Она замечает меня и улыбается, отчего морщинки вокруг ее рта разглаживаются. Я улыбаюсь в ответ, снова откидываюсь назад и закрываю глаза.
Кто-то пробегает мимо, стуча ботинками по полу. Я потираю затекшую шею и медленно разминаю ее: тяну левое ухо к левому плечу, правое ухо к правому плечу, подбородок к груди. Двое мужчин садятся позади меня, они громко и быстро разговаривают по-французски. Это наводит меня на мысли о Лоике. Путешествуя, привыкаешь к приветствиям и прощаниям, но время от времени встречаешь того редкого человека, который заставляет тебя задуматься, как твоя жизнь вообще существовала без него.
Когда мужчины уходят, я снова слышу голос женщины.
«…а ведь нас предупреждали об алжирской таможне и о том, что там тебя запросто могут убить, и тому подобном».
Я открываю глаза. Небо темно-синего цвета, каким оно становится после захода солнца.
«Нам пришлось переночевать на таможне, – продолжает она, – потому что сотрудник ушел домой на ночь. На следующий день в его кабинете, пока мы заполняли стопки бланков, я увидела на стене длинный такой хлыст. Парень с таможни потчевал меня байками о том, как он убивал людей этим хлыстом, и я спросила: “Неужели это правда?”
“О да”, – сказал он. Я не знала, как правильно реагировать, поэтому много улыбалась и кивала головой.
“Вы же не собираетесь нас убивать?” – спросила я его.
“О нет – сказал он. – Вы слишком милая”».
Женщина определенно привлекла мое внимание.
«И знаете, – говорит она, – это может прозвучать странно, но я убедилась в том, что это так: гораздо страшнее подвергаться преследованиям со стороны полиции в собственной стране, чем оказаться на прицеле в какой-нибудь стране третьего мира. У нас на Западе существует система, и она с легкостью может быть направлена против тебя, тогда как в странах третьего мира – а на меня много раз наставляли оружие – всегда есть выход. Сигареты, деньги, что-то еще. Те, кто держит оружие, обычно просто мальчишки, еще более напуганные, чем ты».
«Что вы делали в Африке? – спрашивает Ник, озвучивая вопрос, которым задаюсь и я.
«Работала, – говорит она. – Я медсестра».
Я сажусь.
«Неужели вы все еще там работаете?» – спрашивает он.
«О боже, нет, – говорит она. – Вообще-то я только что вернулась из Турции, но в основном я работаю в Лондоне».
«Вы работаете по приглашению?» – я не могу удержаться от вопроса.
Это заставляет ее рассмеяться. «Да, – говорит она, – полагаю, что я работаю по приглашению, когда я на съемках. Видите ли, я работаю на съемочных площадках».
«На съемочных площадках? Там, где снимают кино?»
Она берет из пепельницы сигарету, затягивается. Выпускает дым из ноздрей.
«Разумеется. Я занимаюсь этим уже более двадцати лет. Полагаю, это все, что я теперь умею. Боже, а от этой мысли мне самой немного тревожно». Она щурится сквозь дым. «Послушайте, вы американец?»
Я киваю: «Угадали».
Длинные ноги Ника сложены под столом. Его бакенбарды стали еще гуще, чем когда я видел его в последний раз.
«Полагаю, ты уже встречался с Кэт?»
«Нет, – говорю я, а потом, обращаясь к ней: – Я Амит».
«Ну конечно, – говорит она, улыбаясь. – У вас красивый индийский оттенок кожи».
Она тушит сигарету в пепельнице и начинает писать в своем дневнике. Я извиняюсь и иду ужинать, а когда возвращаюсь в приют, уже темно. Во внутреннем дворе столы и стулья сложены в одном углу, и паломники сидят в кругу на цементном полу возле большого горшка. Постиранное белье свисает с веревок, растянутых наверху.
«Давай, присоединяйся к нам».
Этот певучий голос. Я наполовину иду, наполовину подбегаю и сажусь между Розанджелой и hospitalera – на удивление молодой женщиной, едва вышедшей из подросткового возраста.
«Привет. Где вы были?»
«Шла одна, – радостно говорит она. – Давала себе то, что мне было нужно».
Мы улыбаемся друг другу.
«На сердце такая легкость… Оно начинает открываться».
Моя улыбка ширится.
«Тсс», – говорит hospitalera, помешивая в кастрюле половником. Внутри танцуют сине-оранжевые языки пламени.
«Что происходит?» – спрашиваю я Розанджелу.
«Quemada»[34], – шепчет она.
Hospitalera снова шикает на нас, пламя отбрасывает тени на ее лицо. Она добавляет кофейные зерна, апельсиновую цедру, сахар и продолжает помешивать. Мы должны сосредоточиться.
Сладкий запах кеймады смешивается с духами Розанджелы. Мы все сидим в тесном кругу, и всякий раз, когда кто-то двигается, она прижимается ко мне. Ее кожа мягкая и теплая, и я чувствую приятную боль в груди.
«Внимание, – громко произносит hospitalera. Она достает из сумочки свиток, разворачивает его и поднимает обеими руками, как трофей. – Это очень важно. Когда я скажу “Сейчас”, завывайте».
Она читает со свитка, повышая голос в конце каждого предложения.
«Ahora»[35], – говорит она.
Некоторые паломники тихонько подвывают.
«Нет, нет, – говорит она, – как собаки». Потом она воет так громко, что мне приходится заткнуть уши.
Она читает еще несколько предложений.
«Ahora».
Мы воем.
«Ahora».
Мы воем, тявкаем, гавкаем.
Когда она заканчивает читать, мы все еще воем. Она поднимает руку, пока мы не затихаем, затем наполняет чашку жидкостью и подносит ее ко рту. Мужчина воет. Она делает глоток. Мы воем и ликуем.
Она передает чашку мне. Достаточно просто подержать ее под носом, чтобы у меня закружилась голова. Это чистый спирт. Я делаю маленький глоток. Он обжигает мне все горло, из-за чего я кашляю, а глаза начинают слезиться.
«Не так», – говорит испанец.
Выхватив у меня чашку, он запрокидывает голову и делает большой глоток. Он вытирает губы ладонью и ухмыляется.
Чашка наполняется заново всякий раз, когда она проходит мимо hospitalera. После трех раундов земля начинает уходить из-под ног, после четвертого я чувствую, что плыву. Женщина в кругу начинает петь по-испански. В одной руке она держит сигарету, а другой играет со своими длинными темными волосами. Ее голос напоминает мне о прогулке в одиночестве по пшеничным полям, о том, как ветер колышет золотистые стебли.
Один за другим паломники отправляются спать, пока не остаются только бразильцы, Ник, hospitalera и я. Бразильцы танцуют по очереди, в то время как остальные поют, хлопают в ладоши, притопывают ногами. Я наблюдаю, как Розанджела, положив одну руку на талию, а другую высоко подняв, танцует в центре. Ее живот загорелый и гладкий. Она делает маленькие шажки, перебирая босыми ногами, ногти у нее на ногах выкрашены в темно-красный цвет.
Я хочу протянуть руку, обнять ее, почувствовать свою руку на ее талии, заглянуть в ее глаза. Забыть обо всем и просто танцевать – она и я, – двигаясь вместе, чувствуя и не чувствуя ничего – звезды кружатся над головой, как дуги света. Hospitalera хлопает в ладоши.
«Слушайте, – громко говорит она. – Если вы хотите потанцевать, мы должны пойти в бар к моему другу».
Она ведет нас по городу, останавливается у двери без таблички рядом с пиццерией. Звонит в колокольчик и ждет, пока не щелкнет замок на двери.
«Заходите», – говорит она. Бар находится наверху, и он пуст. Бразильцы не теряют времени даром. Один переключает музыку в стереосистеме, в то время как другие убирают столы и стулья. Затем они танцуют.
Мы с Ником стоим у стойки, попивая пиво.
«Только посмотри на нее», – говорит он, указывая горлышком своей бутылки.
От нее невозможно отвести взгляда. Глаза закрыты, на губах улыбка, она танцует исключительно для себя. Словно по сигналу, Ник допивает свое пиво и идет прямо туда. Он присоединяется к ней, и они танцуют, он делает большие шаги, стуча ботинками по полу, она вьется вокруг него. Эта улыбка. Я остаюсь у стойки, пью виски и ловлю свое отражение в зеркале за стойкой: нечеткий образ, небритый, загорелый, в грязной белой футболке, серых туристических брюках. Вокруг моего отражения танцуют люди, пока оно остается неподвижным.
А затем я наблюдаю, словно в замедленной съемке, как он наклоняется, прижимается губами к ее губам. Она позволяет ему задержаться на мгновение, затем отстраняется. Он пробует снова, но на этот раз безуспешно. Он танцует вокруг нее, притопывая, притоптывая, притоптывая, а я смотрю, пока больше не могу этого выносить.
На лестничной клетке музыка звучит тише и приглушенней. Когда я выхожу на улицу, у меня громко звенит в ушах. Если бы Лоик был здесь, он бы сказал мне… тут я спохватываюсь. Его нет, и я один. Снова. Сью от меня ушла. Моя грудь сжимается от чувств к женщине, которая к этому явно не готова и, вероятно, не заинтересуется, даже если будет готова. Какой же я трус.
Я прохожу мимо закрытых магазинов, пока не натыкаюсь на недостроенную стену на строительной площадке. Она мне по плечо. Я взбираюсь на нее и балансирую на краю. Луна – размытая полоска в темноте.
Монах возвращается, подняв одну руку в благословении.
«Скажи “да”».
Я показываю ему средний палец.
«Всему, что происходит».
Обе руки, средние пальцы.
«Скажи “да”».
Я спрыгиваю вниз, хватаю кирпич и бросаю в него. Он громыхает по улице. Монах улыбается, но на этот раз это выглядит как ухмылка. Он по-детски смеется надо мной.
«Какой у меня есть выбор?» – бормочу я.
Его улыбка смягчается.
«Извини», – говорю я.
Улыбка становится шире, и я снова чувствую тепло.
«Скажи “да”».
Война на истощение с монахом, превосходство явно на его стороне.
Я киваю: «Ладно. Ладно».
Затем я, спотыкаясь, возвращаюсь в приют. Завтра мне опять предстоит идти по Камино.
День двадцать пятый
По утрам в Леоне тихо. Кафе и магазины закрыты ставнями, уличное движение отсутствует. Кэт стоит за воротами собора, прикрыв глаза ладонью, вглядываясь в витражное окно на фасаде. Круглое, по форме напоминающее лучи солнца, оно самое большое из всех, что я видел.