— Ваше величество! — Бердичкин запыхался, но верхнюю пуговицу лазоревой ливреи расстегнуть себе не позволил. — Генерал Скобелев преставился! Михаил Дмитриевич, царствие ему небесное…
Камер-фурьер опустил взгляд в землю и трижды быстро перекрестился, будто стесняясь перед царём этого своего христианского порыва.
Громадную колоду диаметром в три локтя потряс мощный удар колуна, вошедшего в полусухой пень почти на треть.
— Кто сказал? — крикнул на камер-фурьера царь, будто тот был виновен в случившемся.
Бердичкин выпрямился в струнку, насколько ему позволяла физическая форма, и громко, будто на плацу, гаркнул:
— Генерал-адъютант Черевин! Его высокопревосходительство велели доложить немедля, ибо сами не могут сапог правый сыскать!
— Ко мне его! — низким басом взревел Александр Третий.
Одновременно с этим зычным звуком, застёгивая на бегу верхнюю пуговицу кителя, за спиной Бердичкина появился генерал:
— Ваше величество! Телеграмма из Москвы! Подробности неизвестны! Прикажете отдать соответствующие указания министру внутренних дел? — Черевин осёкся, поняв, что в пылу сказал лишнего. Указания здесь давал только государь.
Пронзительный взгляд самодержца Черевин всё же выдержал. В сторону не отвернулся, хотя сдержать себя было непросто. Как же сейчас отличался его патрон от себя вчерашнего — спокойного, домашнего, совершенно беззаботного, сыплющего шутками и сияющего обаянием.
— Графу Толстому[43] первым делом учинить обыски по всем адресам, где Скобелев мог держать документы. — Царь взял себя в руки и справился с неожиданным приступом гнева. — Перерыть все его бумаги. Найти доклад, который я поручил ему готовить. Скобелев должен был прибыть с ним на следующей неделе. Уверен, доклад уже готов, хотя бы в черновике.
— Ваше величество… — Генерал-адъютант напрягся, превратившись в натянутую струну. Руки по швам, подбородок поднят высоко, каблуки вместе. — Могу ли я отправить графу более подробную инструкцию? Если он будет информирован о теме доклада, то выполнит поручение его величества точнее и быстрее. Как только я получу ответ, о результатах будет доложено немедля!
— Искать план военных действий на случай открытого столкновения с Германией, — скомандовал самодержец после долгой паузы.
— Телеграмму Толстому я, пожалуй, распоряжусь зашифровать… — пробормотал Черевин перед тем, как испросить разрешения выполнять.
Овитый траурными лентами паровоз испустил из своего раскалённого нутра длинный высокий гудок и на самом медленном ходу, резко выплёвывая в стороны струи белого пара, величественно подошёл к платформе станции Раненбург.
Военные, деревенские мужики, чиновники разных разрядов, почтовые служащие, ожидавшие на перроне скорбный поезд, обнажили головы. Караул вытянулся по команде «смирно».
Через четверть часа процессия выстроилась в колонну, чтобы держать путь в Спасское, где генерал завещал предать себя земле после кончины. Впереди встали офицеры с непокрытыми головами, которые держали бесчисленное множество венков, доставленных с гробом генерала после траурной церемонии в Москве.
«Герою Михаилу Дмитриевичу Скобелеву. Полководцу, Суворову равному» — большие витиеватые золотистые буквы на широкой чёрной ленте бросались в глаза на первом, самом высоком венке из серебристых листьев от академии Генерального штаба.
— Бывает ли так, чтобы в расцвете сил, будучи любимцем всей России, преставиться вот так нежданно… — прошептала свояченице дородная помещица, прибывшая по такому трагическому случаю на станцию специально.
— Не бывает, конечно… — отвечала ей товарка. — Поговаривают, руки на себя наложил…
Начальник станции, страдающий одышкой и излишним давлением, промокнул покрывшуюся крупными каплями пота голову и заметил своим знакомым:
— Неспроста это, неспроста. Истинно вам говорю, убили его, душегубы. Вся Москва гудит. Знали ли вы, глубокоуважаемая Ефросинья Фёдоровна, что генерал наш скончался в покоях немки лёгкого поведения?
— Господь с вами, Матвей Генрихович, вы сами прусских кровей будете, что же вы хотите этим сказать? — Женщина под тюлевым зонтом округлила глаза и взглянула на собеседника с укором.
— Всё это слухи, господа хорошие… — молвил начальник почты, застёгивая потёртый мундир. — Ясно же как белый день. Мне по службе знать положено. Михаил Дмитриевич наш самому́ дорогу перешёл! Поговаривают, планы имел на трон.
Чиновник многозначительно поднял вверх указательный палец, но тут же его опустил после того, как поймал на себе недовольный взгляд прибывшего с составом городового.
— Племянник мой в Петербурге служит. При телефонной станции. Вот кому можно верить — так это ему. — Пожилая дворянка, прибывшая только вчера из Петербурга на свою летнюю дачу, имела самые свежие новости. — Не простили османы ему побед наших, не простили…
— Что вы всё причитаете да слухи носите? — отреагировал земский доктор, стоявший рядом. — Вскрытие делали уважаемые мои коллеги. Михаил Дмитриевич скончался от вполне естественных причин…
— На всё воля Божья… — Святой отец перекрестился и, поцеловав крест, направился к траурной процессии, которой предстоял неблизкий путь…
Доклад министра внутренних дел графа Толстого Александр Третий слушал стоя, заложив руки за спину и глядя в окно.
— «Тело обнаружили дворник Серафимов и парикмахер Андреев. Они отозвались на крик выбежавшей женщины…» — Толстой читал с бумаги, декламируя медленно, расставляя акценты в нужных местах. Отрешённый вид государя заставил министра сделать паузу.
Царь обернулся, подошёл к столу и потянулся за папиросой:
— Я слушаю, слушаю…
— «Оба поднялись в номер этой дамы в гостинице „Англия“ и опознали покойного как генерала от инфантерии Скобелева. После этого немедля была вызвана полиция. Пристав Замойский, прибывший на место первым, приказал всем посторонним покинуть помещение до прибытия дознавателя».
— Что за женщина? — спросил царь, затянувшись крепким табаком.
Министр опять сделал паузу, будто преодолевая себя:
— Лёгкого поведения, ваше величество. Кокотка. Некая Шарлотта Альтенроз.
— Немка? — раздражённо спросил Александр Третий.
Московский генерал-губернатор князь Долгоруков уже доложил телеграфом о том, что смерть Скобелева вызвала во второй столице нешуточный ажиотаж среди горожан, в течение получаса собравшихся возле гостиницы на углу Петровки и Столешникова переулка. Шпики и городовые, отправленные в толпу, немедля докладывали, что люди обмениваются самыми немыслимыми слухами. Поговаривали даже, что генерала отравили члены какой-то тайной организации. То ли ордена, то ли личной гвардии царя, защищавшей самодержца и трон от всякого стороннего посягательства.
«Плохие вести, как и мысли, разносятся гораздо быстрее, чем добрые», — подумал император, поглаживая бороду. Так он искал душевного равновесия и вытравливал из себя такую вредную для государя эмоциональность.
— Достоверно неизвестно. Прибыла из Австрии. Имеет множество псевдонимов. Наиболее известна как Шарлотта, Ванда… — Толстой опять взял паузу в ожидании следующего вопроса.
— Продолжайте, — приказал император. Он резким движением воткнул папиросу в хрустальную пепельницу и опять отошёл к окну. Вид парка и Серебряного озера хоть как-то позволял ему совладать с собой.
— «Тело обнаружено на стуле. Без видимых признаков насильственной смерти. На столе шампанское и фрукты», — казённым голосом Толстой продолжил чтение справки.
— Мой лучший генерал! — Царь ударил своим мощным кулаком о стол, который издал специфический звук треснувшего дерева. — Умирает в номере немецкой проститутки!
Граф благоразумно замолчал, ожидая, пока государев гнев уляжется. В высшем свете прекрасно знали образцовое отношение его величества к супруге и детям. Этим он кардинально отличался от своих любвеобильных родственников — покойного отца и здравствующего дядюшки, Великого князя Константина Николаевича.
— Я слушаю… — сказал царь, впервые взглянув на своего министра недобрым взглядом, будто тот был повинен в случившемся.
— Вскрытие делал прозектор Московского университета Нейдинг. В протоколе причиной кончины указан паралич сердца и лёгких… — тихо доложил граф. Он всегда рефлекторно понижал тон, когда принимал на свой счёт царский гнев.
— Паралич… — Александр Третий не находил себе места в тесном кабинете, принялся ходить по свободному месту, но преодолевал его в несколько шагов. В конце концов, в очередной раз совладав со своей яростью, он сел за стол и опять закурил.
Толстой впервые видел, чтобы государь курил два раза подряд, что свидетельствовало о его крайней степени волнения. Обычно папиросы царь доставал только в спокойной и дружеской обстановке.
— Вы получили телеграфное сообщение от Черевина? Нашли? — вопрос был адресован таким тоном, что утвердительный ответ подразумевался сам собой.
— Ваше величество… — Толстой сложил свою папку с докладом, снял пенсне, вытянулся в струну. — Обыски проведены в гостинице «Англия», где обнаружено тело, в гостинице «Дюссо», где генерал снимал номер по прибытии в Москву, в родовом имении Спасское. Изъяты все документы, письма, личный архив генерала…
Вопросительный взгляд императора заставил графа перейти к ответу на главный вопрос:
— Никаких трудов, планов или черновиков по теме будущих военных действий на европейском театре не обнаружено…
Глава XIV. Иезуит
Чезаре Памфили выбивался из общепринятого представления о том, как должен выглядеть классический дипломат. И дело состояло не в том, что его природный темперамент всегда брал верх над любыми условностями этикета, а громогласный голос заглушал любого собеседника. Чезаре сразу же ставил в тупик любого собеседника своей искренней заинтересованностью в общении и обаянием. Ключевые фразы вроде «разрешите представиться» и «прекрасный сегодня день, не правда ли» он заменял на «чёрт возьми, дружище, как мы давно не виделись» и «моя ранимая душа истосковалась за парой глотков красного».