ат». А когда он начнет умолять ее: покажи, она выкрутит кукиш и скажет: «А вот это ты узнаешь? Догадайся с трех раз, кто из нас дурачок?..» Тогда-то мы и посмотрим! Еще будет прощенья просить…
— Эй, Фося-Софося, где твой брат?
Она оглянулась. В калитку входила дочь толстяка-чужака Ацырухс. Софья и не заметила, как та подошла к их ограде. Вот и отец всегда говорит: ходят бесшумно, как тени. Их, мол, видишь только тогда, когда услышать уж поздно.
Ацырухс была старше их с братом на добрых лет пять. Софья ее ненавидела: та была так хороша, что быть с нею рядом девчонкой становилось позорно. На лице ни единого пятнышка, даже корь ее остереглась. Говорят, она ею тоже болела. Софья ее ненавидела жарко и стойко. Пожалуй, еще оттого, что Тотраз, глупый брат ее, вечная боль и морока, лазал к ним за забор неспроста, а затем, чтобы лишний разок поглядеть на нее, Ацырухс. Софья знала: доведись ему выбирать между ними и приставь даже к ней самой еще и Алана с Марией, он ничуть не задумавшись выберет эту вот…
Волосы Ацырухс разметал легким золотом ветер, и они колосились на солнце широкой волной. Софья больно подумала: «У нее такая белая кожа, будто сделана прямо из льда. И глаза… Такие глаза, что смотреть в них труднее, чем на огонь. А еще она ходит, будто плывет. Вот бы мне научиться…» Она осеклась и нахмурилась:
— Зачем тебе он?
— Да так, хотела спросить кой о чем…
— Это о чем же?
Но, казалось, та ее уже и не слышит. Ацырухс подошла к ней вплотную:
— Что ты прячешь там за спиной? Покажи-ка мне. Ну?.. Софья вдруг ощутила, что вот-вот оплошает, уступит, а потом будет долго себя проклинать. Та уже к ней тянула ладонь.
Прижавшись спиною к забору, Софья силилась не поддаться ей, утерпеть. Ацырухс спокойно ждала, подарив ей ладонь на томительный миг, словно выставив напоказ ее светло-розовой чашечкой, сорванной с какого-то диковинного цветка. Заглянув внутрь этого гладкого, почти прозрачного по краям лепестка, чистого, словно ушко младенца, Софья медленно потащила из-за спины свой кулак. Но, не успел он разжаться, как она, то ли со злости, то ли просто смущенная тем, что он так непростительно, постыдно смугл и чумаз, неожиданно развернулась и, что было силы, швырнула находку прочь. Пока летел мертвой птицей за забор, олень перестал быть оленем и сделался разлапистой помаркой, которую было совсем и не жалко проводить своим взглядом на Хамыцев двор. Покраснев от отваги и гордости, Софья вновь посмотрела на Ацырухс и, не скрывая злорадства, спросила:
— Что, съела?.. Не все быть по-твоему.
Ацырухс лишь пожала плечами, убрала ладонь, поселила ее ненадолго белым облачком в волосы и, расправив пальцами локон, безразлично произнесла:
— Ну и дура ты, Фоська. Хотя лепишь неплохо. Напрасно стесняешься.
— Ничего я тебя не стесняюсь!.. Да и кто ты такая, чтоб я постеснялась тебя? Просто нечего нос свой совать, куда незачем, потому что нечего нос свой совать, если суешь нос, куда совсем и не след… — Она окончательно запуталась, но, чтобы не подать виду, весомо закончила: — Я же к тебе не хожу.
— Ты-то не ходишь. А вот брат твой частенько бывает.
— Потому что брат мой осел! Я вот отцу расскажу, он его отдерет, как…
Внезапно она замолчала, ошарашенно глядя на то, как ладонь Ацырухс накрывает ей мягкой подушкой уста:
— Тс-с-с… Тихо ты. Ну-ка пригнись.
Беспрекословно повиновавшись и вдыхая ноздрями волнительный, непонятный, воздушный какой-то, по крайней мере, совсем нетутошный запах прильнувшей руки, Софья села на корточки и, проследив за глазами непрошеной гостьи, вдруг сделавшейся здесь полноправным хозяином, стала тоже глядеть сквозь ограду на то, как спешит мимо дома в сторону выгона возбужденный Цоцко. Он был очень доволен собой и что-то тонко насвистывал, поливая кнутом по ногам свою радость. Так их и не узрев, он раз или два смачно щелкнул кнутом по забору, заставив девочек вздрогнуть. Потом шаги удалились, и Ацырухс убрала руку с Софьиного рта.
— Опять надумал что-то, — сказала она. — Кому-то вскорости не поздоровится. Можешь не сомневаться: уж я-то его знаю.
Поднявшись на ноги, она отряхнула колени, оправила платье, откинула пряди со лба и, красивая, свежая, непонятная, опять совсем чужая, помахала Софье рукой:
— Ну ладно, Фося-Софося, я, пожалуй, пойду. Мои тоже не любят, когда я к вам хожу.
Задержавшись на Софье глазами, она вдруг прищурилась, шаловливо мигнула и, внезапно склонившись над ней и волшебно обдав ее колыханьем волос, коснулась легонько губами (все равно что лучик упал, мелькнуло в головке у Софьи) ее загорелой щеки. Та зарделась и чуть не заплакала. Мгновенье спустя, словно силясь ее удержать — в пределах двора, в объятиях своего отворенного настежь прыгучего сердца, — Софья позвала, попав взвизгнувшим голосом в удалявшийся стебель спины Ацырухс:
— Так чего ты к нам приходила? Чего от брата хотела? Что-нибудь ему передать?
Ацырухс улыбнулась и, махнув на прощанье рукой, прислала ей с ветром ответ:
— Передай ему, что цветы мне понравились. Только я его все равно не люблю…
Вскочив на ноги, Софья схватила с земли комок дерна и швырнула ей вслед. «Что за день такой, отчего я все мажу да мажу?..» И тогда, не спросясь ни у неба, ни даже у вредного карлика, что стерег, оставаясь невидим, все грехи и грешки ее, считая во тьме барыши, не спросясь ни у страха, ни у въедливой совести, предававших ее иногда стыдливой слезой, впервые, пугаясь себя, она призвала к себе на подмогу из памяти нехорошее, подлое взрослое слово, прошептав его кряду шесть раз.
Потом пришла мать. День скоро закончился. Очень скоро растаял и его светлый след. Так никто никогда не узнал, что сегодня две упрямых девчонки да беспутно, напрасно влюбленный в одну из них, упорхнувшую бабочкой со двора, мальчуган (тот самый, что, удачно сбежав со двора, не нашел, слава Богу, того, что сыскала затем лишь от скуки случайность, а потом, очень вовремя и очень впопад, прочь отбросила зависть по-детски ревнивой рукой), — что они, все втроем, спасли жизнь человеку, весь тот день напролет боронившему склон. И, конечно, никто не узнал, ценою чего…
VIII
Прошло пять дождей, пока Казгери не наткнулся на то, что искал. Искал, не особенно веря, что сможет найти или должен.
Начал он с Ацамаза. Причина понятна: только он ведал больше о склепах, чем кто-то еще, не считая сюда самого Казгери. Пока он был болен и метался в безмолвном бреду, Ацамаз побывал на их острове с дюжину раз. С чего бы?..
Брат рассказал, что ходил он туда в одиночку, но с заступом, все чего-то копал да взрыхлял бесконечную пыль. Потом, правда, бросил, но был до того недоволен, что каждый закат изводил им свирелью. «Старина Ацамаз совсем спятил, — объяснял ему брат. — На прошлой неделе я видел, как он несколько раз запрягал свою клячу, а потом, передумав, распрягал ее снова и все чего-то ворчал. Будто хочет куда-то уехать, да никак не решится, куда…» Как бы то ни было, а лаз Ацамаз не сыскал. Казгери, конечно, проверил. Там все было, как прежде, только хуже: сплошь раздрай для души…
Подозрения его, однако, окрепли, когда он увидал, как Ацамаз чертит палочкой что-то по влажной земле, осторожно сверяет рисунок по солнцу, а потом, чтоб не дать никому подглядеть, вытирает подошвой свои закорючки и, осуждающе покачав головой, долго хмурится, глядя на их сверкающий стенами дом. Дождавшись, когда он, нацепив на себя патронташ и ружье, покинет хадзар, Казгери без труда проник в короткий оградою двор, прополз до порога на брюхе, в мгновение ока распахнул тяжелую дверь, прошмыгнул в нее и снова прикрыл за собой, и почти тут же в ноздри ему ударил скорбный дух одиночества, похожий на чуть расплавленный воск. За все эти годы Ацамаз обзавелся лишь шаткой скамьей, низкими нарами, парой шкур на железных крюках да уродливой кухонной утварью. В хадзаре не было ни чулана, ни подполья, ни даже ниши в стене. Простучав все утлы, Казгери убедился, что все это зря: дом был пуст, как и вся Ацамазова жизнь. Это ж надо, прожить столько лет лишь затем, чтоб ничто сюда не вселилось даже настенной зарубкой о погубленных днях…
Он смотрел и в сарае, и в ветхом амбаре, и в заброшенном старом хлеву, где, похоже, никогда не стоял за изъеденной сыростью балкой ни буйвол, ни какой-никакой, но бычок. Посмотрел под куцым навесом, где обычно дремали пять убогих овец, посмотрел и на заднем дворе, просчитал пядь за пядью забор, но опять же — напрасно. Ноги молчали, а чутье подсказало, что это — не то.
Стало быть, если не он, подходил черед другого соседа, Тотраза: тот был, в общем-то, глуп, но хитер. Казгери довелось наблюдать как-то раз его на охоте. Упрямый и ловкий, как плющ. Тотраз — тот умел обмануть неудачу терпеньем. Помнится, все уж отчаялись выследить волка, что зарезал им на аул за неделю десяток овец, а тот вдруг уперся, сказал, что так вот негоже, что намерен в лесу задержаться и дело доделать один. И они лишь спросили: насколько? Он плечами пожал и ответил: на пару деньков, коли мне повезет. И Цоцко ухмыльнулся: а если вдруг нет? Если, мол, везения ты все ж не приманишь? А Тотраз поглядел на него исподлобья и тихо сказал: ничего. Везенье — не штука. Штука — если ты не мастак обходиться совсем без него. Тут вмешался Туган: про везенье тебе лучше б нашего старца послушать. Только, может, тебе оно поздно уже. И Хамыц, чтобы не было ссоры, отвел друга в сторонку. Они негромко поспорили, но, похоже, без толку: Тотраз был непреклонен, и тогда Ацамаз и Алан развернули котомки и отдали все, что было у них из съестного, а Хамыц — тот просто сказал: коли ты к послезавтрему не воротишься, я приду за тобой, подсоблю. Тот кивнул, и они разошлись.
Только Тотразу хватило и суток. Через день он вернулся со шкурой, которой с лихвой можно б было укрыть весь ныхас. Он его и укрыл, а Туган всякий раз, как всходил к ним туда, от зависти прямо весь морщился, словно зубы ему кизиловыми ягодами подменили, а те не успели созреть. Потому что любому известно: метче Тугана, отца Казгери, верст на сто от ущелья есть только Туган, отец Казгери. Но, в отличие от соседа, Тугану тогда не хватило терпенья. А что, если этим терпеньем Тотраз притворяется, что не ведает ничего про тайник?..