Я не знаю ответа, но каждый раз, когда я задаюсь этим вопросом, мне становится немного легче. Я не могу изменить того, что произошло, но что я буду с этим делать? Я знаю, что ответ зависит от меня.
Он ждет, когда я скажу что-нибудь.
«Я чувствовал себя таким беспомощным после его смерти, – говорю я. – Я хотел что-то решить, исправить ошибки – как его, так и свои, – но я не мог. Но, может быть, я сумею выбрать то, что проистекает из этого».
Он широко улыбается: «Возможно, вы уже сделали это».
Мы добираемся до приюта во Фромисте как раз в тот момент, когда солнце опускается за крыши деревни. Hospitalero замечает, что я заглядываю в пустые шкафы, и спрашивает, что я делаю. Когда я поясняю, что ищу одеяла, он спрашивает, что случилось с моим спальным мешком.
«У меня его нет», – говорю я.
«Нет спального мешка? – он хлопает себя по лбу. – Вы с ума сошли?»
Он подзывает какого-то человека из кухни, и они быстро говорят между собой по-испански, оглядываясь на меня и смеясь. «Вы вообще понимаете, куда идете? – спрашивает hospitalero высоким голосом. – В горы. Горы! Будет холодно. В приютах нет одеял, – он погрозил пальцем. – Вам будет очень холодно».
Я пожимаю плечами и ухожу.
«Подождите, – кричит он. – Вам что – все равно?»
Я спускаюсь по лестнице, ничего не отвечая. Этот человек разговаривает со случайным паломником, который провел последние пару месяцев, мотаясь по миру без каких-либо планов или подходящего снаряжения. Все улаживается само собой.
Во Фромисте есть несколько церквей, что не удивляет никого на Камино. Не имеет значения, найдется ли в деревне хоть пара коров, десять кур и три жителя. Там есть церковь. В некоторых их две или три, в то время как в каждом городе, кажется, есть собор.
В одной из них я нахожу Лоика, сидящего на задней скамье во время вечерней мессы, и присоединяюсь к нему. Несколько стариков и женщин внимают священнику, который стоит у алтаря, быстро читает, делая паузы, пока прихожане бормочут в унисон, затем снова читает. Это совсем не похоже на падре, который готовил чесночный суп. Когда мы выходим, Лоик молчит.
«Ты ведь будешь скучать по всему этому?» – спрашиваю я. Вчера он узнал, что ему нужно вернуться на работу. Сегодня его последний день на Камино.
Он улыбается, выглядя усталым. Складки у него под глазами становятся глубже.
«Пошли, – продолжаю я, – нам нужно найти бар, распить бутылочку вина».
«Да, да, конечно, – говорит он, затем улыбается. – Я горжусь тобой. Теперь ты мыслишь как француз».
Ночью, после пары бутылок вина, я лежу в спальном мешке, любезно предоставленном паломником, который решил остановиться в хостеле с чистыми простынями, одеялами и горячей водой. Лоик тихо похрапывает на соседней койке. Завтра, пока я буду идти на запад, он сядет на автобус до Бургоса, а затем на поезд до Парижа. Я буду скучать по нему. Очень. Я думаю обо всех встреченных людях, о пройденных вместе милях, об опыте, которым мы делились друг с другом, – а теперь все они ушли.
Дайте человеку несколько волнистых линий или набор точек, и он разглядит в этом узор.
Естественная попытка разобраться в случайности. Когда я оглядываюсь назад на это путешествие, я по-прежнему вижу лишь череду событий. Менее чем через день Камино де Сантьяго станет для Лоика воспоминанием, предметом для размышлений в свободную минуту. У него будет роскошь, которой нет у меня: перспектива.
Снаружи проезжает машина, свет фар отражается в окне. Тени скользят по стене. Чувствуя грусть и немного одиночество, я думаю о Сью и Розанджеле, и когда мне кажется, что я просто закрываю глаза, Лоик легонько тормошит меня. На улице уже светло.
«Извини, что разбудил тебя, – говорит он, – но я хотел попрощаться».
«Нет, нет, – говорю я, моргая, прогоняя сон. – Рад, что ты это сделал». Я встаю, пошатываясь. «Я буду скучать по тебе, Лоик».
Он кивает. «Я надеюсь, ты приедешь в Париж. Я буду очень рад видеть тебя своим гостем».
«Обязательно, – говорю я, мой голос слегка срывается. – Обязательно».
Я замечаю его рюкзак на полу, мои вещи лежат сверху. На нем надет мой рюкзак.
«Лоик».
Он качает головой.
«Я хочу быть уверенным, что у тебя есть нормальный рюкзак».
«О боже, – я крепко обнимаю его. – Спасибо».
Он отступает назад, кладет руки мне на плечи и улыбается.
«Никаких больше подделок, mon ami».
«Mon ami».
Он подходит к двери, поворачивается ко мне. Он явно хочет еще что-то сказать. Я жду.
«Я совершил много ошибок в своей жизни, – наконец говорит он. – Все, чем я поделился с тобой, основано на моем личном опыте. Я был предвзят, и ты должен это понимать. Дело в том, что когда ты любишь кого-то, ты хочешь, чтобы у него все было идеально. Даже боль. А вот чего ты хочешь избежать, так это ненужной боли у этого человека. Вот что я подразумеваю под идеалом».
Я начинаю что-то говорить, но он отмахивается от меня. Некоторое время усмехается.
«Я желаю тебе идеального Камино».
Он выходит за дверь. Я слышу его шаги на лестнице, затем вижу его в окно – моя старая подделка под Lowe Alpine подпрыгивает вверх-вниз на его плечах.
День двадцать первый
Два шоссе, разделенные широким участком коричневой травы, тянутся мимо сухих, бесплодных полей и уходят за горизонт, как параллельные линии, которые на расстоянии становятся ближе, но никогда не соединяются. Они направляются на запад. Мой рюкзак кажется тяжелым, а футболка влажной от пота.
Я тащусь по обочине одного из шоссе, один, если не считать редких грузовиков. Они мерцают на жаре, становятся громче и больше, а затем проносятся мимо с порывом горячего воздуха. Иногда я машу рукой. Иногда водитель нажимает на клаксон. Шум расходится рябью и повисает в воздухе до тех пор, пока грузовик снова не превращается в пятнышко.
Я следую по желтым стрелкам, нарисованным на дорожных знаках и технических столбах. Через дорогу от шоссе стоит каменный памятник в форме стройной пирамиды со скамейкой перед ним. Он белый, высотой с меня.
Этот регион называется Месета, сказал мне один немецкий паломник. Начинается в Бургосе, заканчивается в Леоне. Страна Смерти. Эта область Испании, где выращивают кукурузу, расположена на высоте девятисот метров над уровнем моря.
«Это суровый край, – сказал он. – Здесь девять месяцев длится зима и три месяца – ад». Он смолк и повторил это снова: «Ад».
«Дайте угадаю, – сказал я. – Мы попали в эти три месяца?»
Он кивнул: «Здесь, на этой земле, человек может найти себя».
Я пью теплую воду с привкусом пластика из своей бутылки и немного отдыхаю на скамейке. Мемориальная доска на памятнике гласит, что местная комарка построила специальную дорогу для паломников длиной в тридцать шесть километров. Сухая грунтовая дорожка шириной около десяти футов, обсаженная небольшими голыми деревьями, начинается у подножия памятника и ведет в сторону от шоссе.
После кремации моего отца я сидел в его квартире, окруженный коробками и мешками для мусора. Я был здесь всего лишь второй раз в жизни. Первый визит был кратким. На этот раз у меня была определенная цель. Здесь было все, что он накопил за свою жизнь. У меня была неделя, чтобы все это выбросить.
Я наткнулся на лист бумаги с именами и номерами телефонов. Сверху обычными чернилами было написано: «В случае смерти звоните».
В случае смерти.
Я сжал список в руке и плюхнулся на его кровать. Был серый, пасмурный день. Мимо прогрохотал поезд. У кого-то внизу был включен телевизор, и я услышал музыку. Она проникала сквозь полы, заполняла стены, плыла из окон.
Однажды я разговаривал с ним по телефону: я сидел на теплой кухне и собирался забраться в постель к Сью, а он на другом конце города говорил, что его должны повторно госпитализировать.
«От их лечения мне становится хуже, – сказал он. Затем, как ребенок, спросил: – Когда мне станет лучше?»
Я хранил молчание, никогда не упоминая о смерти, никогда не спрашивая, как он справлялся с болью, с химиотерапией, хотел ли он когда-нибудь, чтобы его кто-нибудь обнял, когда он лежал один в темноте, пока его тело пожирало само себя. Я боялся сближаться с ним, боялся чувствовать. Я боялся стольких вещей.
Маленькая желтая стрелка у основания памятника указывает путь. Именно тогда я понимаю, что не слишком задумывался о том, кто их рисует. Обо всех тех безымянных добровольцах, выполняющих эту работу на протяжении столетий – о тех, без кого паломники заблудились бы. Я бы заблудился. Это меня поражает. Как раз в тот момент, когда ты думаешь, что ты одинок, ты начинаешь понимать, что это не так.
Мои потрескавшиеся губы болят и имеют солоноватый привкус, когда я провожу по ним языком. Высоко в небе реактивный самолет оставляет за собой ленивый белый след. На небе ни облачка, и щуриться на солнце больно. Сколько времени потребуется самолету, чтобы пересечь этот участок? Наверное, несколько минут. У меня же это занимает дни.
Я впитываю этот момент. Грязь, бесплодные поля, жара, широко раскинувшееся небо. Желтая стрелка. Я поднимаю тяжесть всего, что несу, и продолжаю путь на запад.
День двадцать третий
Дорога длиною в тридцать шесть километров заканчивается за разрушающимися средневековыми стенами городка Мансилья-де-лас-Мулас. Зарегистрировавшись в приюте и заняв койку, я расслабляюсь в кресле во внутреннем дворе. Закрыв глаза, я откидываю голову назад и чувствую лучи вечернего солнца на своем лице.
Мимо проходят паломники, их сандалии шлепают по цементу. Рядом разговаривает женщина с британским акцентом, ее голос звучит нежно и умиротворяюще. Несколько раз она принимается смеяться.
«Но вот что я вам скажу, – слышу я ее слова. – Испанцы немного напоминают мне африканцев. Африканцы меня потрясли. Их красота, их дух просто неподражаемы».
Потом она что-то тихо говорит, смеется, и другой голос смеется вместе с ней. Знакомый мужской голос: Ник. Я смотрю налево и вижу, что он сидит за одним столиком с этой женщиной. Ей, должно быть, где-то чуть за шестьдесят. Ее серебристые волосы подстрижены коротко, почти по-мальчишески, и беспорядочно падают на лоб. У нее алые щеки и зеленые глаза.