Как-то раз он, нарочно нетрезвый, позволяет себе ввалиться на женскую половину, когда кроме мачехи там и нет никого. Дзака кормит дочь грудью. Не сказав ей ни слова, он берет ее волосы в руку, нахально заглядывает в лицо, а другой рукой шарит незряче в открытом разрезе, больно сжимает выловленный оттуда сосок. Дохнув на нее перегаром, поднимает ладонь, нюхает белую каплю, задрав голову, ловит каплю себе на язык и с издевательским чавканьем пробует молоко на вкус. Потом удовлетворенно кивает, но, прежде чем выскользнуть за порог, неожиданно бьет наотмашь мачеху по лицу. Вот и вся его месть. А больше — ничего, словно все прощено и забыто.
Но спустя ровно год, в такой же почти гладкий день, мальчик его умирает от кори, заразившись от дочки Дзака. Сама Ацырухс поправляется. Жена Цоцко сереет лицом и глохнет от горя. По ночам она громко беседует, проклиная весь дом и Дзака. Цоцко пытается ее утихомирить руками и ласками, веревкой, потом кнутом, но даже к боли она безучастна. У него ничего не выходит.
— Оставь, — говорит отец. — Время ее образумит. А на крики ее я и Женщина не обращаем внимания. Пусть ее говорит и ругается… Это пройдет.
Цоцко безучастно кивает. Той же ночью к нему приходит Дзака. Жена ее даже не замечает. Дзака настолько безумна, что остается в комнате с ним до рассвета. Уходя, она плачет. У Цоцко горько во рту, словно он жевал гребень. Чтобы не повторилось, на какое-то время он переходит спать к сыновьям. Дзака его ненавидит. Они снова враги. «Ну и черт с ней, — думает он, — черт с ней и с Роксаной…» Нет, неправда, он никогда ее не хотел. Ни одну, ни вторую. Та всегда была для него лишь сестрой.
Роксана страдает. Она будто ревнует отца к белокурой малютке, которую сама же и боготворит. Все это так глупо, что она переносит свой гнев на Дзака. Несколько раз они нехорошо, подло ссорятся. У Роксаны такое чувство, будто та ревнует не меньше ее. Разве возможна такая вот ерунда?..
Иногда ей хочется стать некрасивой и старой, и сидеть на лавке у теплой печи, сложив на дряблых коленях коричневые морщинистые руки. Ей хочется, чтобы умерла ее плоть. Какое счастье, должно бьггь, сжав бедра, обнаружить в своем средоточье лишь кисть сухого укропа, закрывшего промежность мягко-мертвым пучком!.. У нее же внутри по-прежнему жар. Все те же беда и томленье… «Я никому не нужна», — в тысячный раз в этот день привычно и скоро размышляет она, облизнув горячие губы, и уже точно знает, что ей опять не сдержаться. К полудню она запрягает коня…
Туган вполне счастлив. О жене его нечего и говорить: кончились ее страдания, сбылись молитвы. Оба они словно разом ожили и даже чуть округлились. У Тугана наметилось брюшко, а супруга его всем на диво разрумянилась в пламя щеками. «Похожи на двух воробьев у кормушки», — думает о них Казге-ри и весело, задиристо смеется.
— Ты чего? — озадачена мать.
— Что дурачишься? — отец больше сердится.
Казгери пожимает плечами, убегает, ничего не ответив. Что-то разъяснять за просто так он не привык. Слова нужны тогда, когда их можно с толком обменять. Все остальное — болтовня.
Казгери парень смышленый. Хотя кохму-то в ауле нет-нет, да и покажется, что только недоумок может весь день напролет носиться без дела на своих кривущих ногах, радуясь непонятно чему и раздражая достойных людей своим смехом. Однако носиться так у Казгери есть свой резон. Его цепкий взгляд подмечает буквально все и сразу. В особенности то, что выдает запах тайны, а если повезет, то сложится в ее разгадку, продать которую — раз плюнуть. Надо только знать, когда и кому. Если не ленишься бегать, можешь неплохо заработать на беготне. Не сейчас, так потом. Коли тайн много, ты просто ждешь, когда они должным образом вызреют, а потом продаешь их одну по одной тому, кто тем временем сам поспел для того, чтоб услышать разгадку. Все просто.
Когда Казгери понимает, что между Дзака и Цоцко пробежала какая-то тень, он пробует выследить ее, идя по пятам, но у него сперва не выходит. Потом он видит случайно, как плачет Роксана в лесу, положив свою голову на плечо мужчины. Ба!.. Да это ж Цоцко! Примерз словно камень и только руку отводит за спину, будто хочет ее удержать от беды. Казгери любопытно. Что за этим стоит?..
Однажды он все понимает. У-у-у-у… Такую тайну опасно и знать. Он бежит от нее, покуда хватает терпенья и страха, но жажда продать все же сильней. Сперва он идет прямиком к свой тетке, петляет нашкодившим псом вкруг да около, ищет, с чего бы начать разговор, но, едва приступив, получает пощечину, а вдобавок к ней — крепкий пинок.
— Пошел-ка ты вон, шакаленок бесстыжий!.. — Роксана совсем по-мужски плюет ему вслед. — Мне на то начхать. Расскажи ты хоть деду… Вот дешевая мразь!..
Слова ее просто обидны. Они Казгери задевают. Только подумать, вроде красивая, умная, а поди ж ты, оказалась дурой из дур… Пусть пеняет сама на себя.
Казгери понимает: Цоцко все известно и так. Соваться к нему он не может: под горячую руку тот горазд покалечить. Об отце нечего и говорить: тому нужен лад да покой, а не распри с позором. К деду он не пойдет, потому что, коли тот вдруг помрет от расстройства, Казгери никогда не простят.
Остается Дзака. Похоже, у той с Цоцко свои счеты. Коли он с сестрой заодно — пусть теперь отдувается…
Дзака слушает очень внимательно. У нее такое лицо, будто в эту минуту окунают ей ноги в блаженную взвесь облаков. Она не скупится, дает десять монет серебром и поручает докладывать новости впредь.
Роксану теперь не спасти. Цоцко сознает это слишком уж поздно. А когда сознает, вопреки пониманию хочет ее увезти. Откуда прознала Дзака, он не может ума приложить. Впрочем, сейчас не до того, ему надо спешить.
Но Роксана только смеется. Он встречает ее на развилке, открывает беду, а она лишь беспечно смеется, приобняв на мгновение брата за плечи, целует бережно в лоб. Второй раз. Второй и последний: он не в силах ее удержать. Она скачет галопом к отцу. Не успевает тот рта раскрыть, как она сама на него и накидывается:
— Старый развратник. Это ты во всем виноват. Проклинаю свое с тобой сходство. Мы не люди, а выродки. Ты такой же, как я. Только я даже хуже, потому что теперь никому не нужна: ты сам меня предал…
Все. Все кончено. Такой вот последний галоп… Чтобы люди меньше судачили, Цоцко предлагает устроить всеобщие поиски.
— А когда ничего не найдут, что тогда? — вопрошает отец. У него на лице плачет вечность.
— Тогда мы им скажем, что она у родни отыскалась. Никто ведь здесь и не знает, какая у нас родня…
Они почти что успели. Не хватило каких-то двух суток, чтобы продать надел и дом и тихо сняться с места. Кто ж мог подумать, что к ним вдруг заявится тот, в ком храбрость была лишь жаждой конца — тот самый Аслан, от которого понесла торжеством отреченья позор свой Роксана?..
Вот тебе и Развязка. Говорящее имя…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
I
С тех пор, как заявились чужаки, с землей творилось неладное. То ли она растеряла прежнюю стать, то ли это река вдруг прибавила в силе, но чувство было такое, будто аул тронулся с места и тихо плывет по зиме, оторвавшись от тверди, вместе с горами и лесом туда, где его поджидает несчастье. Причастность реки была несомненна, хотя в чем-то и спорна: если аул куда и плыл, то вряд ли по ее течению. Скорее наоборот. Ощущение было сродни тому, что испытывает взошедший на гребень вершины путник, когда, свалившись на спину и роняя дрожь из раскинутых в стороны рук, с трудом переводит дух, уставившись пьянеющим взором в скользящие над ним облака, покуда те влекут за собой его душу.
День за днем месяц кряду шел снег. Его бесшумная поступь покрывала пухом весь мир, навевая сонливость и скуку на тех, кто недавно еще был исполнен надежд и восторга. Нескончаемый снег убаюкивал страсть. Вяло сплетаясь телами в его роскошном плену, они предавались любви как постыдно-бесцельной тоске, когда нужно и хочется что-то спасти, но вот что — очень трудно припомнить. Прячась от холода в недужных объятьях, они растворялись во снах ни о чем, пустив свои души в потемки по следу умершего ветра.
Когда же он ожил, впервые за много недель обрушив на них свою мощь, старожилы (включая сюда сестер и Алана) подивились тому, что он пахнет уже не зимой, а подгнившей травой. Вслед за яростным ветром на аул обвалился туман. Он вползал к ним в хадзары, залеплял паутиной глаза и трогал огонь, неохотно, ворсисто мешаясь с беременным дымом. От тумана мир делался зыбким. Он словно играл с ними в прятки.
Таким был январь.
А потом пришло солнце. Снег стремительно таял, истекая корками льда, и вливался ручьями в смоль почерневшего русла, готовя разлив. Пока мужчины строили дамбу, их жены старались не верить тому, что река победит. Чужаки были споры в работе и как будто спокойнее всех. С того дня, как они осквернили здесь утро и склепы, больше не к чему было придраться: даже дети вели себя так, словно каждый из них, как стекло, носил в руках тишину. Их будто бы вмиг подменили. Только разве такое возможно?..
Потом приключилась и вовсе занятная штука: река присмирела и выдохлась, несмотря на весеннее солнце и стаявший снег. Собравшись у дамбы, люди глядели, как падает в русле вода, словно на дне его она отыскала большую ложбину. И тогда ощущенье того, что земля их подмыта и тронулась в путь, перестало быть просто догадкой.
Жена Хамыца призналась, что почуяла ступнями шелест волны под собой, но он только буркнул в ответ и отмахнулся сердито. В последнее время им стало непросто друг с другом молчать, а говорить особо тоже не очень-то сочинялось. Ближе к марту женщина обнаружила, что по центру хадзара взломан трещиной пол. Конечно, то была не беда, но ей показалось, что беда где-то рядом. Залечив трещину щебнем и глиной, она взяла себя в руки и заслонилась от того, что теперь им предстоит, показным хладнокровием. Хамыц ничего не заметил. Она была ему благодарна, но несколько дней в раздражении молола зерно на муку и украдкой кусала ночами косу, словно силясь припрятать в себе какой-то ненужный порыв.