СФСР товарища Степанкова, стал обходить членов делегации: «Что покупал Резник в Японии? А сколько у него было денег?»
Желтый, для кого-нибудь обязательно желтый.
Стены дома, где живет журналист, по ночам жирно исписываются ругательными словами ядовито-коричневой краской.
А, может, правда, пусть главные ораторы в краях станут первыми публицистами, соответственно первым публицистом в России станет первый секретарь ЦК партии, а в Приволжско-Уральском военном округе — командующий? Может, отпадет надобность публиковаться на стенах домов, где живут журналисты.
По идее, и милиция, и прокуратура должны бы сказать журналисту спасибо.
По высшему счету и армия должна бы благодарить прессу.
Нет, пусть лучше томятся невиновные, орудуют банды Коса, и в армии пусть останется все, как есть. Только бы об этом никто не знал. Помирать будем, а болезнь скроем, вместо серьезной операции — румяна на лицо.
Жизнь медленно, лениво идет вперед. Не по прямой и даже не по ломаной. Она продвигается кругами.
Жарким, душным вечером 5 июля 1990 года ведущий «600 секунд» словно мне лично сообщил: «В садоводческом товариществе Гатчинского района обнаружена бомба. Еще 12 дней назад об этом доложили в воинскую часть саперам. Никто не приезжает».
На другое утро я позвонил Вадиму Медведеву, ведущему телепередачи. За ночь, сказал он, пришли еще телеграммы. В том же Гатчинском районе на трех дачных участках лежат десятки бомб. О них сообщено военным два месяца назад. Лежат…
Я вижу, как три мальчика, теперь уже ленинградских, возвращаются из школы. Семилетний, восьмилетний, девятилетний.
Так и живем все время: может быть, взорвемся, а может, пронесет, как это уже не однажды бывало.
Искусственно живем, по директивам и инструкциям — семьдесят три года. Весь мир работает, одни мы соревнуемся; весь мир живет, общается, одни мы обмениваемся мнениями.
Такая была и журналистика. Туда-то поехать, того-то рабочего воспеть, он передовой. И всех это устраивало: и партию, и Советы, и военных, и прокуроров. Печать перед властью никогда не была наравне с другими государственными институтами: либо прислуга, либо враг. У журналистов не было своего «Метрополя», они не могли устроить полулегальную художественную выставку опальных строк. Если удавалось вынести на газетную полосу какую-то печальную правду, она всегда была частностью. Печать боролась по преимуществу против фактов, в лучшем случае против явлений и почти никогда — против системы. Кому-то, лучшим, таким, как Анатолий Аграновский, удавалось эту систему раскачивать. Раскачивать — не более.
Сколько писано было о прокуратуре. Вспомним еще раз. В течение одного года о грубейших нарушениях законности в Курской области писали «Правда», «Известия», «Советская Россия». Прокуратура РСФСР направляла в область комиссии, затем заседала коллегия. За год областной прокурор А. Рощин получил четыре строгих выговора! Все бесполезно. Прокуратура — едва ли не единственный в стране орган, который сам себя курирует. Захотели — возбудили дело, захотели — закрыли.
У прокуратуры лишь одна зависимость — от партийного аппарата. И пока она существует (при полной независимости от Закона), вся борьба за право — борьба с ветряными мельницами. Все останется как есть, до тех пор, пока следствие не обретет полную независимость от любых государственных структур, пока суды перестанут быть придатком административной системы и обретут самостоятельную власть, судебную Власть.
Правоохранительная система лишь часть великогосударственной, она на нее работает, ее обслуживает. Кого приходится вырывать из рук прокуратуры — директора передового, одного из лучших леспромхозов на Дальнем Востоке П. Нефедова («После анонимки»), председателя замечательного колхоза в Курской области В. Евсеенкова («Столкновение районного масштаба»).
Нетрудно увидеть закономерность — страдают именно передовые, инициативные люди, лучшие. Объяснение простое: у них много завистников, они — бельмо на глазу у начальника. Начальству легче управлять, когда у народа меньше свободы, воли, когда все одинаковы. Если кто-то вырвется далеко вперед, сразу открывается убогость остальных, уже трудно рапортовать о всеобщих достижениях. Уже само руководство, привыкшее командовать по старинке, выглядит ретроградно.
Такая именно прокуратура, как ныне, и нужна общегосударственной системе, которая качается, но пока стоит.
Конечно, 60-е, 70-е и 80-е — время разное.
В начале шестидесятых главный редактор «Известий» был всемогущ. Тем не менее, когда первое лицо в одной из областей выразило крайнее неудовольствие Собкором газеты, журналиста пришлось перевести в другое место. В ту пору, когда газета играла мускулами, фельетонист отправился по местам недавних выступлений, откуда «Известиям» было отвечено: «Меры приняты». Побывал в пяти городах. Выяснилось, все по-старому. Там, где виновный был якобы «снят с работы» — опять восстановлен или устроен на более теплое место; других, наоборот, на работе восстановили, как и положено, но условия создали такие, что люди сами ушли.
В конце семидесятых другой главный редактор гранки фельетонов уже отправлял на визу первым лицам тех областей, которые критиковались. Уже и ответы с мест шли другие, научились отписываться: факты подтвердились, разрабатываются мероприятия по повышению… улучшению… обеспечению… и т. д.
Как вы поняли, речь о формах и методах борьбы с прессой, пока еще в ту пору далеко не такой желтой.
В последние годы, с пожелтением, обнаружились новые, неожиданные методы. Привязь удлинили, пиши, но в ответ — ноль внимания. Голосов громких много, гул, как в предбаннике,— все говорят и никто не слышит.
Забеспокоились лишь неприкосновенные.
После генерала, объявившего прессу желтой, уже другой генерал, командующий другим округом — Киевским, обвинил по телевидению «Комсомольскую правду» в «наклеивании ярлыков». Каких? Опровергать надо бы конкретно, по фактам. Правда ли, например, что, как пишут народные депутаты, среди которых члены Президиума Верховного Совета СССР, за четыре последних мирных года в армии погибло столько же, сколько за 10 лет войны в Афганистане? Цифра 15.000 погибших — правда или ложь? Факт этот генерал Громов обошел, считает, видимо, мелким, недостойным внимания. А верен ли другой факт, касающийся генералитета: «на строительство 18 особняков для них (каждый общей площадью 400—1500 кв. м) средние расходы составили по 210 тысяч рублей (при разрешенной стоимости 40—45 тысяч рублей)». Вопрос к Громову: правда это или нет?
Знаете ли, кто последним узнал о дедовщине в армии? Министр обороны товарищ Язов. Уже пресса вовсю била в набат, а министр в телевизионной передаче объявил это фантазией и призвал журналистов писать об офицерах и их женах, которые, несмотря на отсутствие жилищных и прочих условий, стойко несут свой крест.
Значит, я должен воспевать их трудности, а в это время генералитет будет строить барские особняки?
Анализируя нынешнее противостояние армии и прессы, командующий Киевским военным округом сделал выводы: «Армия — источник нравственности, и это вызывает раздражение прессы».
Если этот источник нравственности столь родниковый, тогда чем объяснить факт из той же статьи депутатов: «Крупные военачальники Язов, Моисеев, Кочетов, Архипов и другие на просьбы передать дачи детским и лечебным учреждениям, находящимся в бедственном положении, хранят молчание».
Лечебные учреждения… разве не нравственно было бы Вооруженным Силам взять на себя, например, лечение инвалида войны Афонина.
Мне не дают покоя старые письма читателей, которые не были и не могли быть опубликованы, из тех, что приходили в большом количестве от середины семидесятых до середины восьмидесятых. Вот они.
«Главному редактору газеты «Известия» от участника ВОВ, инвалида I группы Афонина Сергея Яковлевича, проживающего в г. Гурьев Казахской ССР.
Дорогая редакция, возможно, когда вы получите мое письмо, я умру, т. к. я в очень тяжелом состоянии.
Кратко о себе: воевал с 1941 по 1945 г., имею награды. После фронта работал. Война, очевидно, дала последствия, меня парализовало, до парализации был 9 раз оперирован. Моя участковая врач дала направление в онкологическую больницу, где я сейчас нахожусь в радиологическом отделении, в палате № 5. Зав. отделением т. Науразбаев.
Да, я очень тяжелый больной, не встаю, не могу сам покушать, но разве я рад себе такому? Лучше бы меня закопали живым, чем быть в палате и в памяти, все понимать, но не в силах что-либо изменить. Мне не подают судно. Банку, в которую я оправляюсь, я не могу удержать и проливаю на постель и лежу в мокрой постели. За полтора месяца меня ни разу не только не помыли, но даже не умывают. Я оправляюсь под себя, т. к. не могу докричаться кого-либо. И вот, чтобы с меня не снимать белье, меня держат голым, и мухи кусают меня, а тараканы ползают по мне. Болезнь моя сопровождается невыносимыми болями, и поэтому, когда кончается действие укола, я вынужден кричать. Когда, наконец, ко мне приходят, то кричат на меня. Мне страшно подумать, что нас так мало осталось и что многих из нас ждет такая жестокая смерть. Почему я не умер под пулей врага? Для меня даже не всегда находятся лекарства для уколов. Я вынужден просить людей, чтобы покупали баралгин. Ко мне ходит женщина, которая мне, по сути, чужая. Она дочь моей бывшей жены, с которой я не живу 22 года. Она просто жалеет меня. Так вот, зав. отделением, видя, что ко мне ходят, стал настаивать, чтобы меня выписали из больницы. Но куда меня возьмут? Эта женщина сама 2 месяца как перенесла тяжелую операцию, работает, а живет с семьей в однокомнатной квартире. Больше у меня никого нет.
С искренним уважением и верой в справедливость. Афонин С. Я.».
Я получил письмо и срочно позвонил в Гурьев. Мне ответили: нет Афонина, умер Афонин.
Вот другое письмо.
«Хочу рассказать о том, как у нас в селе Афанасьевка отмечали святой для нас День Победы. Попросили всех участников войны в назначенный день и час собраться у здания правления колхоза и сельского Совета, которое несколько лет назад из центра села перенесли за околицу. Далеко это и очень неудобно колхозникам. Участников войны осталось мало: из пяти сел, входящих в сельсовет, собралось около тридцати человек. Улицы и переулки здешних сел растянулись на многие километры. Из двух сел, самых отдаленных, ветеранов привезли на машинах; из остальных — добирались сами, пешком. Пока пришли к месту сбора, уже устали: всем за шестьдесят да за семьдесят, старые раны, болезни. Собравшихся стариков, с орденами и костылями, строем повели в бывший центр села к обелиску памяти павшим в прошедшей войне. Это еще километр. Стоя выслушали ветераны речь об их мужестве и героизме, о безмерной благодарности им. В знак этой благодарности выдали каждому ветерану по плавленому сырку и по бутылке водки на двоих. Некоторые тут же у оградки братской могилы стоя выпили положенную половину бутылки и закусили плавленым сырком. Многие отказались — из-за нездоровья. Потом пошли по домам, отдыхая на бревнышках и скамеечках у заборов чужих домов. А тех, кто по болезни не смог прийти на собрание, вообще никто не поздравил. Не пришли ведь… Кто-то предлож