нный шаг. Тогда всё списали на старость. Теперь же добавили к ней и грешок. Непонятны были две вещи: зачем ему понадобилось везти ее издалека на чужбину, и почему она тому не воспротивилась? Известно ведь, смерть благосклонней при встрече со старостью там, где ты к ней готовился целую жизнь, а не там, где стены тебя не успеют даже запомнить… Словом, бабка казалась отчаянной. Наверно, такой и была, только едва ли сама о том уже что-нибудь понимала.
Жене он объяснять ничего и не стал. Просто упомянул как-то раз в разговоре, что они теперь снова вдвоем на него одного. По мелькнувшему в глазах озорству она догадалась, что мать он тоже украл. Вот так штука: похитить мать свою у своего же отца. Такое бы в голову никому не пришло. Но этот был весельчак хоть куда, ее муж…
Чтоб угодить ему и свекрови, она не ленилась учить осетинский язык, но, привыкши молчать и скрывать свою кровь, вслух говорить не спешила. На любые расспросы соседок лишь затравленно улыбалась и отвечала короткими «да», «нет», «конечно», «спасибо», «я тоже», а посему никто из «смиренных» так и не понял, что она из грузин. Да, похоже, она и сама о том почти уж забыла: жизнь с отцом зачеркнула все то, что когда-либо было с ней прежде. Похитив ее, он словно бы разом отрубил все ненужные корни, превратив ее в черенок, приживавшийся робко, но крепко к его твердокаменной воле. Потом она поняла, что давно его любит. «Ваш отец, — говорила она сыновьям, — в одиночку мог реку связать себе в пояс. Кнутом надвое льдину перешибить. Завидев его, до сих пор даже волки робеют. Он не просто мужчина. Он такой мужчина, перед которым пасует судьба…» Пожалуй, говоря о судьбе, она имела в виду свой удел. У отца не могло быть судьбы. Для огня не сошьешь ведь черкески. Потоп не поймать на рыбачий крючок…
Когда приспело время обзаводиться наследниками, отец уже точно решил, что покамест те толком не вырастут, он не уедет: «Чего торопиться оттуда, где тебя уже не выносят? Человек — не сопля, ему тоже закалка нужна. Без закалки он — точно конек без яиц, — убожество, слякоть…» К сыновьям был он очень суров. Мать боялась роптать. Ей и так приходилось несладко: женщине трудно, коли вокруг только глупые сплетни и притом ни родни, ни подруг. Она мучилась снами, в которых все было легко и покойно, а потом обрывалось и падало в гул пустоты, в никуда. Предательство снов ее угнетало. В конце концов, словно чтобы отделаться враз от худших из них, она вернулась к тому, с чего начинала: так родилась у них снова малышка, Роксана.
Отцу мать вполне угодила. Он был полон гордыни и даже надменен будто больше обычного: с небом он поквитался. Оставалось его приструнить навсегда. Что ж, сделать это проще простого. Надо лишь жить, как жил до сих пор, — вроде бы не оно над тобой, а сам ты над ним, и совсем ничего не боишься. «Знаешь, — признался он как-то жене, — мне было страшно лишь дважды. Первый раз — когда я вдруг понял, что одинок. И второй — когда я осознал, что меня захотят непременно лишить одиночества… Тогда я просто ушел, чтобы спасти его и себя. С той поры лишь делю его с теми, кто и так — мое продолженье. Ты ведь тоже из них?..» Разве он мог сомневаться!.. Конечно, она была его продолженьем, а продолженьем его продолженья были их трое детей. Только кто была бабка?
Снохе не хватало ни отваги, ни соображенья, чтоб ответить на этот вопрос. А потом отвечать на него стало просто ненужно: бабка скончалась.
Хоронили ее в Сабыр-кау. Людей собралось предостаточно, уйма: всем интересно хотя б напоследок поглядеть без препятствий на ту, что была несомненно старее всех здешних старух, при этом и выпить не дура, и кого похитил к тому же собственный сын у его же отца. Да, по ущелью ползли и такие вот глупые слухи. В них, правда, мало кто верил, но повторять эту шутку было приятно, как месть. Никто из любителей посудачить насчет чужаков и не догадывался, насколько шутка эта близка была к истине.
Мать много плакала. До сего дня она и не сознавала, как привязалась к этой вредной и толстой старухе за какие-то несколько лет. Возможно, дело было в том, что когда-то давно та оказалась причастна к рождению того, кто заменил ей собою весь мир. Хотя, может, и нет. Когда любишь мужа, бывает и так, что свекровь незаметно становится даже роднее собственной матери, — в том смысле, что обе вы каждый день друг для друга возникаете из одной и той же тени. Это злит, но сближает. Жалко старуху… Без нее дом стал больше и холодней. А впрочем, шел ведь декабрь. Земля подмерзла, разбивать ее кирками было непросто. Звон с погоста раздавался такой, что его было слышно в хадзаре. Лицо у старушки расправилось и стало опять незнакомым, и только теперь, пристально глядя в него, мать поняла, что ничего о ней так и не знает. За молчаливыми распрями им так и не довелось ни о чем толком поговорить. Мать сильно плакала. Никто не решился ее упрекнуть в какой-то неискренности. А отец в самый день похорон встал рядом с ней и тихо, сквозь зубы, сказал: «Не смей разводить тут мне сырость. Это уже не она, а только ее скорлупа. Нечего дурой прикидываться…» Но мать не прикидывалась. Просто свекровь хоронили рядом с их первой дочуркой. Изведет она ее там, подумала мать и опять тихонько заплакала. Отец отвернулся презрительно. Когда гроб опускали в могилу, пошел теплый снег…
XVI
И вот они впятером. За мальчуганов мать не боялась, а вот дочь огорчала: что хорошо в самом муже, не может быть здорово в малом дитя.
Нравом та в самом деле угодила в отца. Пяти лет с небольшим Роксана резала кур, била скалкой овец, загоняла в ограду, и умела, отправляясь на пашню, не обернув головы, разговаривать с буйволом, заставляя послушно брести за ней вслед. Случалось, она огрызалась отцу, а он отчего-то прощал. Конечно, не совсем уж так запросто, а понуждая ее перед тем повиниться. Однако мать понимала: это — так, одна видимость.
В восемь лет он позволил ей выстрелить. В качестве цели избрали дохлую крысу, в который раз подброшенную к ним во двор. Со второй попытки Роксана попала и стала визжать. Радость ее была велика. Ровные белые зубы. Алый рот. Не девчонка, а хищница прямо. «Когда-нибудь ты подстрелишь того, кто ее к нам сюда подложил», — сказал, ободряя, отец, намеренно громко, в расчете на то, что поднявшийся ветер разнесет слова за соседский забор, а потом уж и дальше по улице. Так и есть: отныне никаких крыс на дворе. Разве что только живые, но без тех, как известно, не обходятся даже подвалы церквей.
Лет с десяти он доверил ей жеребца. Девчонка скакала на славу. Она была справной и ловкой. Такой и росла. А мать тосковала: останется нам. Никто не возьмет. Порох в хозяйстве хорош, когда лежит себе в погребе, а не лезет обняться с огнем в семейный очаг. Достаточно было взглянуть девчонке в глаза, и становилось ясно, что они никого не боятся и вроде бы даже никем на свете особо не дорожат. Мать понимала, что глаза эти — не для гнезда. Для беды они, прости Господи… Так и случилось. Но это — потом.
А пока дочь росла, догоняя сынов. Если Туган был явно помечен свыше рукой своей, то Цоцко — пожалуй, глазами. Их проницательность многого стоила. Мальчуган был смекалист и, в общем, бесстрашен, хотя и не так очевидно силен, как его старший брат.
Зато младший был скрытен. Скрытен так, что язык его словно не знал, что творит голова. «Вот и ладно, — говорил ей отец. — Тоже неплохо. Понимает, что нельзя никому доверять. Повзрослеет — дойдет до того, что верить и мне перестанет, только я не в обиде. Недаром присловье: внимай да умом проверяй. Пусть поступает, как ему нюх подсказывает. Он у него прямо волчий. Хорька давеча вычислил в поле. Говорит, что по запаху. Не каждый сумеет. Может, конечно, и врет, да только на то, чтоб соврать и заставить поверить, тоже дар надобен. Нет, малый не пропадет…»
Наблюдать за тем, как пблнится погреб добром, хлев — скотом, а кладовая — потайными нишами, матери было, конечно, тревожно, хотя и не стыдно: чего там стыдиться, если сама она счастье свое обрела через дерзость обмана и кражи. Чай, не дешевле скота и вещей… И потом, в ней давно говорила привычка: что бы ни делал и как ее муж, все было нужно и правильно. Только б беды не накликать.
Но беда заявилась совсем не оттуда. До нее было несколько лет…
А пока — сыновья подросли. Можно было сниматься. Отец только ждал подходящий момент. Он все больше сердился и больше скучал. Видать, эта земля ему надоела: в ней не было проку. Она погрузилась в терпение. Похоже, и вправду смирилась. В общем, тоска…
И потому, стоило Нестору лишь оступиться, отец схватил быка за рога. Сыновья его поняли и подсобили. Мать мелко дрожала от страха, и тогда он впервые при всех на нее накричал. Дочь молчала, укрыв глаза поволокой, и отец разглядел в них мечту, а в мечте той — дорогу. Дочь очень любила скакать. Забываясь от чувства полета, она несколько раз едва не угробила им жеребца. Отец крепко сердился, но, похоже, ее понимал и прощал. Что до матери — та рассуждала иначе, но, конечно, не вслух — про себя: за увлеченностью дочери скачками она распознала такое, чем не просто делиться, крестясь, даже с собой. Стыд и срам ей такое подумать. Потому мать о том и не думала. Всякий раз перед тем, как лицо ее дочки загорится запретным огнем, лучше было успеть отвернуть от позора свой взгляд. Нет, подумать о том, что скачки ей заменяют мужчину, мать не могла. Нельзя такое подумать про дочь. Ах, будь что будет!..
Отец раздобыл им коней, и они ускакали. Сабыр-кау не рискнул им мешать.
Они забавлялись дорогой, покуда хватало тепла. Потом пришли холода, и они встретили зиму в одном из дигорских ущелий. Жить в гостях у людей, чья речь, как щекотка, смешила их слух, было, в общем, неплохо и даже занятно. К тому же наблюдать, как приютившие тебя хозяева стараются отличиться радушием и хлебосольством, а по глазам их любой щенок разберет, что им не терпится выпроводить тебя подобру-поздорову, да обычай не позволяет, — было вовсе одно удовольствие… Что ж тут поделать: гость — Божий посланник. Надо его привечать.