Угрозу свою Цоцко не стал подкреплять ни словами, ни жестом: тот и так ее понял.
Казгери сознавал, что он врет. Но, однако, не мог убедить себя в том, что он врет до конца. Значит, где-то во лжи его пряталась правда. Или, может, не в ней, а за ней? Иначе с чего бы ему затевать такой разговор? Но если представить, что Цоц-ко не соврал, — где искать тогда правду? По соседству с каким из дворов?..
Казгери находился в отчаянии. Будь ты проклят, Цоцко.
VII
Рыба хватает наживку не тогда, когда голодна, а тогда, когда ее к ней забросят. Она хватает наживку, потому что не может ее не схватить. Рыба хватает наживку по одной лишь причине: потому что она рыба.
Но порой, если крепко течение, наживку относит в сторону. Рыба видит ее и послушно плывет вслед за ней. Так устроено Богом и бывает исполнено сильной волной…
Маленькой Софье минуло летом четыре. У нее было двенадцать зубов, косичка ростом с ее локоток, две шитые матерью куклы, небольшой погребок, где хранился любимый засохший цветок, ожерелье из шишек и постелька для глиняной дочки, свитая из камыша. Еще у нее было в запасе несколько тайн, пара маленьких шрамов на круглой коленке, превращавшихся, стоило оказаться на корточках, в узкокрылую бабочку, подсевшую думать с ней вместе про сладкую начинку медового пирога, было три гадких подслушанных слова (их она не пускала к себе на уста, а одно — так и вовсе не очень-то помнила), большая беда размером с божью коровку, пятном застрявшую у нее на щеке (последствия кори, противной болезни, из-за которой теперь никто ее не полюбит), и беда очень большая — братец Тотраз.
С ним она не особо дружила. Был он мальчишка упрямый и вредный и всегда заставлял подчиняться, снося его шутки. Взять хотя бы тот случай, когда он вынудил ее целый час просидеть за длиннющим амбаром — да еще на карачках, среди мошкары, — заверив сестру, что будет искать, ну а сам притом вовсе не думал играть с нею в прятки. Сам он взял и ушел со двора, чтобы вместе с Аланом, сыном тетки ее, мастерить из головок подсолнуха соты для пчел. (Хорошо, что у них ничего из затеи не вышло. Через день или два к ним в подсолнухи вполз лишь небритый жучок).
Так бывало не раз и не два: возьмет и обманет, все же старше на год, хоть ведет себя так, будто старше на пять. А еще он ей выдумал прозвище — Фося, чтоб не путать, мол, с теткой, если кто позовет. Так оно и прижилось: Фося да Фося. Мать сперва отругала его, но потом перестала сердиться — и зря, потому что сама не заметила, как вскоре поддалась и, словно забыв ее имя, обращалась все чаще к ней этой же кличкой. Лишь отец был всегда на ее стороне. Потому-то Тотраз его и боялся: не хотел повстречать его грозный, напрягшийся взгляд.
Софья брата совсем не любила. Он был пакостник и драчун. И противно хватался за волосы, когда ей удавалось его разозлить. Было это нечасто, но все же случалось. Как-то раз она ненароком сболтнула, что Тотраз лазит к Цоцко за забор. Отец тогда так рассердился, что она убежала к реке, а потом, от души там поплакав за брата, испекла ему пять глиняных звезд — ровно столько, сколько умела тогда сосчитать без ошибки. Она очень старалась, а Тотраз принес молоток из сарая и все их, одну за другой, разбил в порошок. Софья его до сих пор не простила. А ему вроде это совсем все равно.
Хотя было однажды, что она вслед за ним полезла на сук — посмотреть, как видят оттуда их птицы, — но ветка дрожала, и она вдруг почувствовала, что больше уже не птенец, а щенок, неуклюжий и толстый. Сук шатался, он словно хотел ее сбросить, и она заревела, прилипла к нему животом, описалась, обняла ветку крепко, так крепко, как только могла, но потом вдруг земля побежала стремительно в небо, небо крикнуло солнцем, спугнуло ее, и она, зацепившись подолом за сук, опрокинулась взглядом на ствол и повисла, а руки ее быстро-быстро хватали за воздух, и тогда ее брат, уже не смеясь, спрыгнул вниз и стал во весь голос звать Ацамаза, который в тот день ковырялся зачем-то на острове в белой пыли. И когда Ацамаз ничего не услышал (очень шумела река), Тотраз, ее брат, догадался схватить из валежника ветку побольше и приткнул ее к дереву под углом. Софья смотрела сквозь слезы, как он, вверх ногами, снимает облезлый бешмет и кладет его сверху на ветку, а потом, выставив руки вперед, тихо зовет: «Ну, давай!..» А когда она шмякнулась вниз, набив громкую шишку, он склонился над ней и, посыпав ее синеватыми зернами глаз (она подивилась тому, как их много, не меньше, чем лежит у ствола желудей), осторожно спросил: «Тебе больно?», и она заместо ответа саданула его кулаком в мокрый лоб. Только он с ней не стал даже драться, просто вытащил из-под нее свой бешмет, противно, как взрослый, ругнулся и пошел, горделиво страдая спиною, к мосту. Тем же вечером Софья дозналась, что не дрался он с ней лишь оттого, что боялся — не сладит: у него поломалась рука. Рука очень вздулась и, казалась, сделалась больше него самого (будто сходила вперед лет на двадцать, а потом воротилась, забыв поменять свой размер).
На расспросы отца брат молчал. А когда она, Софья, решила открыться, посмотрел на нее, как на дрянь, и потом отвернулся, будто видеть ее ему было больней, чем терпеть свою опухшую руку. И тогда она подбежала к нему, схватила за ворот рубахи и стала трясти и кричать: «Ты ведь сам виноват! Признавайся!.. Ты трус и дурак!» Только ей было жалко его, жалко пуще, чем стыдно самой за себя. А потом очень долго ей хотелось себя наказать. Она трогала шишку, чтоб сделалось больно и чтоб рассердиться, ну а он ей в отместку упрямо молчал, словно даже дразниться ему показалось ненужно и скучно, так что несколько дней он сестру в упор не замечал. Когда брат засыпал, она пару раз, как будто случайно, натыкалась в потемках на две бараньих кости, обхватившие твердой повязкой горячую руку, и тихонечко гладила их, пока он, как всегда невпопад, не проснулся однажды и, протяжно зевнув, не сказал: «Коли хочешь виниться, валяй. А не хочешь — щупай лучше свою пустую башку».
Ну как ей жить с таким человеком?!.
Правда, он своего почти что добился: с тех пор она на него ни разу не донесла. Разве что припугнет иногда, а ему все равно наплевать. Вот такой вот урод, ее брат. А сегодня он взял и принес ей в постель живую лягушку. Ну и крику тут было!.. Сама не своя, она дико визжала, прижавшись к стене, а он, ее братец, заявился опять на порог, сияя бесстыжей ухмылкой, и спрятал лягушку в карман — точь-в-точь в ту секунду, как вбежала в комнату мать. И, конечно, мать Софью спросила: «Что случилось?», а она ей ответила: «Сон». Будь Тотраз поумней да не будь таким наглым, мог бы после сказать ей спасибо за то, что она его не сдала. Но вместо спасибо он подбросил ей в миску с похлебкой крестового паука. А потом он вывел из хлева телка, сел тому на загривок и пустился хлестать хворостиной, нападать на нее. А потом он опять притворился, что стал вдруг хорошим, попросил ее сбегать к реке и слепить — что б вы думали? — дюжину дулек, потому что, всем ведь известно, лучше маленькой Софьи никто глину не уговорит. А когда она воротилась, он прикинулся, что удивлен, и спросил: «Что такое?» И тогда она догадалась, что это подвох, но, надеясь еще, что Тотраз позабыл, пояснила: «Дульки. Ты же сам и просил». И тогда он как расхохотался, стал себя колотить по бокам и кричать: «Поглядите на глупую квочку!.. Сколько кукишей ей ни давай, а ей мало, никак не хватает… Ну и жадная Фоська до дуль!..» А она от обиды стала кидаться, да все мимо, все как-то не так. А потом побежала в хадзар, за подмогой (она вправду хотела, потому что — сколько ж можно такое сносить!), только матери не было в доме, и, конечно, Тотраз о том знал. Он кричал со двора: «Что, не вышло? Снова дуля? Ну тебе и везет!» И тогда она вспомнила, что Мария, подруга ее и почти что родная сестра (в тыщу раз лучше этого вот обалдуя), захворала вчера нехорошей простудой, «лютой» — так сказала ей мать. Значит, к ним сейчас мать и ушла. Отец — тот с утра боронил на участке ленивую землю. Можно было бы сбегать туда (ей любилось смотреть, как земля, растворяясь, выползает изгибом, неспешно плетет себя в косы под гребнем густой бороны. Если долго на это глядеть, на тебя будто исподтишка навеется точно такой же неспешный, уползающий в радугу сон).
Нет, идти ей сегодня к отцу не хотелось: не удержится, скажет ему, а потом пожалеет. Матери — той-то можно: заступилась бы за нее и брату б поддала, хоть, конечно, ему не очень-то больно, но все-таки — лучше, чем ничего. Но к сестре сейчас путь был заказан: только что к ним во двор побежал непутевый Тотраз. Как же, нужно похвастаться перед Аланом, — тот такой же смешливый балбес. Стало быть, Софье надобно перетерпеть. «Пусть они отсмеются свое, а после забудут. Тогда и пойду».
Впустую слоняться по дому было слишком тоскливо. Смотреть на огонь в очаге — недолго уснуть. Лучше уж побродить по двору, собирая привычную мзду: одуванчики, камушки, окатыши оброненной шерсти, стрекачей-кузнецов, пляс травы, тропки ветра по ней, возню муравьев… Насмотревшись на всю эту скуку, Софья решила идти вдоль забора, споря с временем, еще одним своим нехорошим врагом. Было важно его обмануть и не сразу достигнуть калитки (просто так вот сидеть, как цыпленок, на корточках, делая вид, что тебе интересно, было невмоготу). Софья знала по опыту: труднее всего в жизни быть очень медленной и притворяться, что ничуть не спешишь.
По пути попадались ей тут и там осколки разбитой вдребезги глины. Стало снова досадно, но ей удалось не захныкать — мало ли что, вдруг увидит, а потом ее изведет. Вот ему! Она растоптала строптивую дульку до крошек. Не успела сделать и пары шагов, как вдруг зацепилась носком за какой-то кусачий, когтистый, пронырливый камень, охнула, наклонилась, поразмяла пальцами боль, поискала глазами обидчика, достала его из травы и вдруг радостно вскрикнула: то был вовсе не камень, а какой-то зеленый чудак. Пухло легши ей на ладонь, он смотрел на нее провалом оленьих глазниц и был очень тяжелым, очень красивым, ненастоящим каким-то, будто был тоже вылеплен кем-то, неизвестным искусником-силачом, из твердой-претвердой смолы, а может, даже из стали, или, там, из большого куска непонятного цвета железа. Вот это находка!.. Тотраз лопнет от зависти. Только она так сразу ему, ни за что ни про что, не покажет. Не-е-ет уж, дудки… Не на такую напал. Сперва она его помучит загадками, а потом станет расписывать, на что это было похоже. А потом, если ей повезет, она слепит из глины такой же и скажет: «Видал? Только тот был, конечно же, лучше стокр