Потом – ничего. Только пустое, тупое отчаяние. Думаю, меня арестуют. Больше никакого Патрика. Больше никаких уроков актерского мастерства.
Это снова и снова напоминает «Смятение». Нет, хуже. Я словно тону в неразберихе, окончательно измученная.
В лучшем случае меня депортируют. Обратно в Англию. Моей мечте – моему второму шансу – конец.
Я беру осколок стекла.
Я хотела показать ему, что это не просто игра.
Я прикладываю стекло к запястью. «Привет, старый друг».
Укол от стекла возбуждает. Он будто говорит: «Ты была права. Не они, а ты. Ты была великолепна. Ты была настоящей».
Я легко провожу стеклом по запястью, словно вскрываю упаковку с орехами. На мгновение – ничего. Затем начинает хлестать и пульсировать жадная кровь. Эйфория и ужас сливаются в моем мозгу.
Возможно, теперь они поймут, что натворили.
А если нет, то какая разница?
К чертям их!
Я снова провожу острием по руке, как скрипач, извлекающий ноту.
Мой последний поклон. Спасибо и спокойной ночи.
Шоу окончено, ребята. Оно было классным, пока не подошло к завершению.
Одно последнее режущее движение. Зрение тускнеет, словно туннель мчится ко мне, как тускнеющий прожектор, и моя голова падает на грудь.
Занавес. Аплодисменты.
Забвение.
Постепенная слабость.
Жалобно мяукая, кот пробирается через разбитое стекло. Раздается грохот – кто-то снаружи колотит в дверь. Она дрожит и вибрирует под силой ударов. На пятом ударе слетает с петель.
Вбегает Фрэнк Дурбан.
Фрэнк
Боже мой!
Клэр лежит без сознания в луже крови. Фрэнк кидается вперед.
Фрэнк
Клэр, очнись! Черт!
Вытащив рацию, он лихорадочно нажимает на кнопку.
– Этот порез не угрожал ее жизни, – отмахивается Кэтрин. – Только одно запястье. Типичный мелодраматический жест.
– Клэр вполне могла умереть, если бы ее никто не нашел, – резко парирует Фрэнк. – Она все еще в отделении скорой помощи. – Он поворачивается к Патрику Фоглеру. – Мы пошлем кого-нибудь убрать оставшиеся камеры.
Патрик оглядывает квартиру.
– Все? Ты имеешь в виду – это все? Все кончено? Будут ли ей предъявлены обвинения?
Фрэнк качает головой.
– Без признания нет ничего, что могло бы поддержать обвинения. Прости, Патрик.
– Ее осмотрят в психиатрической клинике, – добавляет Кэтрин. – Вполне вероятно, они смогут ее удержать, пока иммиграционные и таможенные органы не договорятся о возвращении Клэр в Великобританию.
Патрик кивает.
– А вы как думаете? Честно. Она убила Стеллу?
Долгое молчание.
– Если честно, – признается Кэтрин, – думаю, мы этого никогда не узнаем, сколь долго бы мы ни наблюдали за ней. Я думаю, для Клэр Райт реальность – всегда лишь то, чего она хочет.
Гринридж. Психиатрический центр в двадцати милях от города. За десять месяцев в Америке я почти не выезжала с Манхэттена. Опыт проживания в этой стране не смог подготовить меня к убожеству ее государственных медицинских учреждений.
Палата, в которой я нахожусь, защищена электронными замками. Теоретически нас держат в безопасности, пока мы проходим обследования. На практике мы – пленники. Было какое-то судебное слушание, но меня сочли непригодной для участия в нем, и мой государственный адвокат просто заполнил форму, в которой говорилось, что я представляю опасность для себя и, возможно, для других. Это все, видимо, в порядке вещей. Один пациент, тучный темнокожий человек, которого санитары называют Тупицей, прикован к кровати двадцать четыре часа в сутки. Остальные в некотором роде подвижны, хотя даже они шаркают взад и вперед по полированным коридорам, словно их стреножили невидимые кандалы, и бормочут что-то на городском диалекте, который я не понимаю. Все, кажется, постоянно находятся под воздействием каких-то лекарств.
Стоит жара, но окна не открываются. Пациенты мужского пола ходят с обнаженной грудью, и даже персонал ничего не носит под халатом. Ночью мужчины и женщины разделены лишь коридором. В мою первую ночь я услышала крики женщины, на которую напали в коридоре. Персонал оттянул мужчину, но через два часа он снова был в ее палате.
Психиатра, ответственного за меня, зовут доктор Эндрю Бэннер. Он молод, с плохой кожей из-за хронического «перегорания» на работе. В первую нашу встречу он долго проверял мои рефлексы.
– Вы страдаете от стресса или травмы? – поинтересовался он.
– Я уже рассказала вам, что случилось. – Почему-то мои зубы стучат. – Это была полицейская операция – я работала под прикрытием. Они отвезли меня в квартиру, где было полно камер, но мне не сказали об этом. На самом деле полицейские следили за мной. – Я останавливаюсь, чувствуя, как дрожит мой голос.
– Ничего похожего на автокатастрофу? Или ограбление?
Бэннер заглядывает мне в глаза с фонариком.
– Ничего.
Я сжимаю зубы, чтобы они не двигались.
– Нервные расстройства? Эпилепсия? Гипогликемические приступы? Маниакальные эпизоды? Депрессия, мысли о насилии?
– Нет. – Я смотрю на свою перевязанную руку. – Помимо вот этого, я имею в виду.
– Вы когда-нибудь слышали голоса, в существовании которых не уверены?
– В реальности – нет.
Эндрю выключает фонарик.
– В реальности – нет?
– Иногда мне кажется, что я в каком-то фильме. Смотрю, как я играю.
Бэннер делает пометку.
– Вы принимали какие-нибудь лекарства без рецепта за последние двенадцать месяцев?
– Только экстази, и то не очень часто.
– Ясно.
Еще одна пометка.
– Слушайте, – говорю я, кажется, уже в пятый раз. – Это было связано с убийством Стеллы Фоглер, которое произошло в феврале. Полиция схитрила, чтобы поймать меня на глазах у психиатра и чтобы в итоге она могла сделать все эти тесты.
– Какие тесты?
Я пытаюсь вспомнить, но лекарства, которые мне дали, затуманивают память.
– В основном мы разговаривали. О приемных родителях. Я думаю, это должно быть частью психологического портрета, как-то так. Вся эта динамика: папа – медведь, мама – медведь и Златовласка.
Это Эндрю Бэннер тоже записывает.
– Вы мне верите? – Я слышу отчаяние в своем голосе.
– Конечно.
– Неужели? – Я чувствую облегчение. – Спасибо. На мгновение мне это даже показалось безумием.
Бэннер говорит, продолжая писать:
– Недавно у меня был пациент, который считал, что у него в желудке растет дерево. Он вспомнил, что съел огрызок яблока, и подумал, что семена проросли в нем. Он страдал от мучительных спазмов в животе. Как только мы дали пациенту лекарство, у него прекратились судороги. Видите ли, он убедил себя, что лекарства – это яд и что дерево умерло.
– Так он же все равно остался безумным.
– Это не то слово, которое мы здесь используем, Клэр. Мы все живем в собственной реальности. – Взгляд доктора Бэннера обратился к ноутбуку. – Немного похоже на компьютерную сеть. На разных компьютерах в сети работает разное программное обеспечение. Иногда бывают небольшие сбои. Проблемы совместимости, так сказать. Они должны быть исправлены технической поддержкой. Понимаете, о чем я?
– Хм, не совсем.
– Позвольте мне сформулировать это так: есть некоторые химические дисбалансы в вашем организме, которые нужно подправить.
– Что значит «подправить»?
Оказывается, он имеет в виду ударные дозы пимозида, проверина и иклимита – лекарств, которые, как он уверяет, имеют мало побочных эффектов, но которые, я чувствую, притупляют мыслительные процессы, покрывая мой разум клейким сиропом медикаментов. Из-за них я постоянно голодна. Я провожу дни в телевизионной комнате, вяло ожидая, когда санитары принесут еще один поднос с тяжелой пищей. На одной из консультаций я совершаю ошибку, говоря доктору Бэннеру, что страх перед другими пациентами нарушает мой сон, поэтому в дополнение ко всем другим лекарствам мне прописывают еще и снотворное. Как все здешние препараты, после назначения оно становится обязательным для приема. Санитары стоят над тобой, чтобы убедиться, что ты проглотил свою дозу. Почти как в фильме «Прерванная жизнь», только без Вупи Голдберг.
Похоже, ирония в том, что Бэннер весьма одержим лекарствами, в то время как очевидно, что именно злоупотребление препаратами подпортило мозги большинства его пациентов. Они сравнивают рецепты с избирательностью гурманов. «У тебя мет? Дерьмо, ведь все, что он мне дал, – две долбаные сигареты и рецепт на гребаную Сюзи Кью», – и рассказывают потом всем, кто готов слушать, о высшей реальности, в которой они побывали, принимая ангельскую пыль и кокаин. Мне кажется, впадать в наркотическую кому каждую ночь небезопасно, тем более я уверена – самые зоркие среди пациентов точно знают, что мне дали, но выбора нет.
Через неделю или около того доктор Бэннер торжественно озвучивает мой диагноз. Я страдаю от параноидального бредового приступа. Когда я протестую, настаивая, что все это произошло на самом деле и полицейская операция была такой же реальной, как больница, где мы сейчас находимся, доктор Эндрю Бэннер отмахивается от моих возражений. Факты не важны, утверждает он. Важно то, как я на них реагирую. Я переживаю диссоциацию – внутренний распад личности. Есть и элемент психоза, связанный с невозможностью отделить восприятие от реальности. Он считает, что это симптомы, связанные с театральным расстройством личности, и их появление вызвано интенсивным стрессом.
Лечение одно: увеличенные дозировки тех же лекарств.
Медленно, медленно, то ли из-за тяжелых медикаментов, то ли просто по прошествии времени мое волнение утихает. Я больше не вскакиваю от неожиданности при каждом шорохе и не просыпаюсь с рвотой во рту, вызванной паникой. Поток разрозненных образов в моей голове замедляется до струйки. Кручение пленки замедляется, а затем и вовсе останавливается.