Городок этот — Старая Русса — я знал еще до асфальта. По утрам гнали коров, хозяйки кричали с улицы: «Молочка, кому молочка?» Стучали в дверь: «Свежей рыбы не надо?» И мед был — из лучших в средней России. Сосуществовали безобидно церковь и Советская власть. Переливы колоколов плыли, достигая окрестных лугов и полей, а зимой на реке церковный ледяной скульптор в ледяной нише вырезал ледяной крест — огромный, крашенный в ярко-красное, он смотрелся во впадине тревожно и маняще.
В один из темных вечеров стрелка старенького «Рекорда» споткнулась и остановилась на чужой земле: «Говорит радиостанция «Освобождение»… Вчера в Париже скончался великий русский писатель Иван Бунин».
Удивила не столько ложь, сколько примитивное бесстыдство. Как будто мы не знали своих великих — Пушкин, Толстой; или знаменитых — Бабаевский, Ажаев. Эта короткая устная строка явилась символом лжи — всех тех, по ту сторону.
Пятнадцать лет назад довелось побывать в Париже туристом. Тассовский корреспондент с женой привезли меня на одно из самых скорбных мест в мире — Русское кладбище.
Мы уже уходили, уже сели в машину.
— Вернусь, — сказал я. — Один побуду.
Иван Алексеевич. В чужой земле, под другими облаками — вечное сиротство. Впервые в жизни хотелось перекреститься.
Как же жили мы и как росли — не в ветки, не в листву, мы росли в сучья. Оказалось, открылось, что есть Есенин, Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Пастернак. Есть Хлебников и Гумилев. Выяснилось недавно, что есть Замятин и Пильняк.
Их возвращали постепенно, понемногу, чтобы не изменить русло устоявшейся тихой реки: каждому поколению по нескольку имен. Если учесть, что все они уже издавались когда-то, если добавить к ним публиковавшихся и издававшихся прежде, а потом оказавшихся неугодными государственных и партийных деятелей, полководцев, мыслителей, ученых, то окажется, что ни одно государство в мире не выпускало столько нелегальной литературы, сколько наше.
В последние дни возникают из небытия новые имена: Шмелев, Зайцев, Алданов, Зуров. Русские писатели.
Есть ли дно у этой реки?
Так мы жили и так росли. Как гриновский мальчик Роберт. Его, новорожденного, купил у нищей матери богатый злодей, «мистификатор и палач вместе». Мать утешилась тем, что ее сын вырастет счастливцем. Ребенка содержали в помещении без окон, ему внушили, что жизнь — именно такова. Когда мальчику исполнилось четырнадцать, ему решили показать истинную жизнь и вечное солнце, объявив при этом, что сегодня оно светит в последний раз.
В полдень его вывели, сняли с глаз повязку. Было заключено пари: когда солнце зайдет и наступит тьма, которую мальчик должен считать вечной, он сойдет с ума или умрет.
Солнце неотвратимо уходило за горизонт. Мальчик ждал.
Обман открылся ему изнутри.
— Оно вернется, — сказал он. — Не может быть.
И Грин, и Грин — из вернувшихся.
В разное время возникали вдруг из небытия Игорь Стравинский, Александр Бенуа, Сергей Дягилев, Николай Бердяев…
Молчи, грусть, молчи, другой жизни не существует.
После революции, когда был расколот надвое мир, оказалось разъято и русское наследие — литературное, историческое, философское, художественное, театральное, музыкальное. Правда, видимость единства уверенно охранялась и сохранялась. Все эти долгие десятилетия нам, соотечественникам, внушалось: все в целости и неприкосновенности, и великие, и даже малые ценности — у нас, в стране. Лишь то, что у нас, и есть — ценности, доставшиеся нам вместе с завоеваниями революции, а что оказалось там, по ту сторону, — осколки, отбросы. Точнее — от леса щепки, поскольку те, кто покинул Родину, — отщепенцы. Внушение было на уровне гипноза, который еще и теперь дает о себе знать.
Между тем в эмиграции, вдали от отечества культура жила, дыхание ее не прервалось. За рубежом существовало более тысячи русских периодических изданий. С 1919 по 1952 год вышло 2230 журналов и газет. С 1918 по 1968 год было написано 1080 романов, более тысячи сборников стихов. Зарубежная Россия создает церкви, школы, университеты, музеи, библиотеки. Сохраняет дворянские и прочие звания и титулы. Войсковые союзы хранят боевые знамена. И воинство, и духовенство чтят все юбилеи. Балы, собрания, дискуссии. Существуют литературные объединения, учреждаются премии имени великих соотечественников.
Для многих эмигрантов Россия оставалась и темой, и источником вдохновения.
Большая часть эмиграции осела во Франции. К 30-м годам здесь нашли пристанище 400 тысяч русских.
Рядом с творцами жили и хранители ценностей, не только создаваемых, но и древних, российских. Хранили — для кого? Иконы, картины, дневники, письма, партитуры.
Как ни горько, как ни тяжко было Надежде Яковлевне Мандельштам или Елене Сергеевне Булгаковой, но все же они берегли рукописи самых близких людей, и они были у себя на Родине, а значит, всегда была рядом чья-нибудь отзывчивая душа, были, пусть немногие, нелегальные читатели и сподвижники, и еще была, оставалась — вера: это — нужно, пусть не сейчас, в будущем.
А те — вдали, в Париже, Берлине, Нью-Йорке, для кого хранили? Ни французов, ни немцев, ни прочих это не интересовало, от соотечественников, от нас то есть, — ничего, кроме брани. Даже для семейного архива оставлять духовное наследство не имело смысла, большинство эмигрантов коротали жизнь в одиночестве; если же у кого рождались дети, они росли уже французами, немцами, американцами.
То, что осталось, хранилось у этих людей, то, что они могли подержать в руках, было их последней Россией.
Спустя долгое время мы начали милостиво мириться. Прощали их. Далеко не всех — избранных. Мерой невиновности установили талант. Извлекали для себя, возвращали наиболее именитых — писателей, певцов, композиторов, художников. За единицу измерения взяли Бунина, Шаляпина, Рахманинова, Бенуа.
Мерой невиновности стали польза, выгода, корысть.
…Снова Франция, снова Париж. Теперь я по делам здесь.
Ирина Леонидовна Сологуб живет в центре Монмартра. На Сакре-Кёр красиво бьют часы, и в доме слышно. За окном — мелкий дождь, по черепичным крышам бродят мокрые голуби.
— Мой папа, Леонид Романович, — потомок казаков из Сечи, сын купца второй гильдии. Мама, Анна Николаевна, — из семьи Красильщиковых, у них была большая фабрика в Родниках, несколько тысяч рабочих. Мама знала немецкий, итальянский, испанский, английский, в доме было пять гувернанток. Они поехали в кругосветное путешествие, и там их застала революция, в Краснодар вернулась только мама, потому что ожидала меня. Вернее, они ожидали сына, и его должны были звать Мстислав, а родилась я, и было большое разочарование. Шести недель меня крестили в Новороссийске, потом сели на пароход. Когда мама в 19 лет уезжала из России, она не умела даже причесываться, ее всегда горничная причесывала.
…Они так не подходили друг другу. Когда путешествовали, мама пила чай с разными леди, а папенька выходил на палубу в толстовке и босиком. Мама была в ужасе. Они развелись потом, мама вышла за Бутурлина, стала графиней и умерла в 87 лет. Отец? Что же, он окончил училище живописи, ваяния и зодчества в Москве, курс по архитектуре в классе профессора Леонтия Бенуа в Академии художеств в Ленинграде, за выдающуюся конкурсную работу — проект здания Государственной думы — получил командировку за границу. У него было звание архитектор-художник. Проектировал и памятники, и храмы. К столетию Бородинской битвы по проекту отца был возведен монумент в память артиллеристов, сражавшихся на Шевардинском редуте. От гонорара отец отказался, и офицеры в благодарность подарили ему медальон из драгоценных металлов. На войну ушел добровольцем, получил Георгия.
Прервем ненадолго рассказ дочери. Вот что пишет о Сологубе профессор А. Ф. Крашенинников: «В первые же дни Сологуб пожертвовал все свое имущество на нужды войны… Проходит боевой путь по многим фронтам. В его руках постоянно карандаш и альбом… Так родились многие сотни рисунков. Часть их опубликована в ряде номеров популярного еженедельника «Нива» (около 90). Около трехсот показаны на персональной выставке в Академии художеств. Выставка в Академии получила самый восторженный отзыв известнейшего художественного критика А. Н. Бенуа».
Ирина Леонидовна показывает мне копии рисунков из старой «Нивы» — портреты солдат и офицеров, беженцев, раненых и убитых, обозных и боевых коней, разоренные, в огне деревни, окопы, палатки в поле, стоянки в лесу.
— Папа за границей работал очень много. Мы жили порознь. Я — в Париже, он — в Голландии. Он писал мне каждый день.
«Ему неоднократно предлагали принять гражданство Голландии, но каждый раз он отказывался, сохраняя в глубине души верность своей родине» (А. Ф. Крашенинников).
— Отец жил так, чтобы никого не беспокоить. И умер так же. Соседи увидели скопившееся за дверью молоко от молочника. Когда вошли, он был мертв уже несколько дней. Вот на фотографии его мастерская в Голландии, это дерево у входа — самое большое в квартале. Ему все говорили: «Мсье Сологуб, дерево надо срубить, оно очень высокое, будет молния и все сгорит». А он отвечал: «Это тополь — хранитель моего очага». Он умер, и через три дня тополь упал. На столе у него я нашла черновик завещания. Само завещание было у адвоката. Все переходило мне. Просил, чтобы погребли по-христиански, он страшно боялся, чтобы я его не сожгла. Коллекцию военных рисунков — 113 работ — просил передать России.
…Вначале было отобрано 10 работ. 12 октября 1956 года директор Государственного музея изобразительных искусств им. Пушкина А. Замошкин направляет Ирине Леонидовне благодарственное письмо. «Этюды переданы в гравюрный отдел музея, обладающий одной из лучших коллекций русской графики. Музею было бы интересно получить остальные этюды, завещанные Вашим отцом советским организациям, а также биографические сведения о нем и несколько фотографий других его работ».
В порыве великодушия И. Сологуб кроме военной коллекции отправляет и другие. Всего — 347 работ. Ей прислали благодарственные письма первый секретарь посольства СССР в Нидерландах Б. Журавлев, зам. начальника Главного управления изобразительных искусств Министерства культуры СССР А. Парамонов.