Гравишкис Владислав Ромуальдович родился в городе Риге в семье рабочего-столяра. Детство и юность прошли в Сибири. Работал поденщиком, библиотекарем, журналистом. Литературой заниматься начал рано — в 1923 году. В омской газете «Рабочий путь» были напечатаны первые рассказы, а в 1930 году в журнале «Сибирские огни» — первая повесть «Экзамен».
Издал несколько книг в Москве, Свердловске и Челябинске: «Есть на Урале завод», «После войны», «Машина-ПТ-10», «Большое испытание Сережи Мерсенева», «На озере Светлом», «Гвардии Красной сын», «Миасская долина», «Добрый самородок» и др.
Член КПСС, член Союза советских писателей с 1951 года.
500 ГРАДУСОВ ВЫШЕ НУЛЯРассказ
Ничто не предвещало беды. Цементационная печь, этакое кирпичное чудовище в тринадцать метров длины, равномерно гудела всеми форсунками, жадно поглощая свои порции мазута и воздуха. То и дело звенела цепь, которой цементовщик Антон Неустроев поднимал печную заслонку. И тогда глухо лязгал раскаленный ящик с шестернями, выкатываясь на помост перед охлаждающей масляной ванной. Разгрузив ящик и сбросив шестерни в масло, Антон вытер шею, лицо, грудь над безрукавкой и снова взялся за вагу, чтобы вытащить из печи очередной ящик.
Вот тут-то и начала свершаться беда. Только успел Антон выволочь ящик, как увидел, что на рельсы упал кирпич. Да, кирпич. Раскаленный почти добела, он едва отличался от таких же раскаленных рельсов, рядом с которыми лежал. Антон удивился: что еще за фокусы? Откуда взялся кирпич?
Ничего не поняв, он засунул вагу в печь, чтобы отбросить кирпич в сторону. Выполнить свое намерение Антон не успел: и вагу, и ближайшие ящики завалило грудой кирпичей, падавших откуда-то сверху. Это были еще не успевшие раскалиться черные кирпичи. Они резко выделялись на сверкающем фоне внутри печи темной, бесформенной грудой.
«Что за напасть такая! Откуда их прорвалась такая масса?» — недоумевал Неустроев, все еще не в силах сообразить, что это происходит с печью, и только инстинктивно стараясь высвободить вагу, пока ее не завалило совсем.
— Эй, эй! Бойся! — услышал он выкрик и на секунду оглянулся.
Кричал цеховой печник Василий Семенович Загвоздкин. Он высунулся из соседней холодной печи, как скворец из скворешни, и кричал, неестественно вывернув голову вверх, глядя на потолок.
Антон посмотрел туда же и оцепенел: над его печью колыхался мохнатый факел пламени, почти достигая закоптелой цеховой кровли. Вокруг огненного султана хороводом кружились искры.
Ноги сами понесли Неустроева к воздушной магистрали. В несколько поворотов он перекрыл заслонку в трубе, через которую в печь вдувался сжатый воздух. Так же быстро он перекрыл другую трубу, по которой шел мазут. Форсунки — через них силой воздуха в печи разбрызгивались струи мазута — утихли.
В наступившей тишине бесшумно колыхающийся столб пламени казался особенно грозным. Задыхаясь от волнения, Антон ждал, как поведет себя огонь дальше. Понемногу султан стал уменьшаться, съеживаться и, наконец, исчез в глубине печи, точно сказочный длинношеий дракон спрятал свою голову.
Побледневший Неустроев оглянулся и увидел, что его со всех сторон окружают рабочие. Вся ночная смена сбежалась сюда и обступила цементационную печь. Рядом стоял печник Загвоздкин, вытирал глину с рук и ошеломленно бормотал:
— Господи ж боже ты мой! Что это так сразу сделалося, а? Сижу я себе в печи, копаюсь помаленьку и вдруг — на тебе! — светло стало. Вылажу, а оно уже полыхает…
— Лестница у тебя где? — возбужденно прервал его Неустроев.
— Поглядеть хочешь? Сейчас, милок, сейчас! — заторопился печник и, расталкивая людей, побежал к холодной печи. — Не стойте на дороге, Христа ради! Не до вас, ребятки, расходитесь!
Через минуту он появился со стремянкой и приставил ее к горячему боку печи. Первым полез Антон, за ним вскарабкался Загвоздкин. На лестнице было тесно, они стояли на последней поперечине, тесно прижавшись плечом к плечу. Словно прожектор, их освещал ярко-желтый свет, бивший из провала в печной кровле. Провал был с полметра шириной и пересекал свод почти от одного края к другому. Упавшие в печь кирпичи уже раскалились и лежали на цементационных ящиках и рельсах грудой сверкающих углей.
С участка цианистых ванн — и туда долетел слух об аварии — прибежал секретарь цехового партийного бюро Николай Александрович Шмелев. Он тоже осмотрел провал и, спустившись со стремянки, только головой покрутил:
— Ну и ну! Натворили чудес. Как теперь работать будем?
Были самые напряженные дни борьбы за выполнение предсъездовских обязательств, и выход из строя цементационной печи угрожал самыми тяжкими последствиями не только цеху, но всему заводу.
— Бородач чертов! — зло поджав губы, процедил Антон. — За такую работу башку оторвать — мало будет!
Загвоздкин действительно имел рыжеватую реденькую бороденку, которую теперь и теребил с несколько смущенным видом.
— Борода моя ни при чем и сам я тоже ни при чем. Не виноват я, братцы, никак нет. Я в отпуске был, вместо меня ремонт делал Ивушкин из литейного. Он и недоглядел, когда свод перекладывал. Видно, кирпич неподходящий попался, выгорел прежде времени на расклинке, а за ним и весь ряд повалился. Стало быть, принимать получше было надо… А то как же: человек не из нашего цеха, сердце-то не болит. Лишь бы работу с рук спихнуть…
Стариковский говорок был спокоен и невозмутим, а Шмелев волновался все больше и больше: вот тебе и предсъездовская вахта! Все рушится к черту! Неужели нет выхода?
— Принимать, принимать! — обозленно отозвался Антон. — Как еще принимать? Я что: плясать на твоем своде должен, чтобы узнать, провалится он или нет?
— Коли о производстве заботу имеешь — и спляшешь! Не грех.
Они продолжали пререкаться. Неужели нельзя этих людей заставить что-нибудь придумать? Шмелев решил вмешаться.
— Вы вот что, приятели, — не в ту сторону разговор повели. Кто виноват — потом разберемся, на досуге. Ваше дело теперь об одном думать, как из положения выходить. Дело-то незавидное…
— Надо бы хуже, да некуда, — подтвердил Загвоздкин.
В термическом цехе имелись две цементационных печи, чтобы, пока ремонтируется одна, другая могла работать. А теперь получилось, что у одной ремонт не закончен, у второй провалился свод. На чем работать? Где цементировать шестерни, которые требуются для сборки агрегатов ежедневно и ежечасно? Не будет шестерен — остановится сборка, остановится почти весь завод. Такое уж оно есть, конвейерное производство, — небольшая заминка на каком-нибудь маленьком участке сразу отзывается на всем предприятии. Было над чем задуматься!
— Н-да! — произнес Шмелев.
Он обхватил рукой подбородок и стал его оглаживать. Так он, не замечая сам, делал всегда, когда приходилось глубоко и серьезно задумываться. Восемнадцать лет назад Шмелев «ходил в партизанах», носил бороду, потому что бритье у «лесных братьев» при помощи перочинного ножа представляло из себя непереносимую пытку. Там он и привык в трудные минуты оглаживать свое партизанское «имущество». Теперь бороды не было, а привычка осталась, вероятно, на всю жизнь…
— Надо что-то придумать, товарищи! — сказал Шмелев. — Худо нам будет, если сорвем подачу зубчаток. Ой, худо!
— Трепачи в полной форме, вот кто мы теперь будем, — согласился Неустроев.
Загвоздкин искоса взглянул на Шмелева:
— Эх, Николай Александрыч! Разве тут что-нибудь придумаешь? Развалилась печка, одним словом — капут. Одно только и остается — начальника вызывать. Пускай принимает меры…
Неустроев даже поморщился: не по душе ему было такое предложение. В глубине души он все еще надеялся, что произойдет какое-то чудо, что дело обойдется без стороннего вмешательства, что об аварии и, следовательно, о позоре Антона будут знать только те, кто это видел. А теперь прилетит презлющий начальник цеха, начнется разбор, и пойдет, и пойдет!.. А что скажет Витька Журавлев, сменщик, которого он вызвал на соревнование? Будет картина, когда Витька придет принимать смену. Принимать нечего — одна развалина. Да будь же ты проклято такое дело! И надо же, чтобы случилось именно в его смену.
— Начальника вызвать недолго… — медленно проговорил Шмелев. — А у него что? Семь пядей во лбу? Мы с вами взрослые люди, самостоятельность должны иметь. Сами ничего еще не сделали, а уже рыдаем: няньку нам давайте! Чего раньше времени скисли?
— К чему слово такое — «скисли»? — обиделся Загвоздкин. — А чего делать прикажешь, батюшка? Ничего впереди не вижу…
— И я пока не вижу, — признался Шмелев. — Но это еще ничего не значит. Надо раскидывать мозгами и в ту, и в другую сторону. Как у тебя второй номер? Долго еще ремонтировать?
— Расчет у меня был — пять дней. Поднажать — можно в три.
— А скорее?
— Никак невозможно, Александрыч. Сам посуди: весь свод разворочен, задней стенке тоже переборку надо. Никак невозможно!
— Н-да! — сказал Шмелев, по-прежнему оглаживая подбородок. — Тяжелое у нас положение.
Загвоздкин вздохнул и развел руками.
— Тяжельше некуда. Одно у нас направление осталось, Александрыч — остужать печь и чиниться. Провал быстро закидаем, лишь бы остыла…
— Плохое твое направление, Загвоздкин. Очень плохое. Пока остужаем, пока чинимся, пока снова разжигаем — тоже двое-трое суток пройдет. Нам такое спасибо скажут — полгода чихать будем…
Шмелев вынул портсигар. Когда-то «серебряный», он порядком пообтерся, и всюду проступала медь. Аккуратно воткнув сигаретку в обкусанный рыженький мундштук, Шмелев швырнул горящую спичку в раскаленную пасть печи и испытующе посмотрел на собеседников:
— Нельзя ли попробовать на ходу починиться?
Загвоздкин и Неустроев разом подняли головы и устремили глаза на дымное марево, колыхавшееся над провалом. Предложение было неожиданным, и по выражению лиц Шмелев понял, что оно кажется им невыполнимым. «Не надо было так сразу брать быка за рога», — подумал он.