Он снова порылся в памяти. Нет, она не ассоциировалась с судебным процессом. Он очень смутно помнил газетные фото — снимки из-за угла, через заднее стекло такси. На неясных фото — только белокурые волосы и черные очки в пол-лица.
Помнилось ему, что на процессе были отзывы судей, запрещение прессе публиковать материалы о заседаниях суда. Ребята из полицейского округа Майями, раздраженные плохим паблисити и антиполицейской пропагандой, утверждали, что здесь пахнет жареным, что та девчонка — черная лошадка. Копы не насилуют дорогие фотомодели. И потом все фотомодели стремятся быть на виду, жаждут рекламы, сенсации, зачем же затыкать рот прессе, зачем эта секретность вокруг процесса? По приговору тот коп получил 8 лет тюрьмы. Поскольку он не подал апелляцию, разговоры постепенно утихли. Что б его разорвало, этого сукина сына! Понятно, почему Элисон не выносит копов.
Он снова посмотрел на ее изуродованную спину. Чего стоило ей все это вынести, он даже не мог вообразить себе! Зекери хотелось надеяться, что она находилась в беспамятстве, но он хорошо знал, что она была в полном сознании. По крайней мере, в начале этой пытки.
— Нет. Нет. Нет.
Ее неистовая мольба причиняла теперь Зекери почти физические страдания. Ну доберется же он до этой гадины, когда вернется в Майями! От злости у него перехватило горло. Зекери осторожно снял с Элисон разорванную футболку, потом, распрямившись и стащив с тела свою собственную, быстро надел на ее худенькое тело эту слишком просторную, но теплую и сухую футболку, аккуратно просунув ее руки в рукава.
Он уложил Элисон осторожно на спальный мешок и, сняв один носок, укрыл ногу. Это опять, по-видимому, вернуло ее к страшным событиям трехгодичной давности.
— Пожалуйста, пожалуйста, ну пожалуйста…
Отчаянье в ее голосе больно отдавалось в душе Зекери. Снимая второй мокрый носок, он обнаружил, что ее ступня перевязана бинтом.
— Детка, — озадаченно спросил он. — Что это у тебя?
Он развязал мокрый бинт. И происшедшее с ней сегодня вечером стало ему, наконец, очевидным, но от этого было не легче. Дело принимало серьезный оборот. Рана, долго находившаяся в воде, была чистой и из нее сочилась бесцветная жидкость.
— Простой порез не дал бы такую опухоль. Похоже, ты наступила на змею, детка. Значит, именно это случилось с тобой?
Он подоткнул вокруг нее спальный мешок и, продолжая разговаривать, осмотрел рану.
— Чем ты сделала надрез? Армейским ножом? — ему не нравился вид раны. Совершенно.
— Почему, черт возьми, ты разгуливала босиком? — Он занялся делом, стараясь ни о чем не думать.
Сначала Зекери прополоскал рот содержимым фляжки, а потом, припав к надрезу, начал высасывать яд, пока не пошла кровь.
— Не надо было делать надрез, детка. Я не уверен, что это хоть чем-то поможет.
Раны в этом климате заживают с большим трудом.
Он поискал в своем рюкзаке еще что-нибудь, что можно было бы приложить к ране, и вдруг на земле рядом увидел дневник. Он нашел также в рюкзаке Элисон спирт, бинты и тюбик с мазью. Обработав рану, он подложил дров в костер, чтобы тот давал больше света, и устало открыл дневник.
Он сразу же наткнулся на ее записи.
— Скорпион? — воскликнул он с удивлением и облегчением. Слава Богу, что не змея. Как, черт возьми, ей удалось подцепить скорпиона в ботинок? Когда он уходил, она была обута. Так, значит она стирала носки или что-то в этом роде… О женщины! Он закрыл дневник и погрузился в размышления. Она дрожала. Он накрыл ее поверх спальника одеялом Переса и присел рядом, продолжая обдумывать ситуацию. Что можно предпринять против укуса скорпиона? Долгое пребывание в воде, по-видимому, замедлило процесс распространения яда по организму. Ее сердце, слава Богу, оказалось здоровым. Что еще? Жар.
У нее определенно был жар. Зекери взял несколько таблеток аспирина и, разведя их в небольшом количестве воды, дал выпить Элисон. Потом он дочитал ее записи. Информация была изложена четко, ясно и разумно. Зекери попытался вспомнить все, что он знает о скорпионах. Некоторые были смертельно опасны, большинство причиняли взрослым людям только серьезную боль, доходящую до шока, а несколько видов таили опасность только для маленьких детей.
Зекери не знал, какое действие оказал на Элисон элениум, но решил, что ничего не случится от сочетания этого лекарства с аспирином.
Итак, несчастье произошло около 4 часов, а сейчас около 7. Если у нее не будет аллергии на яд, с чем он не сможет бороться, то все, пожалуй, обойдется. Если этот скорпион был из серии смертельно опасных, то Элисон войдет в историю. Зекери перечитал ее дневник и чисто случайно обнаружил на последней странице записку, обращенную к нему, написанную большими буквами, впопыхах.
Укусил скорпион. В мыльнице.
— Что бы это значило?
Он взглянул на мыльницу, валяющуюся на земле и осторожно перевернул ее ногой. Зекери увидел скорпиона внутри, плотно придавленного к куску мыла прозрачной пластмассовой крышкой. Он поборол в себе первоначальный порыв раздавить эту тварь, он отшвырнул мыльницу ногой. Итак, влажный кусок мыла, снятые ботинки. Она наверняка принимала ванну! И без сомнения мыла голову. «Состояние плохое», — читал он дальше. Да уж, плохое настолько, что теперь он не сможет вывести ее из пещеры, при каждом шаге нога будет причинять ей адскую боль. «Поблизости ягуар». Это, должно быть, та черная кошка, которая на его глазах подкрадывалась к Элисон. Элисон или видела ее, или слышала, и все-таки отправилась в сумерках обратно к реке!
«Я пришлю кого-нибудь за тобой». Слова поразили его, он перечитал фразу несколько раз. По неровному, вкривь и вкось почерку Зекери мог судить, что Элисон была в отчаянье и до смерти перепугана. Она отправлялась черт знает куда, в неизвестность, одна и все-таки беспокоилась еще и о нем. «Я пришлю кого-нибудь за тобой».
Он взглянул на нее, в горле стоял ком от переполнявших его чувств. Давно он уже не испытывал искреннего восхищения женщиной. Но эта леди была исключением во всем. В его сердце зародилась робкая надежда. Надежда, что он сумеет сказать или сделать что-то такое, чтобы остаться навсегда в ее жизни.
Горячая волна любви и жалости захлестнула Зекери. Точно такие же чувства он испытывал, когда впервые увидел новорожденную Стеффи. Он полюбил Стеффи сразу и навсегда, все ее шесть фунтов и шесть унций, все ее сморщенное тельце, — вся она стала нераздельно его собственной плотью и кровью, частью его самого. Отныне ничто не могло поколебать его чувств к ней или помешать его любви.
Он с изумлением смотрел на эту необычную женщину, с лицом, покрытым сейчас испариной, со впавшими глазами, окруженными темными тенями… Зекери изумлялся тем новым чувствам, которые она пробудила в нем. Эта женщина достала армейский нож, чтобы защитить себя от двух вооруженных бандитов, эта женщина, несмотря на свой страх, умеет думать о других. Он наклонился и поцеловал ее ласково в темнеющий на подбородке синяк.
— Если мы выберемся из этой переделки, детка, ты увидишь, как мы прекрасно поладим друг с другом, я обещаю тебе это.
После того, как она впала в крепкий спокойный сон, Зекери притащил большую сухую ветку и развесил на ней мокрую одежду Элисон вблизи огня. Затем он выловил из воды вареное яйцо и с отсутствующим взглядом очистил скорлупу. Элисон нужна еда для поддержания сил. Но яйцо вкрутую ей не годится. Зекери съел яйцо, запивая речной водой.
Инстинктивно потянувшись за сигаретами, он вдруг в ярости скомкал пачку и швырнул ее в огонь. Потом он долго сидел, сторожа ее сон, прислушиваясь к ровному дыханию спящей. Ей нужна еда, и ему придется достать ей еду. Вне зависимости от того, бродит поблизости ягуар или нет. Он должен еще раз навестить хижину старика.
14
Девяносто минут. Он сунул в огонь полено — обрубок толстой сухой ветки — и добавил несколько охапок сушняка, чтобы разжечь большое пламя. Оно должно отпугивать ягуара и хорошо освещать пещеру в его отсутствие. А он будет отсутствовать полтора часа — девяносто минут. Придется идти прямо сейчас. Если ей станет хуже ночью, он должен быть с ней. А если ей станет совсем худо, он должен будет попытаться помочь ей — отнести ее к людям, в деревню. Несмотря на ягуара. Он должен будет это сделать. А сейчас — сорок минут туда, сорок назад, десять минут в хижине. С ней ничего не случится за девяносто минут. Он проверил ее пульс. Пульс, казалось, был в норме, может быть, чуть замедлен. Но зато ее дрожь прекратилась, и она дышала ровно, глубоко.
Девяносто минут. Он взял нож и фонарик и задержал дыхание, выходя опять в темноту. Опять ему предстоял путь через реку и блуждание между деревьями в ожидании смертельного нападения в каждую секунду. Раньше на той же самой тропе он чувствовал себя в безопасности. И вот, проклятье, теперь, зная, что в окрестностях бродит ягуар, он шарахался каждого куста. Надо было выйти во что бы то ни стало на проезжую дорогу.
Через тридцать минут, в течение которых он шел, почти не дыша, он проскользнул, наконец, в дверь пустой хижины, где обнаружил холодную золу в очаге, нетронутую с тех пор, как он впервые побывал здесь. Старик давно ушел. В полутемном помещении Зекери зажег фонарь. Козлиная туша все еще висела, накрытая мешковиной, несколько полусонных мух, жужжа, исчезли в темноте. Не теряя времени, Зекери взял тонкий шест и, подняв его до уровня потолочных балок, поискал тыкву, в которых старик держал куриные яйца. На его удачу две разбуженные молодые курочки нервно и потревоженно выглянули со своего высокого насеста вниз на Зекери, моргая от слепящего света фонарика. Зекери удовлетворенно улыбнулся. Привет, ужин!
Он открыл самое большое лезвие ножа и воткнул в дверной косяк. Все еще тяжело дыша, Зекери взобрался наверх и схватил ближайшую курочку за лапки. Он стянул ее вниз с насеста, квохчущую и бьющую крыльями. Крепко ухватив ее одной рукой, он выдернул другой нож из косяка и резанул птицу по горлу.
— Прости, цыпа, — пробормотал он, — на этот раз, пожалуй, тебе не повезло.