ь — и смерть, почитай, у тебя как на привязи сука. Остров да склепы — только начало. Потом я расправлюсь и с ней. Мне всего-то и нужно — приманка для двойника». Что-то ему подсказало, что эту приманку он сыщет скорее, чем падет на них снег…
Через дюжину дней, когда лето было в разгаре и нещадно палило спины косцам, повисшим на склоне, Казгери, насквозь пропахший травой вперемешку с пьянящей усталостью, первым заметил вдали свою мать с женою Цоцко и пронзительно свистнул, оповещая всех остальных, что настало время обеда. Где-то вдали, в ста шагах левее от них, косили Хамыц, Алан и Тотраз. Их жены запаздывали. При мысли об этом Казгери рассмеялся.
Ловко вскарабкавшись по подвязной веревке на холм, он быстро распутал узел на мокрой груди, припал к кувшину с водой, полил из него на лицо и на темя, нырнул в одну из корзинок рукой, выудил теплый, пахучий чурек, обломил его дважды подряд, поделился им с братьями, прихватил кус влажного сыра и, толкнув кулаком пьющего брата в плечо, заставил его захлебнуться, прыснул радостно и помчался, счастливый, к горе. Взбежав кривоного по узкой тропе на подъем, он почти обогнул его сзади, одолел спуск прыжками и, на секунду задержавшись у одинокой сосны под пригорком, проверил глазами то, что и так уже знал: на холме — никого. Теперь он ступал совершенно бесшумно. Сунув в рот остатки чурека и не глядя под ноги, он привычно нащупывал шагом то зернистый валун, то подушечки мха, то покладистость нужного камня, пока не взлетел полуселезнем, полуорлом на северный склон, к подножию дома Тотраза. В последний раз он наведывался сюда позавчера, в тот день, когда потерял интерес и к разграбленным склепам, и к самому островку. Выходит, он выдержал целых два дня. За это время ничего, как будто, не изменилось. Тайник был все так же присыпан песком и обманками дерна. Смахнув их рукой, Казгери отодвинул валун, подпер его камнем, чтоб не скатился, и, едва примерился сунуть руку в дыру, как оттуда торчком зашипела гадюка. На какой-то немыслимо долгий, беззвучный миг Казгери оцепенел. Потом спохватился, попытался привычным движением скинуть к кисти широкий рукав, поймал пустоту и уныло припомнил, что на нем нынче нет черкески — только рубаха. Он метнулся спиной к валуну, первый бросок успел отразить носком сапога, но потом заскользил подошвой по мелкому щебню, понимая, что это конец. Защищаясь предплечьем, защемил змею в изгиб правой руки, а левой схватился за вихляющий хвост. Оторвав ее от себя, он хлестнул ею несколько раз по камням, придавил ее стынущей пяткой, отыскал две кровавые точки под правым плечом, разорвал у локтя рубаху и впился губами в припухлость на немеющем клубне ужаленной мышцы. Он отсасывал яд, боясь не успеть, потому что слышал все громче приближение дрожи и жара. Сплевывая наземь жиденько кровь, он тихо, по-песьи скулил, порываясь левой рукою откатить подпертый валун, чтоб прикрыть свой тайник. По спине его быстро скребли расторопные ножички страха. Уже в лихорадке, он попытался было забрать из зияющей ямы то хотя бы, что вместить способна ладонь, но наткнулся на кости и хлам. Вороша их здоровой рукой, он вдруг понял: его обокрали, и, уплывая сознанием в хмурь, завопил, что есть мочи, — жутко, утробно, почти что не слышно.
Отыскали его только ближе к ночи…
V
Впервые это случилось с ним еще в Фидаркау. Точнее, не в самом ауле, а в близлежащем лесу, куда он забрался, чтоб попугать куропаток. Ружья ему покуда не доверяли, а стащить его у отца он не всегда и решался. Лес там был темный, пригожий, густой, и, коли быстро бежать по тропе, — совсем и не холодно, пусть тебе всего-то от роду одиннадцать лет с небольшим. А когда тебе так вот резво и весело, когда ноги проворнее собственных глаз, то ничуть и не страшно. Чего тут бояться, если каждая тварь в лесу, угадав в тебе человека, бросается в панике прочь…
Уже тогда Казгери был стойко и преданно рад тому, что удачлив. Во-первых, родился он человеком, а не каким-то там кабаном, медведем, пичугой или, еще того хуже, прыщавой лягушкой-квакушкой: на любого из них и даже всех вместе хватило б одного-единственного ружья да щепотки пороху, не говоря о том, что под их нерадивость можно было приспособить капкан, сочинить ловушку или обустроить незатейливую западню (что до лягушки — на ту хватило б и камня, только кому она, к черту, нужна!) Нет, быть человеком куда как сподручней. Где сыщешь такого зверюгу, чтоб был всех сильнее, хитрей да еще уплетал все подряд, включая огонь, на котором зажарит, спечет и отварит и мясо, и рыбу, похлебку, коренья, и душистое пиво, и араку…
Во-вторых, Казгери был удачлив вдвойне, потрму что — пронырлив и быстр и умел, как никто из подростков, подмечать даже то, чего не могли углядеть глаза взрослых, включая Цоцко и отца, а уж эти-то двое мастаки были просто на славу. Но в способности чуять ложь там, где, казалось, ее отродясь не бывало, где она только-только пускала ростки, обособилась крошечной спорой, да покамест сама не сознала, Казгери равных не было. Он ловил ее первым же взглядом, движением, первым словом, даже если не до конца понимал его смысл. Он ловил обман там, где тот только готовился, зрел, оставаясь покуда неведом для того, кто его совершит. Это было как дар, дар предвиденья, это было как дедовы старые кости, когда их заломит под вечер, предвещая наутро им дождь.
Казгери не на шутку был горд этим даром: тот ни разу его не подвел. Но еще потому, что, когда дар старался, он делал его будто сразу взрослее отца и Цоцко, взрослее упрямого, грозного старца и почти что ровесником бабки, испуганной пленницы, убежавшей от них на заре год назад. Никто из домашних тогда ничего такого не ждал, а он вот, Казгери, прозорливо почувствовал, что старуха обманет, еще за полгода, зимой, когда бабка вдруг стала ловчить и коверкаться в шепоте взглядом, скрывая его глухоту. С той холодной зимы взгляд ее слышал лишь смерть. Казгери слышал правду. Она ему подсказала, что бабка уйдет. Новость эта была без искринки — скучна. Все равно что паук в паутине. Обменять ее было не на что. Так, увы, с Казгери случалось не раз…
Было много такого, чем он мог бы похвастаться, кабы точно не знал: проку будет лишь миг, а ущерба — на целые годы. Иногда поделиться чем-то с другими равносильно было тому, чтобы предупредить загодя вора о том, что тебе все известно о краже. Гораздо умнее дождаться, когда он ее сочинит, решится затем совершить, потом подсмотреть, куда вор упрячет добро, улучить преспокойно момент и, как наградой, завладеть разом тем, что ты даже не крал, зато вычислил влет, как охотник добычу.
Больше многих скрывала, конечно, Роксана, но ему пока с ней не везло: даже с такими ногами, как у него, было никак не угнаться за лучшим конем, на котором она им лгала. Когда-нибудь Казгери непременно обличит и ее. Но это не значит, что он выдаст ее кому-то другому: все будет зависеть лишь от цены.
Роксана умна и красива, будет жаль продавать ее тайны кому-то еще, а не ей же самой.
Однако больше всех остальных вместе взятых прятал, пожалуй, Цоцко. Вот кого он боялся!.. Казгери и не знал, стоит ли рисковать и вынюхивать то, от чего пострадать можно раньше еще, чем нажиться… Вопрос только в том, как суметь удержаться…
И совсем уж, признаться, смешные загадки собирал его же отец, добровольно (разве что тише) деля их, как нары, пополам с его мачехой: они просто пытались иметь свой карман, да пошире, потуже, быть может, набитый, чем то виделось всей их родне. В данном случае лучше было не только молчать, но и по мере уменья пресекать любые о них подозрения. Потому что — зачем подставлять то добро, которое рано ли, поздно (а скорее всего — так когда ему просто наскучит терпеть), но — будет его, Казгери, достояньем. Старший брат был не в счет. Старший брат был лишь старше годами и, пожалуй, покрепче рукой, только это как раз ничего не меняло. С такими задатками легче пни корчевать да на пашне с сохой тужиться, а вот чтобы арканы да петли повязывать — тут нужно другое: чутье. Да, старший брат был не в счет: он был ровно как все… За это его Казгери и ценил. За это и был он судьбе благодарен.
Конечно, она поступила нехорошо, паскудно с ним поступила, когда, не успел он родиться, отняла у него несчастную мать, но, коли судить по всему остальному, — потом передумала, может, раскаялась даже, потому что снабдила его всем тем, без чего жить на свете было б куда как трудней и накладней, а так — совсем ничего вроде, здорово даже, потешно…
Бегать было гораздо приятней, чем ходить, сидеть или ждать, когда что-то возьмет и надумается. Казгери умел видеть ногами. Видеть столько, сколько нужно, чтоб ни к чему под подошвами даже и не присматриваться. Он и не заметил, как углубился в лес на добрые три версты, хотя ноги его — те видели все, вплоть до коряги, припрятанной ветром под жвачкой буреющих листьев, вплоть до скользких, неряшливых, рыжих мазков давешнего дождя.
К тому же у ног его была память: стоило им один только раз пробежать по тропе иль бестропью, как они, будто пара злых умных псов, с легкостью брали след вновь.
Выбежав к чаще, Казгери встал, пощупал ладонями воздух, напряг слух, подкосил глоткой вдох и шагнул осторожно к трусливым кустам, притворявшимся, будто они смотрят мимо. Распахнув бешмет и достав из-за пояса ладную, теплую, стройную, великолепную на ощупь пращу, он вложил в ее кожаный лемех заготовленный камень, помешкал, наслаждаясь растущей улыбкой в себе, потом резко ударил ногой по кустам и, завидев вспорхнувшие крылья, расторопно пустил по ним метким хлопком звенящую боль. Поняв, что попал, он раскатисто захохотал: нет, как ты там ни ловчи, ни таись, а дальше себя все равно ведь не спрячешься! Кто ж тебе виноват, что ты глупая птица…
Поохотившись так с полчаса, он почувствовал голод, нахмурился, почесал поскучневший затылок пращой, сунул ее под бешмет, подышал паром на руки, подержал в них дымок, укатал его насухо в стылость ладоней, отломил от сосновой коры комочек смолы, пожевал его, сплюнул, поддел ногтем прилипчивый мед на десне, промокнул затем палец травой и направился было обратно, но внезапно прислушался, хмыкнул, отворил в себе настежь чутье, пустил его по лесу в разные стороны, быстро прибрал воедино назад, стер кулаком в нетерпении капельку влаги с кончика носа, перемахнул за