— Давно, — ответил я княгине. — С тех пор как узнал о Русском доме.
Чтобы проникнуться духом последнего русского приюта, я попросил княгиню разрешить мне пожить в доме хотя бы сутки.
— Нет, не могу. Здесь теперь госпиталь, людей мало, почти все лежат. Они будут волноваться: чужой человек… Так. С чего начать? Родители мужа моего Никиты были очень добрые люди. Они жили в Царском селе, когда за ними пришли большевики. Вышла горничная и сказала: лучше меня возьмите. Они эвакуировались вместе с поваром и его женой, долго жили в вагоне около Одессы. Муж Веры Кирилловны был в армии, она оставалась с четырьмя детьми. А дом? До самой войны, пока жива была мисс Пейджет, она платила за все. Теперь деньги выделяет правительство Франции. Пансионеры отдают, правда, свою пенсию, оставляют себе лишь 10 процентов. Но на содержание ее никак не хватает.
— Сколько же отпускает французское правительство?
— Для здорового 300 франков в день, для больного — 400. Мы работаем здесь без права извлекать доход. Принимаем в дом с 65 лет. Если больной, то раньше. Сейчас русских уже не остается, берем французов. У нас же еще два русских дома опустели, продали. А здесь было когда-то 150—170 пансионеров, теперь — 66. Из них русских — 50. Из этих пятидесяти — сорок не встают. В столовую почти никто не ходит, обед разносим по комнатам. Еще лет 20 назад столовая была полна… Хотите, я познакомлю вас с теми, кто еще в силе. Сейчас приглашу баронессу…
Вошла невысокая, седая женщина с живым красивым лицом. Опираясь на палочку, стала искать, где бы сесть повыше, «а то вставать трудно». Представились.
— Меня зовут очень просто, — сказала с улыбкой, — как нашу императрицу — Елизавета Петровна. А фамилия — Бильделинь. Откройте дома Большую Советскую Энциклопедию, там мой дедушка, генерал-губернатор Москвы. Отец — кавалергард, был дружен с Врангелем еще до революции. У нас, у детей, даже общие с ними гувернантки были. Когда Врангель уходил последним из Крыма, отец отказался: «Свою Родину в несчастье не покину». Отец вернулся на Кубань, там его выдал денщик. Когда отца расстреляли, мне было десять лет…
Баронесса показывает на картины в кабинете Мещерской — виды Александровского сада в Москве, Кремль, купола Загорска. «А это где? А это? Правда? Я что-то не узнаю».
— Сейчас я познакомлю вас с моим главным помощником, — сказала Мещерская. — Он заведует библиотекой, помогает по хозяйству. Ему 90 лет, живет здесь дольше всех — четверть века. Борис Владимирович Цихоцкий.
Вошел высокий степенный старик, тот самый, который играл на рояле.
— Что исполнял? «Русские мечтания» Флориана Германа. Это еще ноты матери. Она закончила консерваторию, я тоже мечтал стать музыкантом. Но нас было четверо детей в семье, трое мальчиков, содержания не хватало, и отец, офицер, отдал меня в кадетский корпус, там одевают, кормят, и после окончания не обязательно было идти на военную службу — куда хотите. Я воевал и в первую мировую, и в гражданскую. В чине капитана командовал орудием, а брат — подпоручик — был наводчиком орудия. Деникин никогда мобилизацию не проводил, у него действительно Добровольческая была армия, поэтому солдат у нас не хватало, и в батареях половина офицеров заменяла солдат. И у Врангеля успел повоевать. Воспоминание о гражданской войне — самое неприятное сейчас. Когда до этого мы все сражались против немцев — понятно, а тут русские русских бьют, и жестоко — ужас, какое-то всеобщее взаимное озлобление. Фронта не было, атаковали отовсюду. И самый страдательный элемент — крестьяне: и мы, и красные забирали у них лошадей, подводы, все пропадало, гибло… А уезжал я из Севастополя — в трюме парохода. Ничего при мне не было. Прискакал на пристань верхом, лошадь бросил, и все, что было на мне, — шашка и полушубок. В таком виде приехали в Константинополь и еще месяц прожили на пароходе «Сарычъ». Оттуда в Галиполь, там дали нам палатки, и мы за городом, он разрушен был, раскинули лагерь на 80 тысяч человек — офицеры, солдаты. Командовал всеми Кутепов. Кормили нас ужасно, и мы оставили там могил — целый мертвый город… Нам приказали каждому принести по камню, и так мы воздвигли памятник нашему русскому воинству. А потом нас распылили…
Во Франции Борис Владимирович работал на шахте, вместе с ним по контракту трудилось около 2000 русских. Потом — машинистом на электростанции. Во второй мировой войне участия не принимал по причине инфаркта. Однако и в стороне не остался. Семья его прятала евреев и была арестована — вся: он сам, старуха мать, жена, брат. Жена погибла в Равенсбрюке.
Французского гражданства Борис Владимирович не принял. Доживает свой век, именно — век, пансионером Русского дома. Дольше него здесь жил лишь полковник Колтышев, тот самый порученец при штабе Деникина, который от имени генерала, но без его ведома вел переговоры с советским командованием. Но Колтышев умер два месяца назад, в августе. Август 1988-го был плохой — умерло пять пансионеров дома…
В такие скорбные дни собираются проводить усопшего все, кто может двигаться. Русское кладбище неподалеку.
А когда и кто из обитателей дома умер первым?
Княгиня приносит старый журнал. Вот, спустя два месяца после открытия Русского дома, в июне 1927 года, скончался Калитин… Неделю спустя Ковшаров… Вскоре знаменитый князь Путятин. В 1927 году — трое. В 1928-м — восемь человек. В 1929-м — четырнадцать. Тогда-то и было положено начало знаменитому теперь Русскому кладбищу. В 1929-м построили на кладбище церковь. Записи в книге усопших: «Княгиня В. М. Вяземская — в 1938 г.», «Княжна Елизавета Николаевна Оболенская — в 1939 г. (75 лет)», «Баронесса Софья Михайловна Энгельгардт — в 1942 г. (80 лет)», «Граф Лев Александрович Салтыков — в 1942 г. (66 лет)», «Графиня Мария Александровна Мусина-Пушкина — в 1943 г. (88 лет)».
Водоворот истории… В этом доме доживал губернатор Киева (в пору, когда убили Столыпина) и тут же — жена Столыпина. Здесь коротала дни графиня Мария Петровна Данзас — прямой потомок секунданта Пушкина. Здесь жила жена генерала Кутепова и совсем недавно скончалась жена Колчака. «Колчак Софи — 27.9.85 г.» Князья Голицыны, Оболенские, княгиня Трубецкая…
— А кто пришел последним в этот дом?
— Вчера привезли парализованного старика Севастьянова. Лежит без движения, ничего не ест, я не знаю, что с ним делать.
— Кто-нибудь когда-нибудь писал о Русском доме? Может быть, из западных журналистов?
— Нет. Никогда.
Мещерская встает:
— Идемте, я познакомлю вас с домом.
«Библiотека открыта по средамъ съ 14 до 16 час». Стеллажи «Нивы» с приложением с 1900 по 1916 год. Отдел мемуаров — тут и генералы, и государственные и политические деятели — Витте, Керенский. Богословский отдел. Отдельно — романы. Журнал «Новый мир». Книги на французском, русском, немецком, английском языках. Больные умирают, книги переходят в библиотеку.
Рядом, на первом этаже, — кухня.
— Обслуживающий персонал дома — 46 человек, — рассказывает Мещерская. — На кухне — четверо. Русских поваров больше не осталось. Но мы готовим и борщ, и блины, и куличи на Пасху. Днем к обеду — вино, кто желает, по воскресеньям — водку. Отмечаем и Пасху, и Рождество, и другие праздники, а как же. У нас своя молельня, священник латыш. А в русской церкви на кладбище другой священник — англичанин… Да, никого из русских не остается… Завтрак — в семь утра, обед — в двенадцать, ужин — в шесть вечера. В начале седьмого — ко сну.
Мы проходим по жилым комнаткам, у каждого — своя.
Заходим в больничный отсек. Здесь работают 25 человек — медсестры, санитарки, сиделки, врач. Знакомимся, симпатичные молодые люди, очень смущены вниманием к себе. Медсестра Ядвига Анджиевска. Полька. Здесь — 11 лет. Трудно ли? Нет, мы привыкли, это наша работа. Старшая санитарка Милка Гучкович. Из Югославии. Здесь — 20 лет, полжизни. Трудно ли? Ничего, все хорошо, мы все свои — славяне. Доктор — француз. В комнатах и по двое, и по трое лежат неподвижные от дряхлости люди, тронувшиеся рассудком. Чистенькие, ухоженные, бессмысленные существа…
— Здесь тоже лежачие, трое, — предупредила Мещерская перед входом в комнату № 40. — Та, что у стола, — княгиня Голицына.
Две старушки лежали по углам с застывшими лицами. Третья, у стола, полулежала в коляске с безумным, в одну точку взглядом.
— Здравствуйте, княгиня! — громко окликнула Мещерская. Подошла рядом и еще громче: — Княгиня, здравствуйте, к вам гости!
В полной прострации, она не повернула головы.
А вот 3-я комната, здесь лежит тот самый Севастьянов, который поступил вчера. Он лежит, полуоткрыв рот, тяжело дыша, глядя в потолок. Тарелки с едой по-прежнему не тронуты.
— Вы опять ничего не покушали. Почему?
Молчит.
— Это из Москвы к вам. Из Москвы!
Лежит без движения, но глаза наполняются вдруг слезами. Он хрипит, пытается спросить что-то.
— Не надо, не надо плакать, — Мещерская пытается успокоить.
Звонит колокольчик, сзывает в столовую.
Как проявляется одиночество? Бывает, что пансионеры выпивали и даже напивались где-нибудь в бистро поблизости. Прежде, когда были помоложе.
— Это было не так часто. Мы быстренько забирали их, укладывали в постель, и больше ничего. Еще, знаете, под старость они ищут любовь. Особенно женщины. Бывало, что и сходились. Но на стороне привязанностей не искали. И отсюда, из дома, никто, ни один не ушел. Все умирали здесь.
…Никого, никого из русских не осталось среди переслала. Тем большая благодарность им — французам, англичанам, югославам, полякам за то, что, как священник Старк когда-то, они помогают русским старикам умирать… Когда Мещерской в любой час звонят из Русского дома, она садится в машину и едет. Как-то в парижской больнице увидела русскую больную, у нее был рак — забрала к себе в тот же день.
— Мне это не трудно. Мэр Сент-Женевьев, коммунист, — мой друг. Мсье Огно. Ну, конечно, я люблю русских…
— За что?
Улыбается:
— За то, что они не похожи на французов… Русские не скупы. Французы скупы. Но я заметила, русские, когда разбогатеют во Франции, тоже становятся скупыми. Потому что однажды в России они уже все потеряли и очень боятся потерять еще раз. Я хоть и француженка, но чувствую себя русской. И литературу, и музыку люблю русскую.