Возможно, так оно было им суждено, хотя разом поверить в это было сложно (слишком все делалось просто, легко, чересчур как бы прямо, а так, Тотраз знал, не бывает нигде), однако не верить было еще тяжелей, ибо свидетельств тому находилось огромное множество: стоило что-то задумать — и оно получалось. Сбывались, казалось, любые надежды: урожай, рожденье детей, их здоровье, душевная близость жены, невозвратность беды, одиночества, грусти, меткость выстрела, стойкий дух забродившей земли, перламутр волны перед ливнем, твердость свежих мозолей, счастливое ржанье коня перед тем, как он пустится вскачь, уползающий шелест змеи из-под ног, голосистость ущелья, — всего этого было в избытке, так чего же желать?..
Тура выследил он у скалы. Тот был очень хитер: в прошлый раз он завел его в чащу, увлек через толстый ручей, потерялся в овраге, накропал там следы, вдруг вновь вынырнул у горбатого бока горы, подождал, пока человек взберется на выступ, и, тряхнув, ободряя, рогами, поскакал по козьей тропе, вынуждая Тотра-за спешить, оступаясь рискованно шагом над растущим обрывом внизу. Скала была почти неприступна, но лишь для новичка. Тотраз ее знал хорошо. Чтобы подняться по ней, надо было дважды свернуть с тропы и вскарабкаться скользким склоном на один ярус вверх, где тропа становилась чуть шире и тверже. На это ушел целый час, в течение которого он несколько раз подмечал, как тур с ним играет, оставляя на острых камнях седину плотной шерсти и роняя дробное эхо копыт в двух десятках шагов впереди. Будто хотел показать человеку, что не боится его ну ничуть… Раззадоренный этой забавой, Тотраз ощущал, что они почти подружились — лишь затем, чтобы встретиться вновь у вершины на крошечном пятачке и уж там и решить, кто из них оказался ловчее. Несмотря на усталость, он был весел и жаден, как опытный волк, долгий день копивший в сердце прыжок, до которого было теперь совсем близко.
Но когда они там оказались, все вышло не так, как за них загадал человек: тур действительно ждал у обрыва и, завидев Тотраза, призывно заблеял, однако охотник, для верности легши себе на живот, все не мог хорошенько прицелиться, сбитый с толку лучом, звеневшим в глазах, отражаясь от блеска ствола. Понимая, что солнце вот-вот ослепит, он нажал на курок, однако взамен не услышал тупого удара, заключив, что промазал. Полоснув по ущелью раскатом, выстрел тут же рассыпался в прах. Тур не шелохнулся. Передернув затвор впопыхах и надвинув шапку пониже, Тотраз попытал удачу опять, но, едва он прицелился снова, тур исчез, оставив глазам человека лицезреть лишь выщерб скалы. Было слышно, как он катится вниз по скале, стуча по камням рогами.
Подбежав к краю обрыва, Тотраз увидал строптивца-козла в двухстах шагах от себя. Тот мирно пощипывал травку, точно знал, что теперь человеку в него не попасть. Тотраз и не стал расходовать порох, рассудив, что негоже превращать неудачу в досаду на глазах у того, кто сегодня тебя одолел. Это особенно привлекало в охоте: способность признать за животным хитрость, ум и готовность к проделке. Так рождался азарт, в сравнении с которым цель добыть пропитание выстрелом казалась скучной рутиной, поддаваться которой означало безбожно обкрадывать лес — и себя — на ощущенье достоинства.
Но и сегодня, едва охотник убедился, что тур опять его ждет, все повторилось отнюдь не так, как видел Тотраз всю неделю в своем разгоряченном воображении. Стоило им подняться по тропе к пятачку на скале, а потом застыть там друг против друга, как он понял вдруг, что козел отказался от схватки и утомительные минуты погони были всего лишь притворством, прикрытием, за которым был спрятан некий важный и целостный смысл. Угадать его сразу Тотраз не сумел. Тур глядел на него в упор, словно за что-то его укоряя, за что-то даже мстя — упрямым своим недвижением, каким-то глубоким презрением, исходившим от всей его позы. И даже когда человек осторожно прицелился, тур лишь боднул рогом воздушную рябь и направился прямо к нему. От неожиданности Тотраз сплоховал: пуля чиркнула по рогам с неприятным, жалобным звуком, животное покачнулось, но смогло устоять на ногах. Пока охотник перезаряжал заевшее вдруг ружье, тур мог успеть дважды скрыться, но отчего-то не захотел, вместо этого еще больше приблизился к человеку. Тотраз не сводил с него беспокойных, растерянных глаз. Он уже различал на рогах след пули, похожий на расщеп витой ветки граба. Выстрелив вторично, увидел, как тур вскинулся, нырнул мордой вниз и упал, оставшись лежать без движения — так же точно, как до того стоял у обрыва, словно поменял отвесность пространства на более надежную равнинность земли. Из маленького отверстия в белой шерсти сочилась струйка крови. Кабы не она, было б непросто поверить, что тур в самом деле убит, — настолько странной казалась его стремительная смерть, не успевшая отметиться ни глотком последнего вдоха, ни агонией подогнутых копыт.
Склонившись над ним, Тотраз не сразу заставил себя освежевать его тушу. Кровь быстро свернулась, покрывшись блеклой пленкой конца. На вершине скалы было холодно, и у Тотраза плохо слушались пальцы, пока он неловко, раня теплую смерть, работал ножом.
Спустившись вниз с обернутой в шкуру тушей, он устало подумал, что день сегодня выдался хлопотный, но объяснять себе мысль он не стал. Несомненно было одно: лес, который он так любил, который так понимал, так безошибочно чувствовал, вдруг сделался для него неуютен и чужд. Все вроде бы было как прежде: те же деревья, та же тропа, тот же воздух, те же ручьи, те же тени. Но сейчас за ними как будто ничего не стояло, кроме таких же деревьев, тех же теней, троп, воздуха, тех же желтых колец и уключин высокого света над головой, и даже птицы, казалось, немного осипли и как-то вмиг поглупели. Однако еще удивительнее было навязчивое ощущение того, что отныне этот лес ему принадлежит всецело, он в нем сегодня хозяин, ибо только хозяин может так безоглядно не верить, что в его закромах есть все, кроме тайн. Только хозяин может пресытиться этим настолько, что заскучает вдруг от того, что не может придумать, как назавтра еще и зачем приумножить достаток. Только тот, кто богат, знает точно, чего не хватает богатству: малой толики бедности…
Осерчав на себя за подобные думы, Тотраз сделал привал. Разводить огонь не хотелось: пустоту все равно не согреешь, а дарить время костру, когда так спешишь обратно домой, было тоже не слишком разумно. Перетерпев полчаса сидя на корточках в исцарапанной птицами тишине, он снова поднялся и взвалил на себя то, что утром еще было его наваждением, целью, непокорным соперником и надеждой победы, а теперь вот лежало у него на плечах дохлой козлятиной.
Вскоре он вышел к участку сожженного леса. Вспомнил, как четыре года назад здесь буйствовал страшный пожар, и усмехнулся печально тому, как давно это было. Скоротав себе путь, он пошел через холм, хоть это было гораздо труднее. Взмокнув и выбиваясь из сил от крутого подъема — особенно трудного, если идешь с такой ношей на затекшей спине, — он почувствовал себя значительно лучше. Слава Богу, он почти что пришел.
Только пнув ногой калитку и увидев во дворе играющего в глиняных уродцев сына, он вспомнил, что совершенно забыл собрать для него обещанных ягод…
IV
Роксаны давно уже не было, но ненависть к ней у Цоцко не прошла. Напротив, она словно сделалась горше, сильнее саднила, бередя душу пуще прежнего, ведь теперь ее нельзя было выплеснуть даже взглядом, потому что той, кого он ненавидел больше всех на свете, никаким взглядом было уже не достать. Оказалось, что смерть, о которой раньше он думал как о чем-то никчемном, ущербном, ничтожном, смердящем стервятиной (все одно что потроха закланного в жару барана); смерть, о которой, как он всегда полагал, не стоило и размышлять, тратя время на трусость; та самая смерть, что столько раз встречалась ему на пути, но никогда при этом не смела всерьез задеть его сердце и разум, — эта смерть умела быть и другой: изворотливой, мстительной, подлой — прямо на диво! — если была способна вот так досаждать, преследуя его по пятам невозможностью с нею расправиться — так, чтобы навсегда зарыть ее в яме презрения и больше никогда о ней не вспоминать. Словно в насмешку, она попадалась ему на глаза каждый день, по сути, даже Цоцко и не узнавая, хотя сама сохранила свое лицо в точности ровно таким, каким он его и запомнил в тот день, когда она пришла к ним по следу Роксаны, чтобы испортить все то, что он сочинил за них всех и во что уже сам готов был поверить. Теперь она вновь ожила, приняв облик Алана, чтобы плодить здесь детей — по соседству с его, Цоцко, хмурым унынием, о котором никто, включая жену, отца и Тугана, разумеется, и понятия не имел, но которое с каждым днем, с каждым годом и каждой истраченной мыслью об ускользнувшем возмездии становилось все безнадежнее, все тоскливей и гаже, подвергая пытке бессилия, хуже которого он пока ничего не встречал. Выходило, что смерть, которую ты сотворил своими руками, коварнее той, что к тебе просто пришла, как усталость, простуда, как дождь, как туман или снег, — ибо так оно было с их матерью: та лишь взяла и ушла, ничего по себе не оставив, кроме прозрачного облачка немого присутствия, совершенно безвредного и, в общем-то, даже уютного в своем бескорыстии, потому что оно никогда его так не тревожило, ничего от него не ждало, ничем себя не проявляло, пока сам он не призывал этот робкий пугливый парок своей собственной волей. Так же точно было и с сыном, похороненным тоже в далеком краю и ни разу к нему не пришедшим на встречу, постепенно бледнея и тая лицом, которое нынче, по прошествии нескольких лет, он, Цоцко, не мог уже ни объяснить, ни втолковать своим пепельно-серым глазам, даже когда закрывал их с намерением вспомнить. Наверное, так было правильно. Было это, как надо, потому что — не ходить же на привязи у того, что с тобою когда-то произошло!..
Здесь же было иначе. Все было так, словно он очутился в плену. И если он давно для себя уяснил, как ему быть с умножавшей все время долги (чтоб смиренно платить ему дань по ним) жизнью, то с ее главным соперником было куда как сложнее. Цоцко осознал вдруг, что смерть-то и есть его истинный враг, против которого он никак не мог взять в толк, что же ему предпринять, — что и когда. Как бы то ни было, а вызов он принял. Оставалось томиться, теряясь в догадках, что делать дальше, потом.