ла няню за излишнюю подозрительность, не принятую в этих тихих краях), как ко входу галопом, поднимая в темноте клубы пыли, прискакал хозяин. Следом, с грохотом и шумом на подводе примчались Тимофей и Прошка. Два коня были привязаны сзади к телеге на длинной узде.
— Агафья! Ставь воду греть быстро! Где Таня?! Беги к ней, пусть рвёт простыни на повязки! — скомандовал Лузгин, быстро привязывая своего коня.
— О, божечки! Да что стряслось-то? — Когда Агафья волновалась, у неё появлялась одышка, и приходилось класть руку на свою большую грудь, чтобы успокоить сердцебиение.
— Диван готовь! У нас раненый! Быстро воду, быстро повязки! Да где же Таня?! А ну, тихо! — Командный голос капитана заставил собак поджать хвосты и сбиться в кучу. — Прошка! Давай сюда! Тимофей за ноги, мы с тобой под плечи!
Задержавшись на несколько секунд, Агафья всё же рассмотрела на сене в подводе громадного мёртвого волка, замершего в оскале, и стонущего Завадского.
— Эх, раструсили, чертяки! Да головой! Головой заносите, что ж вы ногами вперёд тащите? — Бас Завадского утвердил Агафью во мнении, что она не ошиблась в своих предположениях. — Ну Лёнька, ну чертяка! Вот это гостеприимство!
Агафья бежала с подсвечником впереди настолько быстро, насколько ей позволял возраст. Татьяна Борисовна, ещё толком не проснувшись, с трудом отделяла свой страшный сон с дуэлью и собаками от происходящего в реальности. В зал втащили под руки Завадского, который, стиснув зубы, пытался в присутствии дам не издать ни единого звука.
— Говорил я тебе, Палыч, уж лучше бы я цепью его задавил, или рогатиной! — сказал кузнец, едва сдерживая злость.
Здоровенный Тимофей сейчас походил больше на провинившегося семинариста, чем на молотобойца, которому не было равных в округе в кулачных боях.
— Меня?! Цепью давить? Да за что? — искренне возмутился Завадский.
— Эх, барин… да откуда ты свалился на мою голову! — прорычал Тимофей сквозь зубы. — Я ж не за тебя, я ж за того волка…
— Откуда свалился? Да с коня свалился! Которого ваш Прохор подстрелил! Столько трофеев с трёх выстрелов… волк, я и конь… Это же надо так, залпом! В лучших традициях русской армии! Как учили! Как Суворов велел! Прямо удача у вас сегодня… кстати, Лёня… кто за коня будет платить? Я или твой этот боцман? — Капитан Завадский, без сомнения, пытался приободрить своих спасителей, кивнул в сторону кузнеца.
— Вот сейчас, барин, зубы зажми! Тебе лежать надо! — Тимофей моргнул Прошке, и тот в такт закинул стонущего Завадского на диван. Лузгин только и успел, что подсобить.
Тимофей удовлетворённо крякнул, вытер пот со лба и отошёл на несколько шагов назад, оценивая, как хороший художник, сложившуюся композицию. Раненый гость Палыча лежал на диване, стиснув зубы. Справедливости ради следует заметить, что Завадский понимал всю нелепость ситуации и теперь не издавал ни звука. Он винил в случившемся исключительно себя — вышел прямо на волка, которого собаки загнали в сектор обстрела.
Татьяна Борисовна успела уже прийти в себя и вернулась из спальни, откуда прихватила громадную простыню, которую тут же принялась рвать на полосы.
— Раздевайте его. Агафья! Долго там ещё? Неси таз с водой. Леонид Павлович, настойку доставайте из подвала.
Завадский приподнял голову, чтобы рассмотреть кровоточащую рану на наружной стороне правого бедра:
— Ну надо ж такое! Столько лет безупречной службы, а пострадал от дружеской пули…
Кузнец, стоявший с виноватым видом ближе к окну, тут же пробасил:
— А я говорил Палычу, негоже палить из незнакомого ружья… Этот его новый Бердан…
— Бердан номер два! Скажи, как палит, Тимофей! А отдача какая! Вот это сила! — Прошка первый раз за всё время подал голос. — Мне б такое ружьё, да с патронами… Ммм… и шкурами потом займусь. Много ты своей рогатиной добудешь?
— Так, друзья мои… попрошу во двор, — Татьяна Борисовна взяла власть в свои руки, тем более что Агафья уже нагрела воду. — Вы, капитан Лузгин, можете остаться. Будете подавать повязки.
Рана оказалась неглубокой. Пуля прошла под кожей навылет, но крови всё же пустила достаточно. После дезинфекции раны и последующей перевязки Завадский почувствовал себя гораздо уверенней.
— Не думал, что наша долгожданная встреча произойдёт при таких обстоятельствах, — громко сказал Лузгин, наливая раненому половину стакана дезинфицирующей жидкости собственного производства. Себе адъютант налил полный. — Давай, за твоё здоровье, друг Завадский! Жить тебе сто лет.
Не дожидаясь, пока раненый примет удобное положение, адъютант в несколько больших глотков выпил содержимое стакана и напоследок только поднёс к носу рукав.
— Ого… — Завадский оценил крепость мутноватой настойки, но полностью всё не осилил.
Его удивлённый взгляд перехватила Татьяна Борисовна:
— Да, мой друг. Леонид Павлович теперь не брезгует. Свежий воздух, видите ли…
Закончив перевязку, Татьяна Борисовна предпочла откланяться, чтобы оставить друзей наедине и, наконец-то, выспаться.
— За всей этой суматохой даже не спросил, а в чём причина столь неожиданного визита? Для чего я так срочно понадобился, и почему ты оказался в секторе обстрела вместе с волком? — спросил адъютант, наливая из графина следующий стакан себе и Завадскому.
— Нет, нет, с меня хватит!.. крепкая, чертовка… — Завадский решительно махнул рукой.
— Ну? Так всё же? Ты год почти не появлялся, и тут — такая спешка. Рассказывай.
— Не скрою, вчера я даже не догадывался, что окажусь здесь. Всему причиной — обстоятельства непреодолимой силы. И даже не пытайся со мной спорить. Ты теперь мой должник, и отказаться ни под каким предлогом не можешь. — Завадский указал на перевязанную ногу. — Мы должны ехать. У нас поручение от министра иностранных дел. Все тонкости узнаешь в дороге. Прежняя жизнь вернулась, мой дорогой друг!
— Я ещё в нынешней своей жизни порядок не навёл, — задумчиво ответил адъютант, вытерев рукавом мокрые губы, как это делает Трофим после первого стакана. — Оказывается, у людей есть заботы и другого рода, кроме как анализировать, выслеживать, стрелять и гонять на каретах с плотно занавешенными окнами. Я вот машину паровую приобрёл… В долги влез. Мне летом забот будет — по самое горло.
Захмелевший Леонид Павлович утвердительно несколько раз кивнул, будто соглашался сам с собой, но затем неожиданно поднялся, дружески похлопал Завадского по плечу:
— Приехал бы кто другой — послал бы к чёрту. Тебя — не могу. У меня два условия. К концу июня я должен быть дома, и ты в этом предприятии участвуешь вместе со мной. Сноровка не та уже, да и отвык я сольные партии исполнять. Всё больше к людям тянет. Да, мой хромой дружище?
Глава V. Скрипач
После своего чудесного спасения Джованни дал себе слово, что удивляться больше ничему не будет. Значит так угодно Господу, значит так угодно Деве Марии. А удивляться было чему.
Первую ночь своей новой жизни юный скрипач провёл в подвале церкви иезуитов. Руки перестали дрожать только ближе к полуночи. Время Джованни определил интуитивно — его стало клонить в сон, дома он всегда засыпал в это время.
Стены, сложенные из громадных неотёсанных каменных глыб, мощёный брусчаткой пол, кровать из грубо струганной доски, накрытая соломенным тюфяком, стол и низкий расшатанный табурет. Обстановка его убежища больше напоминала тюремную камеру, за тем лишь исключением, что в ней не было решёток. Их просто некуда было ставить — подвал находился много ниже уровня площади, где-то в чреве храма. На столе трёхголовый подсвечник, густо покрытый потёками воска. Оттенки слоёв различались от чистого белого до грязно-жёлтого, создавая эффект пирога.
Джованни долго разглядывал это чудо, погрузившись в размышления. Отломив большой ломоть воска, скрипач принялся его крутить в руках. Первый и самый толстый слой был белым как платье невесты. Дальше он перемежался с желтоватым, но слои лежали тонкими ровными пластами. Белый воск всё же преобладал.
Если представить себе, что в этом подвале люди жили не регулярно, а только по мере какой-то крайней необходимости, и свечи использовались редко, то становилось понятно, что со временем в этот подсвечник ставили свечи всё дешевле. Для церкви это странно. Церковь никогда не страдала от отсутствия пожертвований — это ещё со времён, когда индульгенции продавали. Письменное прощение грехов уже давным-давно не выписывают, но грешники и просто мнительные, но состоятельные прихожане продолжают нести дары и жертвовать ценности. Здесь, похоже, последнее время дела с этим обстоят не лучшим образом. Верхний, самый толстый слой воска имел коричневый оттенок.
«Что за храм необычный… людей нет, священников нет, денег нет…» — подумал Джованни, но мысль его неожиданно была прервана негромким скрипом деревянной двери, висевшей на двух громадных петлях. От этого звука юноша вздрогнул и сделал инстинктивно шаг в угол.
В дрожащем свете показался человек с надвинутым на лоб капюшоном. Лицо его в тени не просматривалось. Старческие руки, покрытые глубокими морщинами, держали деревянную доску, на которой лежала порезанная на несколько больших кусков чиабатта[14]. Рядом стояли глиняный кувшин и кружка.
В перипетиях сегодняшнего дня молодой человек совершенно забыл, что не видел пищу со вчерашнего вечера. В животе что-то предательски заурчало, но Джованни продолжал наблюдать за своим кормильцем.
— У тебя есть два часа, сын мой. — Низкий глухой голос подтвердил, что перед скрипачом стоял старец.
— И что потом? Где падре? — с некоторым отчаянием в голосе спросил юноша.
Тихий, едва слышный ответ последовал, лишь когда старик в капюшоне уже почти вышел за дверь: «На всё воля Божья…»
В кувшине оказалось вино. Густой и насыщенный вкус красной жидкости со слегка терпким запахом вернул Джованни оптимизм и веру в себя. Если его сегодня не убили, то этим он обязан провидению. Теперь нужно подчиниться его воле и молча следовать дальше. Всё равно назад дороги нет. Там никого из родных не осталось. Даже глухо щёлкнувший с той стороны засов не заставил скрипача усомниться в том, что всё будет хорошо.