В дни наших общений он уже успел съездить на два дня в Берлин. Однажды встретил меня расстроенный.
— Сегодня была распродажа картин Сергея Иванова, я хорошо знал его. Печальное зрелище. Он не успел распорядиться своим наследством при жизни, отдать или продать все в одни руки, и теперь три его дочери пускали все на распыл, с молотка. Он умер лет пять назад и успел подарить СССР несколько своих работ, в том числе портрет Бенуа.
В связи с этим Рене вспомнил Шаршуна. Тот оставил России несколько десятков своих картин стоимостью в несколько миллионов франков. «Не без моего участия, кстати. А дальше что? Уже 15 лет, как нет Шаршуна, за это время картины не выставлялись, само имя его промелькнуло впервые только в 1984 году. И еще, вскользь, — в 1988-м».
Безусловно, любая духовная ценность должна жить, дышать. В этой связи я спросил Герра: а его собственные ценности не пылятся ли мертвым грузом?
— Когда проводятся выставки малоизвестных русских художников, я помогаю составлять библиографии, каталоги. Выставки закрываются, а каталоги, как книги, остаются. Я посылаю их и в СССР, тем, кто интересуется этим. Издаю на свои средства книги эмигрантов. Двадцать лет назад, кстати, была идея издать «Золотую книгу» русской эмиграции — и деньги были, но никто не захотел мне помочь. Ну, о своих научных и прочих публикациях я уж не говорю, и на русском, и на французском. Главное, чем я сейчас занят,— создание музея. Будет ли он под эгидой Министерства культуры или нет, пока неясно, мой адвокат ведет с министерством переговоры. Кроме того, хочу устроить экспозицию картин русских художников из своей коллекции. Мне уже есть два конкретных предложения. Далее, в Ницце хорошие издатели давно предлагают мне издать книгу «Россия в русских открытках». Я, еще гимназистом, начал собирать открытки с видами дореволюционных русских городков. Хотел воссоздать для себя ту обстановку, в которой творили русские писатели и поэты. А потом понял и другое: надо сохранить для себя ту Россию, которой я верен и в которой не остается больше ни церквей, ни монастырей. Собирал не только столицы — Москву, Петербург, Киев, но главным образом уездные городки. Ходил по ярмаркам во Франции, Швейцарии, Германии. Собрал пятьдесят тысяч! У меня есть самые первые, русские открытки.
Я слушал Герра с грустью. Знал о готовности наших издательств вступить в сотрудничество с «русским французом». Его ждали в Москве минувшим летом, а он не приехал.
Оказывается, его в Москву не пустили. Отказали в визе.
До этого он был в СССР пять (!) раз. Дважды студентом, еще дважды — в командировке, как доцент. Один раз был руководителем делегации преподавателей Франции. Три последние поездки — недавно, в восьмидесятых годах. От сотрудничества с нами его отговаривали не только недруги всяких франко-советских отношений, против увлечения Россией и поездок в Советский Союз по-прежнему его родители и жена. Теперь ему говорят: «Доездился?»
Но в чем он провинился, французский профессор? По его просьбе МИД Франции запросил нашу сторону. Ответы были невразумительные: вначале — опоздал с оформлением, потом — сам, дескать, не захотел ехать…
У Герра достаточно недостатков — колючий, со злой иронией. Я вполне допускаю, что в каких-то разговорах он мог нелестно отозваться о нашей действительности. А сами-то мы лестно ее оцениваем? Если он оказался неприятен кому-то — что же, не дружи. Но можно ли иметь с ним отношения деловые? Можно и нужно. Он не друг Советской власти, но он друг русской культуры; и сегодня он нужнее нам, чем мы ему. А завтра должен быть еще нужней. Но не опоздаем ли? Мы как-то привыкли, что мы — государство: когда захотим — разрешим, и любой двинется навстречу, когда позовем — побежит. Нет, нынче другой век. Надо помнить, что во взаимоотношениях между государством, пусть самым могучим, и личностью, пусть самой незаметной, у личности тоже может быть самолюбие и самосознание.
— Обижен? Нет, я не ребенок. Оскорблен? Да, безусловно.
А теперь, на десерт: его сокровища.
Собрание картин, если считать не только масло, но и акварели, наброски, — несколько тысяч!
— Это — последний портрет работы Бакста за границей. А это недавнее приобретение — работа Анненкова 1913 года, узнаете, кто изображен? Маяковский, Евреинов и сам Анненков. У вас в России есть репродукция ее. Я храню костюмы Коровина для постановки «Аленького цветочка» в Большом театре, существовавшей до 1914 года. В ваших художественных изданиях пишут: местонахождение неизвестно. А они — здесь…
Но главная гордость Герра, конечно же, литература, поэзия.
У него более 40 000 наименований книг — уникальных.
10 000 томов русской эмигрантской поэзии. По его уверению — самое большое в мире собрание.
Архивных материалов и писем — не счесть. Неопубликованные письма Бунина, Танеева, Куприна, Северянина, Ходасевича, Балтрушайтиса. Более тысячи писем Бальмонта — часть дореволюционного архива поэта. Письма Керенского, он тоже был когда-то участником литературных вечеров в Париже.
— Вот редкая книга Ходасевича о Пушкине. Тираж 400 экземпляров. Из них 50 — нумерованных, это те книги, которые в продажу не идут, автор хранит у себя либо дарит друзьям или меценатам. Так вот у меня — под номером пять, с дарственной надписью Ходасевича — Бунину. Почти всегда такие нумерованные книги издавал Ремизов. А вот «Портрет без сходства» Георгия Иванова и с дарственной надписью, и с рисунками самого автора, с его автопортретом.
У Герра много картин, и особенно книг с дарственными надписями ему. От Зайцева («Дорогому…», «С лучшими чувствами…»), от Анненкова («Моему историографу»). От Адамовича, Гуля, Одоевцевой, Вейдле, Зака, Шаршуна, Терапиано, Лифаря. В 1934 году Сергей Лифарь издал пушкинское «Путешествие в Арзрум». Издал роскошно — 50 нумерованных экземпляров, из коих 20 — на императорской японской бумаге и 30 — на голландской.
— Здесь у меня — 15-й экземпляр, то есть на императорской бумаге: «Рене Юлиановичу Герра с дружескими чувствами. Сергей Лифарь».
Конечно, коллекционеру такого уровня удержать себя в рамках одной лишь первой эмиграции невозможно. У Герра — первоиздания Державина, Пушкина, в частности «Евгений Онегин», «Думы» Рылеева незадолго до восстания декабристов. Прижизненные издания Крылова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Достоевского, Добролюбова, Островского. Многие издания с автографами авторов (Лев Толстой, Сухово-Кобылин и т. д.). Редкие издания Пушкина в Берлине и Париже с иллюстрациями Зака и Григорьева. Тиражи — 200—250 экземпляров.
Это все то, что собиралось как бы попутно, между делом. Неопубликованные письма Льва Толстого, Тургенева, Горького. Материалы о Николае II, в частности о его жизни в Тобольске, письма царя той поры. Письма Врангеля.
За каждой строкой — чье-то чужое дыхание. За каждым твореньем — чья-то судьба.
Темы этой в нашем разговоре не миновать — состояние библиотек, музеев, усадеб, кладбищ. Затопляются водами хранилища Государственной публичной научно-технической библиотеки. Зимой температура минус 40 при высокой влажности. Книги поражены грибком, плесенью. В одном из хранилищ (в подвале, на Солянке) прорвало коллекторы, хлынула канализационная вода. Списали десятки тысяч книг. В другом хранилище этой же библиотеки (в подвале, на Петровке) «от протечки горячей воды» погибло 40 000 ценных переводов. Несколько лет назад в Государственной публичной исторической библиотеке погибли десятки тысяч изданий. Точные цифры потерь до сих пор скрываются. За последние три года дважды от прорыва труб гибли книги в старейшей нашей публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина. В библиотеке МГУ спешно списали 48 тысяч книг — километр книжной полки.
Катастрофическому, иначе не скажешь, положению библиотек был посвящен телевизионный «Прожектор перестройки». Честные, выстраданные слова о «первобытнообщинном строе» в наших библиотеках, находящихся в распоряжении четырех безответственных ведомств — Министерства культуры, ВЦСПС, Академии наук и Госкомитета по науке и технике. Госкомитет этот совместно с Моссоветом еще в 1964 году принял постановление о строительстве новой научно-технической библиотеки. Построят, а хранилища останутся прежними, те же минус 40 зимой, влажность, плесень, грибки, прорывы труб.
В научной музыкальной библиотеке имени Танеева в Московской государственной консерватории злосчастные трубы не менялись с 1901 года. В любой момент может хлынуть вода, холодная, горячая. Здесь ноты, папки — оркестровый фонд, тысячи автографов — Баха, Бетховена, Моцарта, Чайковского, Рахманинова, Прокофьева. Здесь уникальный древнерусский фонд, рукописные ноты; каждая оркестровка ценится от 300 до 2000 рублей.
Выискивая и приобретая в дальних странах рукописи великих, у себя под рукой их же губим? Принимаем в дар картины при недостатке выставочных залов и музейных комнат? Издалека перевозим к себе прах великого певца, а в центре России Ясную Поляну с другой великой могилой никак не можем всем миром в порядок привести? В центре Москвы гибнет дом Булгакова.
Нет ли тогда в наших приобретениях парадной конъюнктуры, политики, выгоды на час?
Конечно, можно снять с книжной полки или со стены собственную ценность и заменить приобретенной. Бессмыслица.
Культура — часть общего нераспорядка. Закупим дорогое оборудование — гниет. Но там нет единственных оригиналов, можно еще закупить.
Что же, отказываться от неожиданного наследства, искреннего подношения? Нет, конечно. Ждать, пока наведем у себя порядок, невозможно — западные соотечественники не доживут, ценности распылятся. Хорошо бы одно с другим шло рядом, об руку, взаимно стимулируя движение вперед.
Вот еще сюжет для размышления.
Петр Александрович Браславский — внук знаменитого Александра Николаевича Бенуа.
— У дедушки было трое детей — Анна, Елена, Николай. После его смерти все картины оставались в доме старшей — Анны. Когда она скончалась — в 1984 году, надо было освобождать ее квартиру, и только тогда мы стали делить наследство дедушки согласно его завещанию на три части. Мы собирались все вместе, доставали картину (цены были уже определены и заверены нотариусом), если она кому-то по душе — пожалуйста, бери. Если не нравится никому — отставляем пока в сторону, потом разберемся. А если претендентов двое или трое — разыгрывали: в мешок кидали буквы, кто вы