Покончив с волосами, Дзака встряхнула головой, подвязала их платком на макушке, встала с колен, ополоснула голые ступни в воде, надела арчита и разом застыла, вдруг осознав, что она у ручья не одна. Дзака не сразу обернулась, стараясь совладать с волнением, и Цоцко с одобрением оценил ее волю, наблюдая, как вздымаются гордым дыханием ее сильные плечи. Потом она повернулась к нему, проглотила вскрик, овладела собой и сложила руки под грудью, тем самым показывая, что начинать разговор придется ему. Он и начал:
— Отгадай, почему на лису капкан ставят? Да ты знаешь. Еще б тебе не знать!.. Аиса-то лукава, думает, всех кругом обхитрить ей — раз плюнуть, достаточно только хвостом повилять да след замести, но умелый охотник про себя лишь тихо посмеивается и не ленится обождать. Бывает, она мелькнет в кустах совсем близко, а он все равно не стреляет — чтобы мех, не дай Бог, не попортить. Больно у нее он хорош. А хвост — тот просто загляденье. Вот как твоя коса. Всего-то и разницы, что у лисы хвост — золото, а коса твоя — бронза. Зато когда лиса в капкан попадает, охотнику только и остается, что петлю ей набросить на пасть, а потом — делай с ней что ты хошь. Хоть пушистым хвостом сапоги протирай… — Он делает паузу, ухмыляется, потом вмиг леденеет зрачком и говорит металлическим голосом: — Ну-ка поди сюда, мать.
Она в замешательстве. Как же она не похожа на ту Дзака, что предстала пред ним минуту назад! Обозленная своим мимолетным страхом, та была полна ярости и смотрела рассерженной самкой, готовой биться с ним в кровь. А эта — эта просто жалка. Она вся дрожит и кривит рот, пытаясь сохранить улыбкой лицо, которое сбегает от нее куда-то прочь, словно прячась от объявшего ее позора. Цоцко наслаждается ее покорностью точь-в-точь так, как мечтал. Он жестом приказывает ей сесть на землю и, когда она повинуется, срывает с нее платок и выставляет вперед свою ногу. Где-то что-то когда-то он слышал такое про Бога. Не помнит, правда, про какого из них. Но сегодня их точно здесь нет. Никого из богов, кроме разве его самого. Цоцко торжествует. Дзака неслышно плачет и безропотно отирает влажными волосами его грязные сапоги. Она знает, что этим все не закончится, а Цоцко точно знает, что она знает, что этим у них не закончится ни за что. Только он кое-что приготовил.
— Довольно, — отстраняет брезгливо коленом ей голову. — Поскольку мне ты вроде как мачеха, я не могу тебя взять. Хотя оно, может, было б тебе очень даже по нраву… Но пока ты мне мачеха, я почти тебе сын, так что ты не надейся. А надейся-ка лучше на то, что, пока ты мне мачеха, я, быть может, смолчу. Так что просто старайся быть мачехой да веди себя поскромней. Замени нам ушедшую мать. Докажи, что нас любишь. Кое-кто сомневается, а ты докажи. Для начала внуши ты отцу, что пора нам иметь свои стены. А потом знай себе береги старика и слушайся сердца. Оно у тебя, чай, не глупое… Да еще вот бесплатный совет: размышляй о мышах. Они ведь какие? Живут себе и живут. Уж сколько их ни изводят — все без толку. Просто они очень умные, очень серые и все время в тени. Серый цвет — он хороший. Тебе подойдет. Станешь серой — может, я тебя не всегда и примечу. Выходит, не сразу и вспомню, кто ты там есть. Поняла?..
Она кивает. Ее бьет такая дрожь, что Цоцко противно смотреть. Заикаясь от слез и рыданий, она предлагает:
— Если хочешь, я просто уйду…
Он удивленно вскидывает бровь, стискивает зубы, надувает рот и тужится, но все же не выдерживает и хохочет. Победа полная. Полнее не бывает. До Роксаны ей далеко. Вот что значит кровь… А Дзака он так говорит:
— Э-э, нет. С этим мы подождем. Посидишь покуда в капкане, а я помолчу. Главное — отца береги. Ты, конечно, нам мачеха и все такое, только, сдается мне, мачеха нам ты до тех только пор, пока он тебе муж и живой… Сама делай выводы.
Той же ночью Цоцко истязает жену голодными ласками. Она по опыту знает, что таким он бывает, когда победил. Утихомирится он лишь к утру, а дочь Даурбека тоскливо признает, что ей все равно ведь рожать. «Он так со мной обращается, будто я какой-то колодец, — размышляет она. — Будто из камня и износу мне нет…» С этой мыслью она засыпает.
Роксана не спит. Не дает ей покоя Дзака. Сегодня та была сама не своя. Вспомнить хотя бы, как она испугалась и вздрогнула, когда призвал ее к себе отец. Что-то с ней сегодня случилось, чего Роксана не знает, что пришло к ним извне. Чаще других в эти месяцы отлучался Цоцко. Брат явно что-то замышлял. Иногда он оставлял обоз на неделю-другую, договорившись с домочадцами найти их позже в таком-то ауле. Но, возвращаясь, вел себя так, словно чего-то опять не успел. В последний раз он воротился три дня назад, и вид у него был такой, будто он ночевал перед тем в сундуке с золотыми монетами, а уже поутру тот сундук потерял. Давно такого с ним не бывало. Роксана не знает что думать.
Туган ни о чем таком даже не думает. Им овладела нудная вялость всех чувств, когда кажется, будто жизнь — это плот, который несется по бурной реке к неведомой цели, а сам ты сидишь на холодной земле и лениво вдыхаешь запах подгнившей травы с постылого берега. В последнее время Тугана не покидает ощущение, что сам он тоже бесплоден. Как если бы подхватил эту заразу от своей непутевой жены. Ему и впрямь не хочется ничего. Разве что ни о чем таком сегодня не думать. А потому он не думает, тупо глядя в рассвет и слушая ржанье коней, которых вскоре пора вести к водопою.
Слаще других спит в эту ночь Казгери. Накануне ему удалось обыграть брата в альчики, влезть на скалу, помочиться с обрыва на речку и безнаказанно надергать конского волоса с гривы впряженной в бричку кобылы. Еще он успел разжиться порохом у Цоцко и продать ему за три газыря небольшую и давнюю быль, случайно подслушанную месяц назад в ущелье под Алагиром. Казгери услышал ее — да забыл. А вчера вот вдруг вспомнил, подумал, прикинул, обмозговал хорошенько, подложил под нее подходящие торгу слова и пошел предлагать ее дяде. Тот прямо ахнул, когда услыхал. Чуть в позвоночнике не переломился. Занервничал так, что и торговаться не стал. Такие вот чудеса… Цоцко обменял ее на порох, газыри и уговор, что сам Казгери сей же час ее напрочь забудет. Конечно, он обещал! Забыть ему проще простого. А вот когда она заново вспомнится — от него и не очень зависит. Сдается Казгери, что коли ее можно будет вторично кому-то продать — она себя ждать не заставит. Только он-то тут при чем, когда это приключается без его ведома, как бы само собой?..
Не проходит и месяца, как они разбиваются лагерем на подступах к укромному аулу в предгорье. Имя аула ничего им не говорит: Развязка. Действительно, село расположено на перекрестье дорог, одна из которых ныряет в ущелье, чтобы следовать за рекой, а другая торопится ввысь, теряясь меж скал и лесов в массиве огромной горы, за которой — великая бездна. В бездне бушует поток. Это Ардон, Бешеная Река, знакомая им с той поры, как была жива мать. Поглядеть аул изнутри отправляют Цоцко с Казгери. Когда они возвращаются, Дзака украдкой ловит взгляд пасынка, пока тот сообщает отцу, что удалось им разведать. Встретившись с глазами Дзака, Цоцко незаметно кивает.
Ближе к вечеру, оставшись в повозке наедине с грозным мужем, Дзака говорит:
— Хочу, чтоб ты знал: во мне бродит твой сок.
Старик сидит, отвесив челюсть, и в мутных глазах его сквозь влажную желтизну она узнает страх и сомнение.
— Неужто ты удивлен? Удивлен тем, что мужчина?..
Она умеет с ним говорить. А он никак не научится ей не поверить.
— Я просто не думал, — он вроде оправдывается и прячет глаза. На какое-то мгновение ей кажется, что старость в нем сейчас свернет его в клубок, съежит стручком и швырнет ей большой куклой под ноги. — Я как-то давно уже не…
Нужного слова он не находит. Она говорит:
— Не ты ли делил со мной ложе шесть месяцев кряду? Не тебя ли я ублажала почти всякую ночь? Не твой ли рог засыпал в моем логовище? Чего ж ты тогда от себя ожидал?..
Он сражен наповал. Он истерзан и счастлив. Он стал очень стар, но молод настолько, что сумел породить еще одну жизнь.
Кто-кто, а женщина эта не станет обманывать. Уж если она рассказала такое, от чего любая другая сгорела бы со стыда, — нет, Дзака говорит ему чистую правду…
Она в самом деле не врет. Пусть эта правда будет ее ответом Цоцко, Отныне ему ею не помыкать: она носит в себе его сводного брата… Теперь они квиты. Он будет молчать и молчать.
— Я так рад… Наконец-то, — произносит старик. — Еще бы!.. Конечно… Я верил, что так и случится…
— Вот и славно, — с облегченьем вздыхает Дзака, берет в свои ладони его голову и ласково кладет к себе на грудь. Такое она себе позволяет впервые. Впрочем, с этого дня она себе и не такое позволит.
— Нам нужен свой дом. Свои нары. Люлька своя и очаг. Я давно об этом мечтаю…
Она опять почти не врет. Стройка заканчивается к самой Пасхе. В семействе двойная радость: по весне жена Цоцко и Дзака — обе ждут прибавления. Роксана не играет больше с детьми. Наверное, те чересчур подросли, а может, ей сделалось скучно. Ей почти двадцать шесть. Хотя нет, должно быть, поболе. Но возраст, как прежде, обходит ее стороной: все та же девчонка-подросток с большими глазами, большими губами цвета кизиловой ягоды и легкой поступью скакуна. Ее снова манит дорога. Тем паче что вскоре рождается у нее не брат, а сестра.
От бремени Дзака разрешается на две недели раньше снохи. У той опять мальчик, четвертый. Но дело не в нем. Дело в том, что Роксана больше отцу не нужна. Она это чувствует кожей, особенно когда склоняется над люлькой и гладит пальцами пухлое тельце с родимым пятном между ног. У нее такое чувство, словно это она наследила здесь черной слезой. Девочку звать Ацырухс[16]. В самом деле она будто соткана вся из солнца и света. В ней их больше, чем в небе или луне.
Цоцко пытается жить безразличьем наружу. Дзака не дает покоя унылая мысль, что он далеко не повержен. Цоцко ведет себя так, будто ничего непредвиденного не произошло. Напротив, все идет так, как должно. Идет себе и идет, чего там такого?..