Когда представление заканчивается, мужчина забирает листы с текстами песен и подходит к стойке регистрации. Очки с толстыми квадратными стеклами закрывают верхнюю половину его лица, в то время как остальную часть закрывает борода. Он ставит печати на наших credenciales, собирает плату, затем подает сигнал Лоику подняться по лестнице.
«Пошли», – говорит мне Лоик и начинает подниматься.
Мужчина кладет обе руки мне на плечи и поворачивает меня к спальной комнате слева. Сквозь темный дверной проем я вижу бельевые веревки, натянутые от стены к стене. Комната разделена на отдельные зоны, каждая из которых похожа на тесное купе поезда с четырьмя кроватями. Но кроме этого здесь нет ни окон, ни вида холмистой местности, ни стука колес. Только серый цемент.
Лоик останавливается. «Нет, – говорит он hospitalero. – Он со мной».
Все еще держа руки на моих плечах, мужчина ворчит и толкает меня в сторону темной комнаты так, что я почти спотыкаюсь. Лоик бросает свой рюкзак и сбегает вниз по лестнице.
«Мы друзья, – говорит он, в упор глядя на hospitalero. – Мы будем вместе».
Мужчина выпрямляется. Он на голову выше Лоика и в два раза шире в плечах.
«Все в порядке, – говорю я Лоику. – Я все равно просто хочу поспать».
«Нет. Друзья должны быть вместе».
Мы заглянули на лестницу раньше, пока ждали. Там было гораздо лучше: деревянные полы, высокие потолки, двухъярусные кровати и множество окон.
«Послушай, – говорю я Лоику, – не велика беда».
Он поднимается по лестнице, хватает свой рюкзак и спускается вниз. Я следую за ним в цементную комнату, и мы бросаем наши рюкзаки на пустые койки.
«Спасибо. Но тебе не стоило…»
«Hospitalero, – шепчет он, оглядываясь по сторонам, – любят все контролировать».
«Может, он фашист», – говорю я.
Кажется, это поднимает ему настроение. «Ну да, наверное. Приют, которым управляет фашист. Фашист из Камино. Это глупо, конечно. Такие уж правила на Камино. Кто их только придумал?»
После ужина я сворачиваюсь калачиком на своей койке и слушаю громкий храп паломников, отдающийся эхом. В темном купе, снова наедине со своими мыслями.
Когда я навещал своего отца, Сью тоже пошла со мной. Мы подошли к группе небольших кирпичных многоквартирных домов. Они стояли рядком, как ящики для игрушек. Она нежно поцеловала меня в щеку, а затем зашла ждать меня в ближайший продуктовый магазин. Я хотел пойти к нему один.
Я вздохнул, вошел и стал подниматься по лестнице, когда стальная дверь с громким стуком захлопнулась за мной. Лестница была серого металлического цвета, краска на ней облупилась. На первой ступеньке был грязный отпечаток ботинка.
Четвертый этаж, квартира С. Дверь была открыта. Внутри кто-то разговаривал. Я постучал и услышал скрипучий голос: «Войдите».
Я медленно заглянул внутрь. Напротив двери стояло сложенное инвалидное кресло: синее сиденье провисло между колесами. Справа от меня были ходунки: яркие, блестящие, с бледными резиновыми рукоятками. Мне потребовалось все мое мужество, чтобы не развернуться и не сбежать.
Он сидел на диване у стены, прижав телефон к уху. Перпендикулярно стоял еще один диван, а посередине кофейный столик. Он поднял глаза и улыбнулся.
«Ты здесь», – сказал он. Это прозвучало как вопрос.
На нем была белая футболка и белые брюки, но они так свободно висели на нем, что было похоже, будто он одет в занавески. На голове у него была синяя бейсболка с надписью «Янкиз». Мы пожали друг другу руки, и его ладонь утонула в моей. Через дверь в спальню я увидел стены, увешанные фотографиями, полками с книгами и всяким мелким хламом, собранным за жизнь.
Человек, которого я знал только по воспоминаниям.
Его глаза следили за каждым моим движением. Он повесил трубку, предложил мне поесть или что-нибудь выпить.
«Я уже поел, – сказал я ему. – Плотно пообедал». Ложь.
«Поешь немного, – сказал он. – Попробуй».
Я похлопал себя по животу: «Я наелся».
Я был слишком напуган. Чтобы подойти ближе, чтобы есть из его тарелки, пить из его чашки.
В разговоре были паузы, и я чуть не заснул, уставший от того, что не спал накануне ночью. За окном росло дерево. Небо было светло-голубым, и листья дрожали. Откуда взялся ветер в бетонном городе?
Он встал и пошел в спальню, используя ходунки. Это был медленный процесс: он с усилием держал их, навалился всем весом на металл и сделал несколько осторожных шагов. Это заняло бесконечность, но я увидел торжество на его лице. Он порылся в своем шкафу и предложил мне рубашку.
«Я всегда покупаю все по две штуки», – сказал он.
Я не смог взять ее, вместо этого придумал отговорку о том, что сам выбираю себе одежду. Он повесил рубашку на вешалку и кивнул. В тот момент я понял, что он знает, и что-то внутри меня сжалось. И все же я не мог ее взять.
«Похоже, ты часто тренируешься, мой мальчик, – он похлопал меня по плечу. – Я очень впечатлен твоим телосложением».
Его тело было худым и хрупким. Большие ладони, прикрепленные к тощим рукам. Из его груди торчал катетер, похожий на крошечное копье. Я вспомнил тот вечер, когда он позвонил мне рассказать об этом. Ординатор-хирург неправильно вставил его, и ему пришлось повторить болезненную процедуру.
«Они режут меня на части, – сказал он надтреснутым голосом. – Кромсают меня».
Стоя рядом с ним, я чувствовал, как во мне нарастает ненависть к профессии, которую я выбрал, к тому, как медицинская система уничтожает тело, пытаясь спасти его.
«Ты только сравни, – он указал на фотографию со своим портретом на прикроватной тумбочке. Волосы зачесаны назад, рубашка и галстук, лицо не такое худое. – Снято в прошлом году. Когда я был здоров».
Он замолчал, глубоко задумавшись.
«Судьба – странная штука».
Наконец, впервые с тех пор, как я вошел, я посмотрел ему в глаза. Запавшие, уставшие – и все же те самые, что я помнил. Крики. Удары. Я боялся этих глаз. Но вместо прежнего страха я почувствовал глубокое беспокойство, укол гнева.
Он вернулся на свой диван в гостиной. Сказал, что планирует встретить Новый год через четыре года. И тут же он наклонился вперед и попросил меня перевезти его прах в Индию, чтобы продолжить традицию его предков. Наших предков.
Я неловко рассмеялся.
«Давай поговорим об этом через четыре года», – сказал я.
Несколько месяцев спустя он скончался. И не успел я опомниться, как оказался здесь, где-то на задворках Испании, лежа без сна в темной комнате, напоминающей тюрьму.
«Есть причина, по которой ты здесь», – сказал Лоик, и когда-нибудь эти слова обретут смысл.
День девятнадцатый
Мы идем по глинистой тропе, петляющей мимо рядов вспаханной земли. На полях нет посевов. Ветер поднимает в воздух мелкие частицы песка и глины. Это все равно что идти сквозь тонкий красный туман.
Я иду вместе с епископальным священником из Северной Каролины. Это спокойный и вдумчивый человек – неплохие качества для служителя церкви. Он рассказывает мне о своем приходе и о том, что, хоть скучает по нему, хорошо побыть вдали.
«Могу я задать вам вопрос?»
На мгновение я чувствую себя глупо. Человек в отпуске, а я прошу его поработать. Но он поощрительно улыбается. Это одна из самых теплых улыбок, которые я когда-либо видел: ласковая и медленная, она расползается по его лицу и бороде, пока не разглаживаются даже тонкие морщинки вокруг глаз.
«Конечно».
«Почему на свете существует страдание?»
Улыбка слегка угасает, и он изучает меня. Выражение лица у него доброе.
«Возможно, вам стоит быть более конкретным», – наконец говорит он.
«Я думаю о своем отце, – говорю я. – Я могу смириться с тем, что он должен был умереть. Это часть жизни. Чего я не могу понять, так это его мучений от рака. Почему его тело должно было распасться при жизни? Никто, ни один человек не заслуживает так страдать».
Ветер снова усиливается. Я ощущаю на губах привкус глины и прищуриваюсь.
«Вопрос о страдании, – говорит он, и его южный акцент усиливается на фоне ветра, – это извечный вопрос. В книге Иова вопрошается о том же. Вы читали “Братьев Карамазовых”?»
Я утвердительно киваю головой.
«Достоевский спрашивает: если Господь всеблаг, то почему существует страдание? – он оглаживает рукой бороду. – За неделю до моего отъезда в Испанию я присутствовал на похоронах молодого человека, который только что окончил среднюю школу. У него была вся жизнь впереди. Он погиб в автомобильной катастрофе. Что я должен был сказать его семье? Как я должен был их утешить?»
Чуть дальше Лоик смеется с двумя малолетними сыновьями священника.
«По правде говоря, – продолжает священник, – я не уверен, что у кого-то есть правильный ответ. Так что, возможно, вам нужно задать другой вопрос».
«Какой именно?»
«Ну, вы могли бы попробовать спросить почему. Почему я? Почему сейчас? Почему здесь? Почему это происходит? Но я не верю, что вы найдете то, что ищете. Задайте другой вопрос: что дальше? Теперь, когда это произошло, что мне делать?»
Ветер завывает над бесплодными полями.
«Люди обладают удивительной стойкостью, способностью переносить худшие испытания, которые только можно вообразить, – голод, геноцид, любые тяготы, и все равно они выживают. Не только выживают, но иногда и процветают. Как? Как им это удается? Я бы рискнул предположить, что это происходит не потому, что они сосредоточиваются на вопросе “почему?”, а потому, что продолжают жить, вопрошая “что дальше?” Возможно, и вам стоит попробовать».
Он отхлебывает из своей бутылки.
Мой отец умер.
Что дальше?
Он страдал в одиночестве, а я ничего не делал.
Что дальше?
Глазами ребенка я посмотрел на своего отца и увидел того, кого стоило бояться. Глазами взрослого человека я увидел в нем человека, который страдал. Глазами сына я наблюдал, как он умирал.
Что дальше?