«Пола?»
«Без разницы».
«Ты не ответил».
«Это не имеет значения, – говорю я. – Люди все время предают. Они причиняют друг другу боль, сбегают, исчезают, умирают. Я не могу вернуться ко всему этому, – я качаю головой в кабинке, – не сейчас».
В телефоне раздается треск.
«Ты это слышал?» – спрашивает она.
«Что это за звук?»
«Снаружи сверкают молнии и гремит гром. Мне скоро нужно будет идти».
Я слышу только приглушенное эхо в своей голове.
«Хорошо».
«Еще кое-что, – говорит она. – Скажи мне хоть что-нибудь приятное».
Ее повадка. Если я становился ворчливым, она начинала меня донимать, и после того, как я наконец делился своей проблемой, я всегда чувствовал себя лучше. Делает ли она так сейчас с ним? Может, он никогда не ворчит.
Пожелтевший лист прилипает к стеклу, прожилки на нем похожи на вытянутую ладонь. Я думаю о том, как иду по расстилающимся вокруг полям, провожу руками по стеблям пшеницы, слушаю их шелест, вдыхаю их запах.
«Знаешь, в этом походе, – говорю я, – были моменты, когда я просто переставал думать, и мне казалось, что все будет хорошо».
«Ух ты, – говорит она, – звучит неплохо».
«Люди, которые меня здесь окружают, кажутся сумасшедшими. Bona fide. Но они мне нравятся».
«Я рада, что ты это испытываешь, – говорит она шепотом. – Правда, рада. Тебе это нужно».
Меня так и подмывает выпалить: «Ты мне тоже нужна», но я сдерживаюсь. Мы оба молчим, кажется, целую вечность.
Я слышу тихий голос: «Позвони мне, когда будешь возвращаться домой».
«Домой? – я издал саркастический смешок. – Мои вещи все еще у тебя дома?»
«Они в камере хранения».
«Ну разумеется, – говорю я, а затем во мне поднимается подспудный гнев. – Не плати за хранение. Пусть их выбросят. Мне все равно».
Я злюсь на себя самого. Идиот. Чертов напыщенный идиот.
«Прости. Я не знаю, когда вернусь».
«Я оплатила вперед». Ее голос звучит напряженно.
«Спасибо».
«Пока».
И я остаюсь один.
День шестой
Утром, убедившись, что все ушли, я иду в ванную. После того как ею воспользовались более тридцати паломников, там грязно, а на полу царит беспорядок. Повсюду мокрые следы. Горячая вода закончилась, и я быстро принимаю холодный душ.
На улице стаи ворон – нижняя часть их крыльев темнеет на солнце – сидят на линии электропередач, арках, крышах. Я пересекаю мост на окраине города и оглядываюсь через реку на ряды домов, окна, веревки с развешанным бельем. Это помогает мне определить хоть какое-то направление, в котором нужно двигаться, когда голова не хочет думать.
Остаток дня я иду один – в основном по двухполосной дороге через города, которые становятся все больше. Когда я добираюсь до небольшого города, мне требуется больше часа, чтобы пройти по мощеным улочкам, которые переходят в асфальтированные дороги и петляют мимо жилых кварталов, детей, шумно играющих в парках, уличных киосков со свежими продуктами, и, наконец, я оказываюсь у входа в собор.
Войдя внутрь – а это церковь с огромными арочными колоннами, высоким куполообразным потолком, свечами и витражами, через которые струятся пучки синего, красного и желтого света, – я на мгновение испытываю благоговение. Из-за этой атмосферы мне почти хочется стать верующим. Я сажусь на деревянную скамью, закрываю глаза и отдыхаю.
«Я не хочу молиться тебе, – тихо говорю я. – Это не молитва».
Люди приходят и уходят. Эхом раздаются шаги. Кашель.
«Но если там что-то есть, если ты слышишь меня, просто сделай так, чтобы все стало лучше. Это все, чего я хочу».
В этот момент я понимаю, что не прошу вернуть Сью. Если бы это случилось, я бы все равно все испортил. Все, чего я хочу, – это чтобы боль ушла.
«Пожалуйста, – шепчу я, – не позволяй мне оставаться на дне».
Когда я выхожу из дверей и щурюсь на солнце, реальный мир с его нищими и туристами за воротами шокирует меня.
Я иду в дальний конец площади, подальше от толпы, и сажусь на пустую скамейку. Позади меня какой-то человек расслабленно сидит на складном стуле у стены. Бумбокс у его ног играет нежную фортепианную музыку.
Мимо, смеясь, проходит группа паломников. Их легко опознать: загорелые, в сандалиях и шлепанцах после длинного дневного перехода, с бледными лодыжками, не тронутыми солнцем из-за ботинок и носков, некоторые прихрамывают из-за волдырей. Вечернее уличное движение и шум из близлежащих кафе становятся громче.
Я оглядываюсь назад. У бездомного растрепанные каштановые волосы, на лице – седая щетина. Он мягко двигает руками в воздухе в такт музыке.
«Немного холодно», – говорю я. Прошло меньше недели, а я почти справляюсь с базовым испанским.
Он опускает руки на колени. «Привет».
«Тепло?»
Он стучит по тележке для покупок слева от себя. Она набита одеялами и спальными мешками.
«У меня есть одеяла», – говорит он.
Я подхожу и пожимаю ему руку. На ощупь она грубая, мозолистая. На ней видны черные разводы, похожие на жирные пятна.
«Полицейские, – говорит он, – они позволяют мне ночевать здесь. Они знают меня много лет».
Я киваю на переполненную площадь: «Здесь лучше, чем там».
«Днем жарко, – говорит он, натягивая на ноги блестящий зеленый спальный мешок, – а ночью холодно. Прошлой ночью дул сильный ветер».
Он указывает на две маленькие металлические решетки, вделанные в тротуар.
«Я там спал, – говорит он. – Я спал там, и там было тепло».
Я бросаю несколько монет в пустую чашку, которая стоит на бумбоксе: «Не замерзни».
«Да благословит тебя Бог», – говорит он, улыбаясь.
Я иду в кафе и заказываю сэндвич. Пока я ем, у меня появляется идея. Я покупаю еще один, прошу официанта завернуть его и возвращаюсь на площадь.
Музыка эхом отдается под навесом: фортепиано со струнными. Вальс Чайковского. Я чувствую, как слезы подступают к глазам, но сдерживаюсь. Протягиваю бездомному сэндвич.
Он разворачивает газету и медленно поднимает взгляд на меня.
«Спасибо, – говорит он. – Ты идешь в Сантьяго?»
«Да», – вру я. Нет необходимости вдаваться в подробности.
«Где твой дом?»
«Я из Нью-Йорка».
Он откусывает бутерброд. «Ну и как ты?» – спрашивает он, жуя.
«Паршиво, – говорю я. – Пытаюсь сделать так, чтобы стало лучше».
«Все так говорят».
Я поворачиваюсь, чтобы уйти: «Пусть тебе будет тепло».
Он поднимает руку ладонью вверх: «Прощай, паломник из Нью-Йорка».
За его рукой я вижу две металлические решетки. Я ухожу, все еще чувствуя себя паршиво. Но уже чуть меньше.
Вместо того чтобы отправиться в местный приют, я провожу ночь в pensión [27]. Это просто дополнительная комната в квартире на верхнем этаже с балконом, с которого открывается вид на шпили собора. Это пробивает брешь в моем бюджете, но мне все равно. Еще один день – и больше никаких паломников и их храпа.
Я беру на кухне бутылку виски, наливаю его в самый высокий из имеющихся стаканов, затем сажусь на балконе. Крепкое спиртное напоминает мне о моем отце, его запахе, гневе. Но прямо сейчас мне просто все равно. Чем быстрее я оцепенею, тем лучше. Я делаю большой глоток и взбалтываю виски во рту, прежде чем проглотить. Мои губы покалывает.
Каким же ослом я был. Пока я скитался все это время, Сью страдала в одиночестве, опускаясь на дно. Из-за меня. Ей будет лучше без меня. Я раз за разом повторяю одно и то же, корю себя и, когда уже больше не могу себя выносить, вспоминаю француженку и то, как она смеялась надо мной.
Терять нечего: я целую тыльную сторону своей ладони. Затем я снова целую ее. В третий раз – как будто осмысленно.
Я не то чтобы прыгаю от радости, но это меня трогает. Возможно, в этом что-то есть.
«Ладно, – говорю я вслух, – Если бы я любил себя, что бы я сделал?»
Перед моим взором проносится монах из Дхарамсалы. Его улыбка.
«Скажи “да”».
«Эй, – говорю я, затем слегка смеюсь. – Чему? Этому?»
«Скажи “да”».
«Если бы я любил себя…?»
«Скажи “да”».
Мне некуда возвращаться; у меня больше нет девушки; мне хочется бежать подальше от вида больницы, от всей этой смерти. Что, очевидно, ставит крест на моем стремлении стать врачом. Хорош бы я был на собеседовании в медицинском колледже.
Я помешиваю мизинцем лед в стакане. Шпили собора – темные тени в ночи. Я мог бы поехать куда-нибудь еще, сидеть на пляже и пить, пока у меня не кончатся деньги. Или поехать домой.
«Домой», – произношу я вслух с преувеличенной интонацией.
Поехать домой, купить оружие, найти Сью и застрелиться у нее на глазах.
«Разве это не было бы забавно? – говорю я. – Выстрел».
Он стоит молча, вытянув руку ладонью вверх, в другой – четки.
«Нет никакого “да”, а?» – я насмехаюсь над ним. Я насмехаюсь над настоящим монахом.
Я пью большими глотками. Все, что я сжигаю в своем организме, постепенно уменьшается.
«Скажи “да”», – улыбается он.
«Тебе легко говорить, – бормочу я. – Ты все бросил».
Потом я понимаю, что сам в некотором роде сделал то же самое.
«Скажи “да”».
Я смотрю на тыльную сторону своей ладони.
«Я подумаю об этом».
День седьмой
Держа стаканы в руках, мы с Лоиком сидим на ступеньках перед приютом. Громко щебечут птицы. Нижние слои облаков окрашиваются в фиолетовый цвет в лучах заходящего солнца. Я делаю глоток виски. По мере того, как мы продвигаемся вдоль Камино, встречается все больше и больше баров по соседству с приютами. Совпадение?
«Слушай, Лоик, – говорю я, чокаясь бокалами, – а я думал, французы любят только вино».
«Ну, нам многое нравится».
«Что еще французы любят, кроме вина?»
Он медленно улыбается: «Женщин».
Несмотря на мое настроение, мне нравится этот парень.
«Я имею в виду – в стакане».
«Ах да, еще мы очень любим виски. Но, к сожалению, оно английское».