чего защитить, он едет в сумерках мимо погоста и размышляет о том, как ненадежна правда живых, одновременно гадая, насколько она надежна у мертвых. Слезать у могил ему лень. Сегодня, думает он, можно обойтись и без этого. Мысль еще не закончилась, еще шевелится пухом у него на губах, как он вдруг с ужасом замечает, что к нему на арбу пристраивается сзади привидение. Он видит, как оно выходит из-за надгробия его, Нестора, прадеда, кто, по преданиям, выигрывая спор, просидел в одиночку три ночи кряду на чьем-то разоренном склепе, держась за ножны и припадая к бурдюку араки, а потом, не успев еще протрезветь, помер сам через сутки, застудив кишки страхом. Нестор видит, как привидение бесшумно скользит, упрятанное в белый саван, по насыпи, чуть слышно роняет щебенку под колеса повозки, а потом, укутавшись в тишину, невесомо садится на борт арбы. Обливаясь холодным потом, Нестор не решается оглянуться. Буйвол шумно раздувает ноздри, но и у него не хватает духу замычать. Рука Нестора непроизвольно тянется к кинжалу на поясе, но, промахнувшись, безвольно свисает, послушная ритму движения. Привидение несколько раз сочувственно вздыхает, словно жалея того, чья спина дрожит перед ним в предчувствии кары, потом начинает тихонько насвистывать и равно