В косметичке лежала цифровая камера, настроенная на загрузку изображений прямо в Некрополь.
Когда полиция закончила заниматься мной, наступило утро. Измученная, я присоединилась к остальным актерам в репетиционной студии, где они решали, что делать дальше: то ли попытаться ставить спектакль где-то еще, то ли отменить его.
Лоренс считал, что мы должны отменить.
– Подумайте о главном вопросе пьесы, – говорил он. – Это то, что обвинитель предъявляет Бодлеру на суде: что, если ваши стихи вдохновят хотя бы одного человека на зло, какова тогда ваша ответственность? – Он оглядел всех нас. – Что, если, поставив пьесу, мы поможем создать еще одного психопата вроде Фурмана? Как мы сможем тогда жить?
– Клэр? – тихо спрашивает Эйдан, поворачиваясь ко мне. Он тоже выглядел усталым. – Каково ваше мнение? Вы больше всего пострадали от этого.
Я ответила не сразу. По какой-то причине у меня вдруг возникло яркое воспоминание о том дне, когда я впервые приехала в дом Гэри и Джули. Меня вышвырнули из моей предыдущей приемной семьи всего через несколько недель, и все мое имущество было в мусорных мешках. Потому что, хотя у социальной службы всегда были деньги, чтобы заплатить за такси и добраться от одной приемной семьи до другой, на чемоданы денег никогда не было. Хотя в детстве я в основном путешествовала – двигалась дальше.
Я помню, как подняла один из мешков и поняла, что, если бы социальная служба могла, то поместила бы и меня в него и выбросила. Потому что я для них – мусор.
– Я думаю, мы должны выступить, – сказала я Эйдану. – У нас больше никогда не будет такой возможности. По крайней мере, у меня точно не будет.
Я увидела, что все смотрят на меня. Как будто я какое-то чудовище. Но дело в том, что я была права. В то время как Лоренс просто бормотал банальности, которые, вероятно, прочитал в «Твиттере».
Эйдан поставил вопрос на голосование. Я была единственной, кто хотел продолжать.
Патрик отвез меня домой. И вот тогда я наконец рухнула, меня тошнило, и я плакала, снова и снова прокручивая в голове эту сцену. Оказывается, единственное, что никогда не показывают правдоподобно в фильмах, это смерть. Люди не просто хватаются за рану и лежат неподвижно, чтобы действие продолжалось вокруг них. Тело не хочет умирать. Оно не сдастся до тех пор, пока ты не поймешь, что так и должно быть. Тело истекает кровью, дергается и задыхается. Тело борется, даже сильнее, чем медики, которые спешат его спасти. Тело отказывается принять неизбежное.
Но кто бы мог думать, что в старике окажется столько крови![25] Я произнесла эти слова на сцене, когда мне было шестнадцать. Тогда я понятия не имела, что они на самом деле означают, хотя люди говорили, что мое выступление было блестящим.
Из всех образов, крутящихся в голове, есть тот, от которого я не могу освободиться. Не момент, когда я выстрелила в Глена Фурмана в первый раз, потому что это лишь чуть-чуть его притормозило. А когда я второй раз нажала на курок и Глен опустился передо мной на колени. Его губы шевелились – он пытался что-то сказать, но пуля пробила ему легкое, и в его голосе не было силы, чтобы произнести слова. Это было просто пустое шипение, как воздух, выходящий из воздушного шара.
Вот что чувствую я сейчас – пустоту, опустошенность, будто внутри ничего не осталось.
– Мы поедем в Европу. Я хочу показать тебе Париж.
Все, чего мне сейчас хочется, это спать, но я не могу.
– Ты забываешь, что я приехала из Европы. Я отправилась в Париж на экскурсию, когда мне было четырнадцать. Я и еще одна девушка сбежали, чтобы найти трансвеститов в Булонском лесу.
– Это совсем другое. – Патрик нежно гладит меня по волосам. – Я покажу тебе, где тусовался, когда был студентом. Где я впервые узнал Бодлера. Было бы хорошо уехать, тогда мы сможем нормально поговорить. Я хочу тебя кое о чем спросить. Но не хочу делать это здесь.
Что-то в том, как он это произнес, заставляет меня подумать, что он имеет в виду нечто большее, чем просто пустую болтовню. Но это нормально. После смерти Глена Фурмана мы с Патриком наконец-то избавились от взаимных подозрений.
Кроме того, я догадываюсь, о чем Патрик хочет спросить меня в городе любви.
– Что ж… звучит неплохо.
Его рука продолжает гладить мои волосы.
– Каково это было, Клэр?
Не притворяйся, что не знаешь, о чем он спрашивает.
– Честно?
– Честно.
– Я горжусь, во‑первых, тем, что так быстро отреагировала, не останавливаясь, чтобы проанализировать ситуацию. Это из-за импровизационных игр Пола, похоже. Я подумала… – Я смотрю на Патрика. Мне стыдно это произносить, но теперь я знаю, что он любит меня такой, какая я есть, что я могу доверить ему самые худшие вещи в своей голове. – Я нажала на курок и подумала, что хорошо сыграла.
– А потом?
– Потом я была в ужасе и от того, что сделала, и от своей реакции. Но это продолжалось недолго. И тут я почувствовала… – Я снова останавливаюсь. Интересно, могу ли я кому-нибудь это сказать?
– Да? – мягко спрашивает он.
– Я почувствовала себя настоящей, – говорю я. – После того, как убила Глена Фурмана, я почувствовала себя реальной, как никогда прежде.
Быть правдивым с тем, кому доверяешь, – нет другого чувства, подобного этому.
Через пять дней мы летим в Париж.
– Мне нужно тебе кое-что сказать, – говорит Патрик, когда мы едем в аэропорт.
Судя по его спокойствию, по тому, как он не сводит глаз с дороги, я понимаю, что это что-то важное.
– Ну? – говорю я, ожидая продолжения.
– Давным-давно, когда я учился в колледже, у меня была девушка. Она была красива и умна, и я боготворил землю, по которой она ходила. По крайней мере, так мне казалось. – Он останавливается, собираясь с мыслями. – Но потом однажды вечером я увидел другую женщину. Она стояла там, у дороги. Проститутка. Что-то заставило меня снять ее… Это было откровение. Внезапно я почувствовал, что могу делать все, что у меня в голове. И она подходила мне во всем, о чем я мечтал, и подталкивала меня идти дальше. Я был одержим ею.
Мы проезжаем через туннель, натриевые лампы над головой освещают его лицо. Кажется, он этого не замечает: его взгляд устремлен куда-то в далекое прошлое.
– Продолжай, – тихо говорю я.
– Однажды ночью все зашло слишком далеко. Авария. Она знала, на какой риск мы идем. Ей просто не повезло…
Его руки на руле не дрожат, скорость не меняется. Но я вижу, как напряглись его плечи.
– Она умерла, – произносит он.
Я не могу говорить. «Прислушайся к своим чувствам», – наставлял меня Пол. Но что, если ты не знаешь, что чувствуешь? Что, если всего слишком много?
– Я говорю тебе это сейчас, – добавляет Патрик, – потому что не хочу, чтобы между нами были еще какие-то секреты. И потому что у тебя есть выбор. В моей сумке вместе с двумя билетами в Париж есть билет в один конец до Лондона. Если хочешь, можешь лететь к своей прежней жизни. Или остаться со мной. Все зависит от тебя, Клэр. Но прежде чем решить, знай, я люблю тебя.
Мы выезжаем из туннеля. Я долго смотрю в окно на мелькающий бесконечный город.
Я
Хочу остаться с тобой.
И я счастливо улыбаюсь ему. Потому что лучше, чем делиться своими плохими секретами, может быть лишь то, когда человек, которого ты любишь, делится ими с тобой.
Патрик забронировал номер в крошечном отеле рядом с Триумфальной аркой, в тихом изящном доме восемнадцатого века. Я распаковываю вещи и, пока его нет, расслабляюсь в огромной белой ванне.
Когда он возвращается, то отказывается рассказать мне, где был.
«Договаривался», – загадочно отвечает он, когда пытаюсь на него надавить. Я замечаю в его кармане квадратную коробочку с кольцом и больше не спрашиваю.
На следующий день он берет меня с собой на экскурсию по своему авторскому маршруту, посвященному жизни Бодлера. Отель де Лозен, где Жанна жила вместе с поэтом. Статуя ню Аполлонии работы Клезингера в музее Д’Орсе. Де Маго, знаменитый бар, где богема, в том числе и Бодлер, собиралась, чтобы выпить и поспорить.
Во второй половине дня мы посещаем прибежища Патрика с его студенческих времен – «Лефт Бэнк», кафе «Флора» и, что приятнее всего, крошечные мощеные улочки маленькой Африки, где мы едим кускус и пьем домашнее красное вино из немаркированных графинов. В окнах кафе висят кальяны, мундштуки украшены серебряной фольгой. На одном он показывает мне, как вытянуть горячий табак через пузырящуюся ванночку с араком, отчего у меня кружится голова, и я пьянею.
– Жди меня здесь, – просит он и идет к задней двери. Затем возвращается уже с бутылкой без этикетки. – Абсент, – объясняет он, наливая две порции зловещей зеленой жидкости. – Просто чтобы завершить опыт. Он содержит слабый галлюциноген.
Он берет ложку сахара из миски, опускает ее в жидкость, затем держит над свечой. Сахар начинает пузыриться, и он размешивает его в абсенте.
– У нас будет похмелье?
– Конечно. Но, в отличие от Бодлера, у нас есть доступ к ибупрофену. Спасение!
– Спасение, – эхом отзываюсь я.
Остаток дня проходит как в тумане; смутное воспоминание о пульсирующих цветах, головокружение на американских горках, Патрик, читающий свои любимые стихи, отчего мое сердце расширяется, словно наполненное гелием.
В тот вечер он велел мне одеться потеплее.
– Зачем? Этот солнечный вечер гораздо теплее, чем холодная осень, которую мы оставили позади.
– Мы идем в холодное место.
Он берет рюкзак.
Патрик просит таксиста отвезти нас на кладбище Монпарнас. После того, как такси высаживает нас, мы проходим через пару массивных каменных ворот в парк с аккуратно выложенными дорожками и аллеями деревьев. Между аллеями – могилы, их, по словам Патрика, более тридцати пяти тысяч – это буйство разных стилей, от готики до модерна.