А вот невидимые миру слезы. «Отрок Николай фон-Вах умер 26.8.38 г. Потонул, плавая на лодке вместе с товарищем и девушкой. В последнюю минуту этот 18-летний юноша уступил возможность спасения девушке, а сам погиб. Его родители (отец — литовский гусар) были в разводе, и вокруг свежей могилы стояли папа с женой и мама с мужем. Это как-то особенно мучительно подчеркивало то, к чему мы часто привыкаем как к житейской неизбежности».
Альбом этот хорошо бы издать. Дело не только во множестве известнейших личностей. Всякая смерть великого или рядового итожит чью-то неповторимую, единственную жизнь, удавшуюся или горькую. Финал, только он и может служить поводом для окончательного осмысления прожитого.
Около сорока лет назад, покидая Францию, священник Старк оставил здесь преемника, почти ровесника — отца Силуана. Можно сказать, что на Русском кладбище под Парижем у нас есть свой наследник.
Силуан — жив, полулегендарная фигура его давным-давно стала неотъемлемой частью Русского кладбища, как аллеи, скамьи, березы. Когда кладбищенская церковь была выведена из подчинения Русского дома, отец Силуан оказался не у дел. Чтобы иметь кусок хлеба и быть независимым, отставной священник каждый день приезжал сюда, на Русское кладбище, и с утра до вечера служил панихиды у могил. Сейчас состарился, болеет, бывает здесь по полтора-два часа до и после обеда.
Приезжает на стареньком мопеде, садится на скамью. Бывает, что ждет впустую, возвращается домой, но за воротами кладбища его вдруг окликают: «Отец Силуан!» И он разворачивает мопед к могилам.
Здесь, на кладбище, я и разыскал его.
— Отец мой родом из Сибири, потомок сосланных туда петрашевцев, — рассказывает отец Силуан. — Вышел в офицеры, в 1916-м ушел на фронт. Во время гражданской войны семья оказалась в Крыму, отец был уже тяжело болен, никакого участия в событиях не принимал. Мы эвакуировались на госпитальном судне в Грецию. И хорошо сделали, потому что звание офицера в ту пору было равносильно смертному приговору. Отец эвакуировался как туберкулезный, мать — в тифе, а я — в дизентерии. Все были хороши.
Отец и мать там же, в Греции, вскоре умерли, а Силуан ушел в Афон, три года был монахом. Он одинок. «Симпатии были, да вот не женился», — говорит застенчиво. Глаза большие, светло-голубые, улыбка, как у ребенка.
— Всякое кладбище печально, а историческое — в особенности. Здесь все: и кто с кем воевал, и кто кого не пощадил, и кто с собой унес какие тайны и угрызения совести. Революция была очень тяжела, а гражданская война — самая беспощадная с обеих сторон. Вот здесь, рядом, погребена Лучинская Варвара Николаевна. У нее один сын убит на стороне красных, другой — на стороне белых. Как будто стреляли один в другого. На ялтинском молу расстреливали, знаете, видимо-невидимо. И белых, и красных, и правых, и виноватых. Один раз спустили туда водолаза починить днище парохода, он задергал, чтоб скорее его вытащили: там стояли люди с привязанными камнями и качались под водой. Самые верные идеи извращались более всего. По Евангелию, пришел Человек, учил прощать обиды, не воздавать злом на зло, а его последователи — инквизиция — сжигали людей за различие мнений. Но Бог ищет не рабов, а друзей, нужна свобода, чтобы люди умели выбирать между добром и злом. Все революции были очень тяжелы. В Париже, например, был округ, где в первые дни Великой французской революции людей хватали на улице и у кого нет мозолей — убивали, у кого были мозоли — отпускали. Так погибали артисты, художники, поэты…
— Отец Силуан, не отслужите ли?
Рядом остановилась женщина.
Он встает, извинившись передо мной, направляется к мопеду, в багажнике из старого темно-красного портфеля, такого старого и облупившегося, что проступает всюду белая изнанка, он достает нехитрое облачение, надевает поверх рясы и, посмотревшись в дорожное зеркальце мопеда, медленно идет к очередной могиле… «Хлеб наш насущный даждь нам днесь. И остави нам долги наши».
Вы, наверное, забыли уже неутомимого 76-летнего Эдуарда фон Фальц-Фейна из Лихтенштейна, который так благодарен нам за то, что после 30 лет хлопот ему разрешили поставить памятник дяде, основателю заповедника «Аскания-Нова», и который дарит нам теперь картины, организует переходы через Альпы по маршруту Суворова. Оказывается, мы были с ним на Русском кладбище в один и тот же день. Могли видеться и разойтись, к тому дню мы еще не были знакомы.
Одна из советских газет опубликовала тревожную заметку о могиле Бунина: истекает срок уплаты… Право на кладбищенскую землю покупается и на 30 лет, и на 50, и на 100. И навсегда. По просьбе Советского фонда культуры Эдуард Александрович решил узнать, когда истекает срок пребывания Бунина на этой земле, не опоздать бы.
— Я и деньги с собой взял, чтобы заплатить, — рассказывал Фальц-Фейн потом, при нашей встрече. — Перевернул все кладбищенские акты, все бумаги и выяснил, что Бунин здесь — «навсегда». Зачем было глупость писать, я не люблю пустых хлопот.
Выяснил и ушел?
— Я стал осматривать надгробия, смотрю — некоторые не в порядке. И у кого! У последних Романовых — великих князей Андрея и Владимира. Позвал рабочего: на что похожа эта плита? Не могли бы вы сегодня же подправить, почистить, чтобы имена можно было разобрать? Он говорит: если сразу заплатите, все сделаю. Я показываю 500 франков и говорю: делай, а вечером, в пять, я тебе их отдам. Деньги только показал, я же деловой человек, я знаю, как надо поступать, чтобы было сделано. Дальше. Могила Сергея Маковского в ужасном виде, крест валяется. Там работы много. Я спросил этого рабочего, сколько будет стоить, попросил счет заранее, чтобы я мог торговаться. Потом пошел в администрацию, сказал: половину плачу сейчас, половину — когда будет сделано. Там очень удивились: чужой человек из Лихтенштейна… Я сказал: я — русский. Кое-что и сам сделал. На могиле Юсупова дикое дерево заслонило надпись. Люди ищут, найти не могут. Я — к садовнику. Пила есть? Давай. Дерево спилил… Все сделал за один день. Утром пришел, вечером ушел.
Я думаю с горечью: многие из тех, кто коротает сумерки в Русском доме или лежит здесь, в чужой земле под чужими облаками, многие из них, без вины виноватые, желали и пытались вернуться на Родину.
Их ведь приглашали вернуться не один раз, и каждый раз они доверялись новой России.
Писатель В. Вересаев вспоминает: «Когда после Перекопа красные овладели Крымом, было объявлено во всеобщее сведение, что пролетариат великодушен, что теперь, когда борьба кончена, предоставляется белым на выбор: кто хочет, может уехать из РСФСР, кто хочет, может остаться работать с Советской властью. Мне редко приходилось видеть такое чувство всеобщего облегчения, как после этого объявления: молодое белое офицерство, состоявшее преимущественно из студенчества, отнюдь не черносотенное, логикой вещей загнанное в борьбу с большевиками, за которыми они не сумели разглядеть широчайших народных трудовых масс, давно уже тяготилось своей ролью и с отчаянием чувствовало, что пошло по ложной дороге, но что выхода на другую дорогу ему нет. И вот вдруг… Выход открывался, выход к честной работе в родной стране.
Вскоре после этого предложено было всем офицерам явиться на регистрацию… Офицеры явились… И началась бессмысленнейшая кровавая бойня. Всех являвшихся арестовывали, по ночам выводили за город и там расстреливали из пулеметов. Так были уничтожены тысячи людей».
Позднее, в середине 20-х годов, когда Франция признала молодую Советскую республику и между странами были установлены дипломатические отношения, победители снова обратились к побежденным, тем, кто эмигрировал во Францию: возвращайтесь на Родину; если она дорога вам, будем работать вместе.
Эмиграция взволновалась. Прибыл один пароход полным-полнехонек, потом другой, третий.
Следы приехавших потерялись.
90-летний Борис Владимирович Цихоцкий из Русского дома об этих пароходах знает:
— Мама моя приехала во Францию поздно, в 1927-м. Жила в Киеве, рассказывала, как к ее подруге на одном из пароходов вернулся муж, офицер пехотного училища Коневцов. Их встретили, пустили. Он увиделся с женой, сыном, а через неделю арестовали и — в Соловки. Жене разрешили повидаться с мужем. Она вернулась с Соловков в ужасном состоянии, в слезах и маме говорила: «Это был не муж, а скелет какой-то». Он там и умер, в Соловецком лагере.
Были проданы все билеты и на четвертый пароход, он готовился к отплытию. Но осложнились франко-советские отношения: пароход задержали. Огорченные пассажиры сдавали билеты обратно.
Случалось, брали, как профессор Зандер, билет до Эстонии, Латвии. Там подходили к границе и всматривались в очертания Родины.
Как же жили мы и как росли.
Кирпичный двухэтажный Дом культуры в Старой Руссе и церковь почти соседствовали. Вышел — и налево, через три дома — перекресток, а еще через три избы — церковь. Сначала в первом доме умер мой одногодок, не дожив до тридцати. Потом — во втором, потом — в третьем доме, на углу. Молодые люди. На перекрестке смерть остановилась и дальше, на церковную сторону, не пошла.
Бывая здесь, я каждый раз прихожу на кладбище, тут слева, у входа, лежит отчим.
Два года назад я встретился в Старой Руссе с бывшим соседом своим. Был Саша, а теперь отец Александр — имеет приход в Ленинградской области. Отправились на кладбище, у него там свои могилы. Шел дождь.
Отчима моего он знал, когда тот еще был секретарем горкома партии. Знал и уважал. Поэтому и остановился слева у входа:
— Благословен Бог наш, всегда, ныне, и присно, и во веки веков…
Он читал молитву громко, нараспев.
Мы стояли под дождем с непокрытыми головами. Я знал, что это — его память и его уважение к моему давнему дому. Но было неуютно, хотелось малодушно оглянуться и разглядеть того, кто стоит за твоей спиной. Кто-то ведь обязательно должен стоять, чтобы завтра доложить: на могиле партийного руководителя города…
— …Ныне, и присно, и во веки веков… Аминь…