В эмиграции Зинаида Шаховская близко сходится с Буниным, Ремизовым, Замятиным, Ходасевичем, Цветаевой, Зайцевым, Тэффи, Зуровым. Встречается с Анненковым, Осоргиным, Шагалом, Вячеславом Ивановым. «Задача, вставшая передо мною, — пишет она в книге воспоминаний, — была такая: как жить в трехмерном мире, помнить прошлое, питающее настоящее, и различать в них зерно будущего. Я была частью зарубежной России, той самой, которая молилась, трудилась, училась, ссорилась, пела, танцевала и… писала». Из-под пера ее выходят романы, стихи, исторические работы, воспоминания.
Муж ее Святослав Малевский-Малевич — племянник русского императорского посла в Японии. Когда началась вторая мировая война, он, бельгийский подданный, несмотря на непризывной уже возраст (34 года), ушел добровольцем в артиллерийские части. Зинаида Алексеевна уехала во Францию и стала сестрой милосердия в госпитале под Парижем. Немцы оккупировали Францию, и она ушла в Сопротивление. Позже как военный корреспондент присутствовала на Нюрнбергских процессах. Франция высоко оценила ее подвижничество, наградив орденом Почетного Легиона.
— Когда наш госпиталь стали бомбить, весь французский персонал разбежался. Бежали с деньгами, уносили кассу. Хирург, который был во главе отделения, увидев этот позор, — застрелился. С ранеными остались только мы трое — русские: я, Сергей Толстой, внук Льва Николаевича, и еще одна русская. Я обо всем этом написала. И вот чем хороша Франция: как ни жестоко это было для нее, книгу мою не только издали, но и хорошо отозвались о ней.
Шаховская всегда говорила то, что думала. Даже в 56—57-м годах, когда она — ирония судьбы — вернулась в страну, ее изгнавшую, в качестве жены дипломата: Святослав стал первым секретарем посольства Бельгии в СССР. Время было хорошее.
— Хрущев как-то показывал послу и моему мужу Архангельский собор, пригласил посмотреть росписи в алтаре. И посол с женой, и муж пошли, а я отказалась. Хрущев спрашивает: «Почему?» — «Вы из церкви сделали музей, — ответила я, — и теперь меня, православную, приглашаете туда, где мне не полагается быть». Хрущев к мужу повернулся: «У вашей жены есть принципы, это хорошо». Он, конечно, был явно плохо воспитан, но с ним было хорошо, потому что у него были человеческие чувства, я могла его и рассердить, и рассмешить. А Молотов, Каганович улыбаются мне, а глаза холодные. Не помню, кто из свиты, кажется, Брежнев, спрашивает: «А уж вы, княгиня, наверное, как эмигрантка, были за Гитлера?» — «Ох, нет, — говорю, — я была против него, когда вы еще были за». На одном из обедов Серов[1] — тогда все дрожали перед ним, а я не боялась — шепчет мне: «Подойдите, подойдите!» Смотрю, Жуков стоит, улыбается: «Вы что же, майор, маршалов не узнаете?» А я, как военкор, была в звании майора. «Я-то вас запомнила, — говорю, — только не думала, что вы майора запомните».
С 1968 года и до недавних лет Шаховская работала главным редактором «Русской мысли». Еще были живы писатели первой эмиграции, историки, критики, литературоведы. Они общались с газетой, выступали с воспоминаниями часто и с удовольствием, тем более что Шаховская ценила вольное, независимое мнение. В своей книге «Отражения» (о русских писателях и художниках) она пишет по этому поводу: «В области воспоминаний достоверности нет. Это не паспорт, не полицейский рапорт, оттого в них можно встретить то, что выше и вернее видимости. …Литературоведам приходится с этим считаться — «У каждого своя правда», по Пиранделло. Правда же писателя, поэта, художника, композитора — это его творчество».
— Вы опоздали, — снова сказала мне Шаховская, — этих людей уже почти не осталось.
Она попросила взять в Москву письмо и небольшую посылку двоюродному брату Константину Сергеевичу Родионову. Ему 96 лет.
— Это о нем писал Пришвин — «Заполярный мед», помните? Это теперь единственный человек на свете, который носил меня, девочку, на руках.
…Потом в Москве Константин Сергеевич попросит прочесть это письмо из Парижа, сам он видит плохо: «Костя, дорогой… надеюсь, что ты все еще молодцом. А нас остается все меньше. 10 октября в Нью-Йорке скончалась Наташа — сын ее Иван Набоков захотел похоронить ее в моем склепе — на Сент-Женевьев де Буа. Брат мой очень слаб и ждет не дождется, чтобы Господь призвал его к себе…»
Брат — это сан-францисский архиепископ Иоанн Шаховской… Это он частично послужил для Бунина прообразом Мити…
Пути прообраза и героя «Митиной любви» разошлись. Митя застрелился, а Иоанн Шаховской умирает в Сан-Франциско.
Уходят, все уходят: герои, авторы, прообразы…
Опоздал.
Накануне «Русская мысль» поместила объявление: «Казачий союз, союз казаков-комбатантов, объединение лейб-гвардии казачьего полка и объединение лейб-гвардии атаманского полка извещают, что войсковой праздник Донского, Кубанского и Терского казачьих войск будет проходить следующим образом: в субботу, 15 октября, в 15 час. — панихида около памятника казакам на кладбище Сент-Женевьев де Буа, затем — молитвенный обход казачьих могил и, наконец, панихида в кладбищенской церкви; в воскресенье, 16 октября,— торжественный молебен после литургии в соборе св. Александра Невского на рю Дарю.
Братская трапеза состоится после молебна в ресторане вблизи церкви. Желающих участвовать просят записаться до 9 октября у М. И. Толстой. Тел. 45.53.56.83».
Я спешил, наслышан был о прошлых пышных торжествах — войска выходили в полном обмундировании, со своими знаменами.
В обозначенный час у памятника казакам собралось человек восемь — десять в штатском. Старики, пожилые, помоложе. Собственно, старик, из казаков, был один. Священник, из англичан, служил панихиду, кто-то, видимо сын казака, коленопреклоненный, молился, плакал.
Программа была выполнена вся: и панихида, и молитвенный обход, и молебен. «Многострадальной Родине нашей, Всевеликому Войску Донскому, Войску Кубанскому, Войску Терскому, атаманам, казакам и казачкам, в разсеянии сущим и на Родине обретающимся, подаждь, Господи, мир, здравие и сохрани их на многия лета…»
Сколько же осталось их, казаков, в Париже? Посчитали. Пятеро. Нет, шестеро. Казак Лютов, 96 лет, он еще помогает тем, кто беднее и немощнее, — дает деньги, приносит хлеб, молоко. Казак Христофоров, 88 лет, председатель комитета Русского кладбища. Казак Дубенцов, 93 года, заведует музеем. Вот куда надо бы — в казачий музей.
Борис Федорович Дубенцов с Дона. В гражданскую вырос от хорунжего до подполковника. Уходил из Керчи с последними добровольческими частями. Музеем заведует 60 (!) лет, со дня основания. При музее и живет.
— Наш лейб-гвардии казачий его Величества полк в мирное время стоял в Петербурге, там его казармы уже полтораста лет. Что такое казаки, знаете? Накануне германской войны вся русская конница имела 51 полк — гусары, уланы и так далее. А казаки выставили 102 полка, вдвое больше, чем вся Россия. Одно только наше Донское войско выставило 57 кавалерийских полков — с лошадьми, обмундированием, вооружением. Только винтовки выдавали. А еще — кубанские, терские, сибирские, уральские, астраханские казаки… Когда государь-император отрекся, командир полка сказал: «Нам больше в Петербурге не стоять». И мы все эти музейные ценности, которые видите, переправили в Новочеркасск. Россия была в хаосе, а на Дону стояла тишина, туда стали стягиваться все несогласные… В 1926 году наше общество в Париже нашло этот дом, сюда и свезли все ценности.
Борис Федорович знакомит с экспонатами музея.
— Вот прибор императора, это был его последний обед… А вот Николай II расписался на программе концерта трубачей нашего полка. Государь бывал у нас, видите, тут он на снимке — слева в форме рядового. А здесь переписка Александра I с полком. Что это за форма? Потемкин сопровождал Екатерину по Новороссии после присоединения к России. С ним следовал эскадрон нашего полка в этой самой форме. А вот стаканы с красивым вензелем N. Это когда Наполеон отступал, наши казаки его преследовали, он бросил коляску. Стаканы — из его сервиза. А вот и сама коляска. Смотрите, приказ одеть эскадрон казаков для сопровождения Наполеона на остров Святой Елены. Казаки конвоировали его до Тулона.
…Фотографии генералов, атаманов. Портреты императоров, императриц. Но главное — на стенах портреты всех командиров полка, начиная с первого, при Екатерине, Больше двухсот лет полку! 32 портрета — большие, красочные, писанные специально в одной манере — при жизни командиров.
Истинное русское воинство, несмотря на поражение и мытарства, все сберегли. Все чтут! И все победы до сих пор отмечают, хоть и бедно, и дни рождения свои. И балы давали благотворительные, а деньги — в пользу музея. Сейчас на верхний этаж Дубенцов пустил студенток, невелик доход, но и он — музею на пользу.
Спасибо Дубенцову, его товарищам. Но дальше-то как? Уходят казаки. Последняя тучка рассеянной бури. Что будет после них? Кому завещан уникальнейший музей?
— А это я вам не скажу.
Скрывает Дубенцов, нашего касательства не желает.
Прав, наверное. Окажись в свое время этот музей в наших руках, в лучшем случае распылили бы — часть экспонатов в Эрмитаж, часть — в Исторический музей, часть — под замок. Из более чем двухвековой истории казачества нас смутили бы годы гражданской войны. Семьдесят лет прошло, все никак не решаемся показать историю с обеих сторон.
Возвеличивая своих героев и замалчивая или принижая противников, мы упрощаем историю до уровня начального образования. Очень важно знать, и мы знаем с детства и Буденного, и Ворошилова, но важно знать и Махно, столь окарикатуренного нами, и Деникина, и Врангеля, и Юденича. Скрывая ту силу, которая нам противостояла, мы обесцениваем собственную победу.
Кстати сказать, почти сразу после гражданской войны у нас в стране были изданы воспоминания генералов белого движения — несколько томов. Тогда (!) — не опасались.
Конечно, я спросил Дубенцова, на чьей стороне был он во второй мировой.