Никто из нас и не думал, что претензии Файльбёка к Нижайшему отпали сами собой. Но мы никак не ожидали, что он выскажет их. К тому же это было вопиющим нарушением нашей договоренности. Файльбёк не побоялся распространяться в общественном парке и про Армагеддон, и про Нижайшего. Всякий прохожий мог стать свидетелем этого разговора. К счастью, мамашам наши встречи были до лампочки. Никто вроде бы не интересовался нами. На самом деле у нас был только один свидетель. Он не присутствовал, но ему незамедлительно передавали содержание разговоров, и он слышал это не раз и от разных источников. Нижайший посоветовал мне не особо перечить Файльбёку, а наоборот – подыграть ему. Без перебора, так, чтобы не заронить подозрение. Но если я приму кое-какие его аргументы, он станет еще откровеннее. То же самое Нижайший наверняка говорил и другим.
– Ну хорошо, – сказали мы Файльбёку. – Ты что же, хочешь теперь отречься от огненного крещения и опять поскрести Гюртель?
– Нет, отрекаться не хочу, – ответил он. – Но и оставлять все как есть тоже нельзя. Предположим, план удался и власть повержена. Мы вынырнули из ниоткуда и должны в случае неудачи так же быстро исчезнуть. А как же притязания на руководство? Кормило нам не вверить, а без малейших сомнений доверить должны. Поэтому для движения, поставившего великие цели, смерти подобна утрата связи с народной массой. И ко всем вопросам надо подходить с этой позиции. А мы только и знаем, что прячемся.
– И как ты себе это представляешь? Что мы должны делать? Листовки разбрасывать и трубить на весь мир, что готовим акцию в Опере?
– Не надо казаться глупее самих себя, – рассердился он. – Или у вас есть резон притворяться идиотами?
Его голос становился все громче. Файльбёк почти кричал. Он обвел нас взглядом, всех поочередно. Было такое чувство, что нас просвечивают.
– Ну почему вы прикидываетесь недоумками? Это же каждому дебилу должно быть понятно.
Последнюю фразу он произнес тихо, чуть слышно.
– Что именно?
– Что мало иметь врага. Надо его обозначить.
– Но ведь именно к этому и должен привести Армагеддон.
– Должен и может, да не приведет, – сказал Файльбёк. – Враг не падает с дерева, как созревшее яблочко. Тогда его никто бы не заметил, он был бы одним из многих. Враг должен, наподобие старого деревенского колодца, быть центром жизни. Его надо холить и лелеять. Сделать из него видную, запоминающуюся фигуру. Выполоть вокруг всякую дикую поросль. Даже если он чуть высовывается, пусть каждый вообразит, что перед ним гигантский и грозный образ, и, устрашась, хоть на секунду, признает: это он, вот он какой. Чтобы в следующие секунды вздохнуть с облегчением: наконец-то он показался. А теперь засучить рукава – и за дело! Общее дело. Но если Армагеддон будет происходить так, как задумано, враг рванет на себе рубаху, и люди начнут спорить о том, кто это такой. Враг может явиться только тогда, когда существует его образ.
– Как это понимать? – с притворным удивлением спросили мы. – Это значит, ты уже не с нами?
– Нет, это ничего не значит, – ответил он и выразительно подтвердил: – Я целиком и полностью с вами. Мы соберемся в железный кулак. То, что я уже не первую неделю порываюсь вам сказать, вообще не имеет отношения к Армагеддону. Но железный кулак – это еще далеко не все. Мы, как боксеры, должны работать обоими кулаками. Один, тот, который сильнее, до времени остается в защите, готовя решающий удар. Это у нас получилось. Но нам не хватает второго кулака, который дразнит и провоцирует противника, заводит его, заставляет раскрыться. Он-то и делает его противником. Люди еще задолго до решающего удара должны знать: здесь будет бой. Потом – удар. И вот он, победитель. Люди бегут только за победителем.
– Мы и станем победителями. Мы уничтожим врага. И все идет как раз к тому.
– План Нижайшего, – сказал Файльбёк, – гениален тем, что наш удар как таковой будет незримым. Он зримо проявится в закамуфлированном виде как варварский удар по невинным людям. Этим приемом мы сметем врага с арены. Но зато мы и не сможем встать в гордую позу и заявить: мы победители. Люди должны видеть нас в процессе боя. Они же должны прогнать врага, которого демаскирует наш удар. Не нам самим, а народу объявлять нас победителями, потому что он сыт по горло половинчатыми решениями. Люди поймут: им грозит то, от чего мы всегда предостерегали: демократический бурьян заводит в бездну катастрофы.
Я собрался с духом и сказал:
– Файльбёк, ты нарушил клятву.
– Знаю, – ответил он. – Я нарушил клятву. Но лишь для того, чтобы сохранить ее смысл – победу Третьего Царства народов белой расы.
Клаудиа Рёлер, домохозяйкаПленка 1
Если в пять утра начинал надрываться телефон, значит, звонил мой отец. Была у него такая невозможная манера. Очевидно, раз в несколько дней, и уж по крайней мере раз в неделю, он пробуждался с мыслью обо мне. Не могу сказать, звонил ли он еще кому-то. Моей сестре, во всяком случае, он не звонил. Однажды я не взяла трубку. Тогда он наверстал упущенное после обеда и был явно обижен. Таким глубоко уязвленным я его и представить себе не могла.
Сколько себя я помню, отец ни свет ни заря перебирался в свой кабинет. Никому не дозволялось беспокоить его. Встав с постели, я была вынуждена, как мышка, прошмыгивать мимо его двери. Иногда, заслышав какой-нибудь звук, я останавливалась у двери. Он расхаживал взад и вперед. Под его тяжелыми шагами скрипели половицы, в этом угадывался определенный цикл: от письменного стола к порогу и обратно. Он напоминал тигра в клетке. Мать жестом одергивала меня, как будто я могла потревожить его, стоя под дверью.
– Оставь его в покое, – шептала она. – Он думает.
В ванной пахло одеколоном. Отец каждое утро протирал им лицо. В четверть восьмого, отправляясь в школу, я стучала в его дверь, чтобы напечатлеть прощальный поцелуй. Сам он меня не целовал, только подставлял свои свежевыбритые надушенные щеки; я поочередно касалась их губами. Если при поцелуе не втягивала губы, то, спускаясь по лестнице, чувствовала на них горький привкус.
Когда он позвонил мне во Франкфурт и с утра пораньше сообщил, что хочет пригласить нас на бал в Венской опере, я отбросила всякий политес:
– Не пойдем мы ни на какой бал! Что мы там потеряли? Герберт наверняка будет не в восторге. Да и мне эта идея, честно говоря, не нравится.
Герберт лежал рядом со мной и покачивал головой. Но отец не отступался. Несколько дней спустя, в самом начале рождественских праздников, мы приехали к нему в Берлин с подарками. С тех пор как он остался один, я не раз предлагала ему встретить Сочельник у нас. Он отказывался. Сначала я думала, это из-за Герберта, но он не желал ехать и в Вену к Зигрид, моей сестре.
Впервые мы не взяли с собой обоих наших сыновей. Они вместе с друзьями отправились на Аттерзее, где у нас был дом. Около полудня мы поехали в Берлин, по пути высадив их у Главного вокзала. Отец рассчитывал, что мы приедем с детьми. В комнате Зигрид он положил на кровати два больших пакета для них. Он был разочарован. Раньше он не очень-то заботился о внуках, предоставив это матери. А после ее смерти стал интересоваться ими. Он затевал с детьми долгие беседы. После чего давал мне советы.
Отец не преминул позвонить в ресторан, чтобы заказать столик. Там он, седой как лунь, сидел напротив нас, ухватившись руками за столешницу, и ораторствовал.
Сценарий был неизменен. Сначала он изъявлял желание выслушать нас, узнать, что нового в нашей жизни и каковы наши взаимоотношения. Об этом он спрашивал, не церемонясь. А потом уже говорил только он. Он мог, особенно в подпитии, произносить нескончаемые речи. Правда, бывали моменты, когда отец всерьез опасался наскучить слушателям. Он навис над столом, чтобы дотянуться до наших рук. И при этом сказал:
– Сократ на вопрос: стоит жениться или нет? – якобы ответил так: «Какой бы выбор ты ни сделал, тебе придется раскаяться».
– Не ты ли говорил раньше, что это слова Кьеркегора? – спросила я.
– Он их оприходовал, но изначально изречение приписывается Сократу.
Отец цитировал это сотни раз, даже произнося речь за нашим свадебным столом. И всегда в качестве источника называл Кьеркегора. Вероятно, кто-то раскрыл ему глаза на ошибку.
Потом он опять вдруг заговорил о бале в Опере. Отец рассказывал, что в 1939 году, когда он был молодым доцентом, бал в Опере случайно пришелся на день его рождения – 21 февраля. Он был тогда влюблен в ассистентку кафедры театроведения и пригласил ее на бал.
– И хотя там мозолили глаза свастики на рукавах, – вспоминал он, – и даже пришлось выслушать речи нескольких нацистских шишек, бал все же удался на славу. Твоя мать простит мне, если я скажу, что это была великолепнейшая ночь, это был самый прекрасный день рождения в моей жизни.
Должно быть, он просто боготворил ту девушку. Он продолжал на свой лад мечтать о ней, как будто моя мать, на которой он женился полгода спустя, была для него важна лишь тем, что положила конец его томлениям. В чем заключалась причина его разрыва с ассистенткой – ответа на этот вопрос мы от него так и не добились, несмотря на все наши усилия. В Вене она стала профессором и давно вышла на пенсию – вот и все, что нам удалось узнать.
– Нынешний бал, – сказал отец, – опять случайно совпадает с днем моего рождения.
Герберт коснулся ногой моей ноги и чуть заметно кивнул.
– Хорошо, отец, но боюсь, тебе будет не хватать твоей ассистентки.
– Но в мыслях я буду с ней.
Он снова дотянулся до нас руками и выразил свою благодарность.
– Знаете, я уже настолько стар, что у меня осталось не так много желаний, которые вы можете исполнить.
Добившись нашего согласия, отец пришел в веселое расположение духа. Он заказывал все новые напитки. Затем мы наведались в гостиничный бар. За последние годы я еще не видела в отце такого прилива жизненных сил. Он заказал коньяк и воду. Крепкие напитки он переносил только в том случае, если обильно запивал их водой. Оркестрик в красных ливреях играл что-то тоскливое. Поскольку свободных мест вокруг не было, за наш столик сел еще какой-то мужчина. Отец тут же втянул его в разговор. Это был бывший матрос из бывшей ГДР, который служил теперь агентом страховой фирмы и хорошо зарабатывал. Спрос на страховые услуги был, несомненно, высок. Но наш собеседник все больше говорил о море, рассказывал о суровых нравах и железной дисциплине, царивших на корабле. Отец совершенно неожиданно прервал его репликой: