— Берем, находим место и — закрываем от всех на замок. Вот же, история про Милицу Грин. По-русски она говорит, как мы с вами,— жила в Риге, потом в Париже, дружила с Буниными, они завещали ей архив. Она после смерти мужа переехала в Шотландию к внукам. Как быть с архивом? Внуки по-русски могут сказать только «здрасьте», для них Бунин ничто. Хотела нам все отдать, но узнала из наших газет,— она следит за нашей прессой,— что в Ленинскую библиотеку к архиву Булгакова даже Чудакову не пускают, виднейшего специалиста по нему. Булгаковское дело давно тянется… А у Бунина — очень много антисоветских высказываний, переписка там его… Настроения Бунина в ту пору известны. К этому архиву еще 30 лет пускать не будут. А как раз в США был создан архив русских эмигрантов — в Лидсе. И она отдала туда. Что я мог ей сказать — что она поступила неправильно? Что она должна была в Библиотеку Ленина сдать? Она мне говорит: «Вам же, советским специалистам, доступнее в Лидс приехать, чем в московский архив попасть». У нас в газетах стали обвинять ее, что она продала архив. Да не продала, бесплатно отдала. Она так была обижена на советскую печать — до слез, отказалась вообще иметь дело с советскими людьми. Со мной разговаривала только потому, что я оказался знакомым ее знакомых.
…Чем же закончился их разговор — оскорбленной нами, отвернувшейся от нас эмигрантки с русским интеллигентом? Она отдала Лихачеву для бунинского музея в Орле ксерокопии неизданных писем, хранящихся в Лидсе, книги с надписями писателя, портрет Бунина кисти Добужинского, очень известный по репродукциям. Уникальнейшее большое блюдо из чистого серебра с солонкой, тоже серебряной. Когда Бунин получал Нобелевскую премию, русские писатели в Стокгольме преподнесли ему это блюдо. Лихачев улыбнулся.
— У нас ведь серебро сейчас с большими примесями, а это — чистое, старинное, да еще такой величины! В английском аэропорту чемодан мой как зазвенел!.. Такого звона еще не слышали здесь. Меня оттеснили, всего обшарили, ну все — и ноги, и все-все. Как в тюрьме. Советник нашего посольства возмутился: председатель Фонда культуры, с дипломатическим паспортом. К тому же приехал по приглашению англичан, не от Фонда. Прибежал, короче, начальник аэропорта Хитроу: «Вы имеете претензии?» — «Нет,— говорю,— я понимаю, это в целях безопасности». Когда это было? Год с небольшим назад, недавно. Но до этого Милица Грин передала для Орла пишущую машинку Бунина — «Ремингтон», старинная, большая и высокая, у Толстого такая же была; затем передала накидку на постель, на которой он умирал, жалкая такая накидка была, затем бумажник его, вечное перо, еще что-то.
Говоря о подвижничестве Д. Лихачева, нельзя не вспомнить другого подвижника — И. Зильберштейна. Сколько он, не учреждение, не организация, а именно он, сумел вернуть на Родину ценностей из-за рубежа! Это он, Зильберштейн, был инициатором создания музея личных коллекций, бился за него долго и отчаянно и так и не дожил до его открытия.
— Все держится на энтузиастах,— сказал я Лихачеву.— А нельзя ли энтузиазм отдельных лиц объединить в систему?
— В систему обратить — не станут передавать…
Система давняя, устоявшаяся, перед ней пасуют и художники, и коммерсанты, и политики. И выдающиеся личности, и серьезные учреждения.
Конечно, опыт сотрудничества помаленьку обретаем, не без этого. Осваиваем нулевой цикл. Правда, в случае, о котором пойдет речь, не наша инициатива, не мы, а к нам шли навстречу, мы лишь не свернули с того пути, по которому долго шли к нам. Но все равно приятно. Каждый такой опыт на пользу.
В Париже оказался проездом живущий в Лихтенштейне Эдуард фон Фальц-Фейн, в общении с русскими — Эдуард Александрович. Ему 76 лет, на вид — 60, не более, мобилен, подвижен («Я живу как следует, не пью, не курю, очень рано ложусь спать»). Предки его — немцы, двести лет назад приехали в Россию. В Гавриловке, недалеко от Херсона, отец держал имение.
— Он был замечательный агроном, а у его мамы, моей бабушки, было свое пароходство на Черном море, и они каждую неделю продавали зерно в Англию. А сейчас, слушайте, мы покупаем зерно в Америке. Стыд и срам, у нас же замечательная земля. Надо продавать, а не покупать. В 1917-м мать вывезла меня, пятилетнего, из России. И я в душе остался русским!.. Дядя мой, дядя Федя, был основателем заповедника «Аскания-Нова». Начинался заповедник со стаи птиц, медведя, волка, оленя и лани. А потом дядя завозил животных и птиц со всего света, остров в степи.
…Тридцать лет (!) Эдуард Александрович хлопотал о том, чтобы в «Аскании-Нова» установить мемориальный памятник дяде. Отказали: памятники помещикам! Капиталистам! («Обидно было, за рубежом пишут: основатель — Фальц-Фейн, а на родине ни слова, как будто все с неба свалилось».)
У Эдуарда Александровича русский дух и немецкая кровь. Деловитость и хватка — редчайшие.
— В антикварных лавках и всюду на распродажах я стал покупать картины, документы, предметы, связанные с Россией. Давно начал, задолго до моды на наше русское искусство. Сейчас у меня на вилле в Лихтенштейне около 50 полотен русских художников, виллу прозвали «русский дом». Я вхожу и оказываюсь в России. Я передал на Родину 15 картин — Репин, Айвазовский, Коровин и так далее. На распродаже в Монте-Карло, это уже около десяти лет назад, я купил около ста книг из дягилевской библиотеки и все передал Академии наук Украины. Конечно, бесплатно, я же родился на Украине, как же. Мои предки по материнской линии Епанчины, знаменитые адмиралы, которые сражались против турок. Если пойдете в Ленинграде в Морской музей, увидите там чудные портреты моих предков. Я подарил музею архив Епанчиных. Мне говорили в СССР, что Пушкин знаком был с князем Лихтенштейна. Я в архиве потратил много времени, пока в архиве князей в Вадуце обнаружил дневник посла в Петербурге, принца Фридриха, там описаны все подробности встреч его и гуляний с Пушкиным. …Я стараюсь приобретать уникальные вещи, которых у вас нет.
— Как вы выясняете это?
— Посылаю каталог в Советский Союз. Фонд культуры или Министерство культуры отвечают: то-то и то-то. Те картины, которые увезли немцы, можно иногда получить через трибунал, этим должны заниматься правительство и посольство. Но это сложно, у картин было уже пять или шесть хозяев, покупали — перекупали. Мне лично не удалось ни разу найти картину у того, кто ее вывез из России, поэтому я не могу востребовать ее для Родины, все — покупаю.
— В чем ваш бизнес?
— У меня два туристических магазина. Часы, шоколад, сигареты, сувениры — туристам не надо бегать по нескольким магазинам, у меня есть все. Раньше автобусы проскакивали мимо меня, а теперь останавливаются — до 40 в день, в каждом автобусе по 50 человек, — Фальц-Фейн смеется: — Если бы американцы знали, куда потом идут их деньги, они бы так много не тратили. Я — единственный русский в Лихтенштейне. Каждый год устраиваю пешие переходы через Альпы по маршруту Суворова. Это же страшно интересно — 30 километров в горах! В августе погода хорошая, высота 2600 метров! Со мной идут до двухсот иностранцев. Я позвонил советским дипломатам в Женеву и Берн: как вам не стыдно, такой переход, а из русских — я один, неужели никому это не надо? И пришли 50 русских из Женевы и 50 из Берна. И сто иностранцев — пополам. А на будущий год мне обещали двести русских, чтобы их было больше, чем швейцарцев. Я выпустил суворовскую марку — единственная суворовская марка за границей. Попросил об этом нашего князя, он имя Суворова знает отлично. А три года назад поставил Суворову памятник. Я — вице-министр туризма у нас, так что ни у кого на это разрешения не спрашивал.
…После тридцати лет хлопот Фальц-Фейну разрешили, наконец, поставить в «Аскании-Нова» памятник дяде.
— Я сам целиком заплатил за него, но Верховный Совет дал разрешение и этим оказал услугу не просто мне лично, но и русской культуре, для которой дядя мой сделал много.
Благодарный Фальц-Фейн уже после этого за большие деньги купил в Лондоне и передал нам в дар картины Лебедева и Левицкого. Совсем недавно, и тоже в Лондоне, приобрел Маковского «Русский рынок».
— Приехали московские представители за Репиным, но он оказался вдвое дороже. Они ничего не смогли купить, и я подарил им Маковского, чтобы не возвращались пустыми.
— В родных местах не удалось побывать?
— Как же! Летом в прошлом году. Самолетом до Москвы, самолетом до Херсона и на автомобиле до Гавриловки. О, как меня принимали — по-русски! Через 70 лет вернуться… Меня целовали, плакали, и я всплакнул — я же русский. Старушка, которая была нянькой у папы, ей уже под девяносто, она собрала мне землю и положила в мешочек, который сама сшила. Она сказала мне: передай это дочери, пусть она посыплет на твою могилу, когда ты умрешь…
— А свой дом?
— Наш дворец разрушен, все разрушено… Знаете, живы еще те, кто помнит и родителей, и даже бабушку, она мать моего отца и дяди Феди, который основал «Асканию-Нову». Ее убили, и, когда хоронили, все плакали. В 1917-м она отказалась уезжать из России. Мы ее уговаривали: кончатся ужасы, — вернемся. Она осталась. Ей было 85 лет. …И ее убили.
— Кто?
— Не будем об этом… Революция… Я забыл, понимаете? Я хочу смотреть вперед.
— А если бы памятник дяде Феде так и не разрешили поставить, отразилось бы это, в конце концов, на вашей миссии?
— Очень!
В Париже я познакомился с профессором Рене Герра. Он не эмигрант — француз, однако нельзя миновать его, говоря о русской культуре во Франции. Я убежден, мы не сможем установить тесных, искренних отношений с наследниками нашей культуры за рубежом без того, чтобы не установить их с теми французами (немцами, американцами, англичанами и т. д.), кто связан тесно с нашей эмиграцией, кто так или иначе проявляет интерес к нашей истории, нашей культуре.
О Герра много слышал еще в Москве и хорошего, и плохого. Еще больше услышал в Париже, тоже разного. Меня он интересовал как обладатель фантастического собрания русской литературы, в особенности поэзии, первой эмиграции.