Если бы я любил себя…
«Жизнь велит двигаться вперед. Например, по Камино».
… то что бы я сделал?
«Это мне кое-что напомнило», – говорю я и рассказываю ей о теории Лоика о противостоянии сердца и разума. О волшебстве. Я рассказываю ей о монахе. Она улыбается и опирается на мое плечо, чтобы встать.
«Мне кажется, – говорит она, занимая устойчивое положение, – мне кажется, что вы приняли свое решение».
«Какое решение?»
«Вы знаете».
Она наклоняется за своим стаканом. Дельфины проплывают мимо ее щек, и я начинаю тянуться, чтобы коснуться ее лица, почувствовать ее тепло, но одергиваю себя. Она замечает мой взгляд.
«Это, – говорит она, снимая крестик Игнасио со своей шеи, – вам».
Я начинаю протестовать, но палец, приложенный к моим губам, останавливает меня.
«О, мой серьезный паломник, – говорит она своим певучим голосом, – опустите голову».
Я подчиняюсь. Она надевает шнурок мне на голову и дергает.
Ее голос звучит нежно: «Вам это нужно больше, чем мне».
С крестом на груди я смотрю на нее снизу вверх. Она улыбается медленной, восхитительной улыбкой и проводит пальцем по моей щеке. Прикосновение такое мягкое. Стук моего сердца отдается в ушах. Затем она выпрямляется и направляется к приюту.
«Boa noite»[30], – ее голос растворяется в ночи.
Я долго смотрю на крест у себя на груди.
Если бы я любил себя, я бы…
Наконец-то я это говорю. Монаху. Камино. Тому, кто дергает за чертовы ниточки.
«Да».
День девятый
Начинается рассвет: темный оттенок красного с примесью оранжевого, как пестрое сари на индийской свадьбе. Паломники направляются на запад. Я нахожу телефонную будку и делаю еще один звонок.
«Мам».
Через Атлантику слышится радость в ее голосе.
«Привет, бета».
«Я совершаю паломничество».
Пауза. Затем смех.
«Ну, твоей тете это понравилось бы».
Несмотря на ее беспокойство, она понимает меня. Может быть, поэтому мы ссорились всего дважды в моей жизни. И когда я говорю «мы», я имею в виду себя.
В первый раз из-за мужчины. После того как мы ушли от моего отца, их было несколько, и каждый следующий нравился мне все меньше, пока однажды, когда я учился в старших классах, Боб, или Шмоб, или как там его звали, не нагрубил ей за ужином. Я схватил его тарелку, выбросил еду в мусорное ведро и сел напротив, свирепо глядя на него. Вскоре после этого он ушел, а она плакала и ничего не говорила. Больше никаких мужчин поблизости не появлялось.
Второй раз это случилось в прошлом году, когда она призналась, что ухаживала за моим отцом после курсов химиотерапии. Я начал орать на нее, чтобы она прекратила это делать. Она молчала по телефону, позволяя мне продолжать, затем наконец тихим и твердым голосом произнесла: «Он умирает, бета. Так надо было».
И это несмотря на все, через что ей пришлось пройти. Это сразило меня. Я повесил трубку, не в силах говорить. Мои руки дрожали.
«Когда ты будешь готов вернуться домой?»
«Я правда не знаю, мам».
«Тебе нужны деньги?»
«Нет». Я должен справиться со всем сам.
Я рассказываю ей о Камино. Она слушает, ни разу не перебив меня.
«Я бы хотела совершить что-нибудь подобное», – говорит она.
Я рассказал Сью немного о нашей с мамой жизни, о том, как усердно она трудилась. Бралась за любую работу с минимальной оплатой труда, за уборку домов – за все, на чем можно заработать. В тот раз, когда мы ушли от отца, мы стояли на вокзале: два чемодана, идти некуда, мама держит меня за руку и тихо плачет.
«Вы сильная женщина», – сказала ей Сью при первой встрече. «Нет, – сказала моя мать. – Но у меня был ребенок. Я посмотрела на него, и это придало мне сил».
Я часто чувствую вину за то счастье, которым она пожертвовала ради меня. Я почти начинаю рассказывать ей о Сью, но останавливаюсь. Не нужно усугублять ее беспокойство. Она считала, что Сью мне подходит.
«Позвони мне поскорее, – говорит она. – И береги себя».
«Я так и сделаю, мам».
«Послушай, – говорит она, – я знаю, тебе пришлось нелегко. Делай то, что считаешь нужным, хорошо? Я знаю, ты можешь позаботиться о себе, но я волнуюсь».
«Я знаю, мам».
«И знаешь что, бета?»
«Да, мам?»
«Забудь. Просто забудь, бета».
Я делаю вдох и говорю это ради нее.
«Я постараюсь, мам. Я обещаю».
После того как мы поговорили, я принимаю несколько обезболивающих таблеток, чтобы притупить боль в плечах, и запиваю их. Впереди раскинулись золотистые пшеничные поля, простирающиеся до горизонта. Я вхожу в них.
День одиннадцатый
«Ты заметил, как англичанин громко плакал в своей постели?» – спрашивает Ник.
«Нет». Я продолжаю читать путеводитель.
«Но он же был прямо там».
Я переворачиваю страницу. «Я его не видел».
Мы сидим за переполненным кухонным столом в приюте в Санто-Доминго-де-ла-Кальсада. Снаружи на площадь въезжают автобусы. Туристы с фотоаппаратами в руках выходят и смешиваются с усталыми, загорелыми паломниками. Приближаются сумерки, и булыжники на площади приобретают тускло-серый оттенок.
Я скучаю по Розанджеле. Несколько дней назад, когда я сбавил скорость из-за вывихнутой лодыжки, которую я подвернул из-за довольно эффектного падения посреди грязного поля, она увеличила темп.
«Мое сердце подсказывает мне двигаться быстрее», – говорит она.
На Камино есть такая проблема: стоит тебе обогнать кого-то на один приют или, наоборот, отстать, и ты можешь больше никогда не увидеть этого человека. С каждым днем перспектива отдаления друг от друга становится все более ощутимой.
Я хватаюсь за лодыжку, надавливаю на нее обоими большими пальцами. Боль почти прошла. Как бы то ни было, я могу снова ускорить темп и попытаться догнать Розанджелу. В регистрационной книге указано, что она проходила здесь вчера. Как раз в тот момент, когда я разрабатываю свое новое расписание, раздается громкий стук. Звук удара тела обо что-то твердое.
Мужской голос, приглушенный закрытой дверью. «Я в порядке. В порядке». Затем – раскатистый смех.
Дверь распахивается, ударяясь о стену. Лицо Ника замирает. Внезапно какой-то человек выскакивает из дверного проема в переполненную кухню.
«Ха! – выкрикивает тощий мужчина, свирепо глядя на молчаливых паломников. Он вваливается внутрь, громко стуча ботинками, уперев кулаки в бедра. – Ха!»
У него красное лицо. Не обгоревшее на солнце, как у всех нас, а просто ярко-красное. Всклоченная седая борода, растрепанные ветром волосы, налитые кровью глаза. Он пошатывается, затем опирается на пятки. Он ухмыляется.
«Это он, – взволнованно шепчет Ник. – Он! Плачущий англичанин».
«Я Рон, – он хватает ближайшую женщину за руку. – Очень приятно». Он несколько раз небрежно целует ее.
«Прекрасное начало, а?»
Тишина.
«Готова?»
«К чему?» – спрашивает женщина.
Он осторожно подводит ее к переполненному столу, отодвигая паломников в сторону, чтобы освободить место.
«Отсюда тебе будет лучше видно, милая», – говорит он, лукаво подмигивая.
Затем начинает петь ковбойскую песню «Баллада о полудне». Топает ногами, посылает женщинам воздушные поцелуи, танцует вокруг столов. Деревянный пол трясется. Я представляю, как с потолка на нижнем этаже сыплются кусочки штукатурки. Должен признаться, я наслаждаюсь выражением лица каждого из присутствующих.
Закончив, он кланяется, и мы хлопаем в ладоши. Пока он занят тем, что пожимает руки всем, до кого может дотянуться, я замечаю, что за окнами уже темно, и выхожу на улицу.
Фонарные столбы отбрасывают длинные тени на тротуар. Мимо меня проходит женщина, ее каблуки громко цокают по булыжникам. Я выхожу на улицу, вдоль которой протянулись ряды магазинов – стальные ставни опущены и заперты, – и останавливаюсь у телефона-автомата на углу.
Я набираю домашний номер. Я чувствую тошноту. Мой бывший дом. От этого лучше не становится. Раздается телефонный звонок, а затем включается автоответчик.
«Сейчас я не могу ответить на ваш звонок…»
Она изменила текст сообщения. Я вешаю трубку.
На что я надеялся? Может быть, как-там-его-зовут – это уже история и Сью дождется меня. Но что, если она скажет, что только в том случае, если я немедленно вернусь? К этому я не готов. Что, если она избегает меня? Что, если он с ней? Я пробую еще раз.
«Ответь, – шепчу я, прижимая пластик к уху. Проходят секунды. – Пожалуйста».
Сразу включается автоответчик. Я швыряю трубку и возвращаюсь в приют.
В темной кухне пахнет помидорами и чесноком. Я зажигаю свечу на столе и накладываю себе остатки спагетти. К счастью, здесь также есть множество бутылок с недопитым вином. Я работаю над тем, чтобы опустошить их.
Через некоторое время я слышу кашель, затем Рон присоединяется ко мне.
«Все в порядке?» – спрашивает он.
В его глазах я вижу красные трещинки сосудов.
«Конечно».
Я наполняю стакан, пододвигаю его к нему.
«О, да, – он облизывает губы. – Так намного лучше. Намного лучше».
Он допивает вино и позволяет мне снова наполнить стакан.
«Старые пердуны, – он показывает большим пальцем на спальную комнату. Дрыхнут».
Судя по возрасту, он, должно быть, самый старый паломник в приюте. Однозначно.
«Люди, – говорит он с отвращением в голосе, – они не живут. Ты уезжаешь на пять лет, видишь мир и возвращаешься, а они все те же. Едут на работу, – он крутит воображаемый руль негнущимися руками, – пьют свой чай. Знаешь, о чем это мне говорит? Они просто ждут своей смерти.
Чертовы зануды. Жизнь коротка. Надо брать ее за жабры и жить на всю катушку».
Он хлопает себя по затылку, стряхивает что-то с руки.
«Прошлым летом я провел две недели на Амазонке, путешествуя на каноэ от деревни к деревне. Вот туземцы живут как надо».