«Кажется, я поняла, – говорит Кэт. – Сегодня день Тела Христова».
Процессия продолжает спускаться по площади, сворачивает на улицу, которая, изгибаясь, поднимается в гору, и вскоре скрывается из виду. Музыка затихает, затем смолкает. Все, что осталось, – это след порошка, в основном красного цвета, делящий площадь пополам.
На краю площади собралась толпа, чтобы понаблюдать за происходящим. Все возвращаются на свои места в кафе, и снова становится шумно. Мы заходим внутрь и присоединяемся к группе паломников за длинным столом в задней части ресторана.
Кэт закуривает сигарету, глубоко затягивается и медленно выдыхает.
«Какое замечательное зрелище».
«Мне они показались слишком мрачными, – говорю я. – Даже несмотря на оркестр и все прочее».
Официант приносит бутылки вина, расставляет их вдоль стола и наполняет бокалы.
Кэт поднимает свой бокал.
«За красивые деревни и парады». Затем, улыбаясь, добавляет: «Даже если они немного мрачноватые».
Бокалы соприкасаются. Дзынь.
Официант приносит ensaladas mixtas [37], затем мясное блюдо. Густое вино плавно льется из бутылки. К тому времени, как я приканчиваю второй бокал, Кэт все еще допивает свой первый.
С потолка свисают круглые фонари, в их свете стены кажутся желтыми. Ресторан битком набит посетителями. Сквозь большие квадратные окна проникает темнота, подсвеченная уличными фонарями. Под одним из них – остатки красочных рисунков.
«Жаль, что им пришлось пройти по ним».
Кэт постукивает сигаретой по пепельнице. «Ты о чем?»
«Я имею в виду рисунки. Весь этот парад был похож на похороны».
«О, все было не так уж плохо. Играл оркестр».
«Ладно, – говорю я, пожимая плечами, – значит, это праздничные похороны».
Сигаретный дым вьется мимо ее лица к потолку.
«Мне они скорее нравятся».
«Похороны?»
Она наклоняет голову, смеется: «Нет, оркестры».
«Я ненавижу их. Похороны».
Она ласково изучает меня: «И на многих ли ты побывал?»
Я качаю головой: «Просто я видел слишком много смертей. Когда я работал в отделении неотложной помощи, когда я думал, что хочу стать врачом. Может быть, все еще хочу. Я не знаю».
Она протягивает руку и похлопывает меня по плечу.
«Милый мальчик».
«Каждый раз, – продолжаю я, – каждый раз, когда это случалось, я всегда задавался вопросом. Сущность человека – пусть будет душа, неважно – когда именно она уходит? Я думал, что если буду внимательно наблюдать, то узнаю. У меня так и не получилось».
«Это скорее можно почувствовать, чем увидеть. Я ощущала это, когда держала своих пациентов за руки, – она прищуривается, потом говорит: – Тех, кто умирал».
Я разглаживаю салфетку у себя на коленях.
«Интересно, на что это похоже».
«Что именно?»
«Смерть. Сам ее момент».
Она молчит. Я поднимаю взгляд. Ее губы растянуты в полуулыбке. Она опирается локтем на стол, держа стакан в руке на уровне глаз, и говорит: «Однажды со мной такое случилось. Я умерла».
У меня сжимается горло. Я ничего не говорю.
«Или чуть не умерла, – говорит она. – Не уверена. Но я вернулась».
Она постукивает по сигарете, затем глубоко затягивается. Ее глаза устремлены куда-то далеко-далеко.
«На что это похоже?» – тихо спрашиваю я.
«Это ужасно, – говорит она. – Совершенно ужасно».
«Что случилось?»
«О, это было очень давно. Забавно, теперь, когда я думаю об этом, кажется, что все было как вчера. Но все помнится как в тумане. Вся эта боль».
«Это хороший способ защитить себя», – говорю я.
«Просто с возрастом моя память становится хуже, – говорит она и хихикает. – Но я действительно верю, что все, что мы переживаем, происходит не просто так…»
«Включая то, что вы чуть не умерли?»
«Вот именно. Человек многому учится».
«Что случилось?» – снова спрашиваю я.
Она устраивается на своем стуле, отводит взгляд, делая затяжку, затем снова смотрит на меня. Такое чувство, что она видит меня насквозь.
«У меня была серьезная инфекция органов малого таза, – говорит она. – Боль была мучительной. Я пошла к терапевту, и он сказал, что это было у меня в голове. Помню, я подумала, что если это у меня в голове, то почему так чертовски больно внизу. Он дал мне несколько антибиотиков и отправил восвояси. Как медсестру, меня учили, что никогда нельзя задавать вопросы врачу, и я не хотела поднимать шум, поэтому пошла домой и махнула рукой на то, что мне становилось все хуже и хуже».
Она бросает сигарету на свою пустую тарелку.
«Менее чем за две недели меня согнуло пополам, и я могла только ползать. В буквальном смысле. Я вставала утром, медленно спускалась вниз, готовила завтрак для четверых детей, заботилась о гостях – в нашем доме был отель типа полупансиона, – затем поднималась наверх и ложилась в постель. Я чувствовала себя старухой. Никогда до того я не ощущала себя такой старой».
Мягкие морщинки в уголках ее глаз; рот, который всегда смеется или поджимает губы в задумчивости; короткие серебристые волосы, закрывающие лоб. Она смотрит в темноту, ее глаза пронзительные и зеленые.
«Меня спасла моя подруга, – говорит она. – У нее самой было шестеро детей. Она встретила моего мужа и сказала, что если он ничего не предпримет, я умру. Думаю, именно тогда он очнулся. Я помню, как ко мне на дом приходил специалист. Как моему мужу это удалось, я не знаю. Это незаурядный случай для нашей Национальной службы здравоохранения. Он провел осмотр и сказал: “Нам придется вскрыть вас и посмотреть, в чем там дело”. Они могли бы разрезать меня пополам – мне было все равно, лишь бы боль прошла. Но я не могла лечь в больницу. Видишь ли, тогда была забастовка работников прачечных, и в больнице не было ни одной чистой простыни. Я пролежала в постели десять дней, считая минуты до госпитализации. Это были десять самых болезненных дней в моей жизни».
Ее голос становится тише. Я отодвигаю свою тарелку в сторону и наклоняюсь вперед.
«Когда они наконец положили меня и разрезали, то обнаружили, что все довольно плохо. Мне удалили всё, кроме одного яичника».
Большой глоток вина, затяжка сигаретой.
«Вы умерли во время… – я спохватываюсь. – Это произошло во время операции?»
«О боже, нет, – говорит она. – Я спала как убитая. Меня поместили в реабилитационный центр, чтобы я там восстановилась. Я помню, что почувствовала себя немного лучше и начала вставать. На входе были установлены стеклянные двери, и на одной из них я увидела маленькую круглую наклейку. Там было написано: “Берегитесь. Где-то поблизости бродит рождественский вор”. А на дворе уже стояла Пасха! Я подумала о бедном рождественском воре, которому приходится ходить и красть до самой Пасхи. Это было так забавно. Я начала смеяться. Я подошла к своей кровати, схватилась за швы и закричала».
Она усмехается при воспоминании, затем замолкает. Сигаретный дым стелется над ее головой. Фонари на площади погасли.
«Боль, – говорит она, словно разговаривая сама с собой, – вернулась. Это было невыносимо. Конечно, какое-то время я жила в муках, но в этот раз все было гораздо хуже. Я пожаловались медсестрам, и они сказали: “Да, конечно, бедняжка. Вот, возьмите таблетку”. Таблетка нисколько не помогла. Я лежала в постели и пела рождественские гимны, чтобы отвлечься от боли. Там оказалась медсестра со скорой помощи, и она подошла ко мне. Я помню ее глаза – у нее были действительно пронзительные глаза, – и я сказала ей: “Пожалуйста, пожалуйста, не дайте мне умереть, прошу, не дайте мне умереть”.
Она взяла меня за руку, посмотрела мне в глаза и сказала: “Ни за что. Я не позволю вам умереть”. Помню, я подумала, что если потеряю сознание, то умру. Мне казалось, что внутри у меня все протекает. Я продержалась почти час, пока не пришел специалист.
Потом начался хаос. Кровати сдвинули, и меня повезли в операционную прямо на моей койке, а не на каталке, как в том сериале про модную больницу. Я подумала, что это конец, а может быть, я потеряла слишком много крови и была без сознания. Вот тогда я и увидела свет».
Я наклоняюсь ближе, упираясь локтями в стол.
«Я оказалась в туннеле. В нем было темно, но в конце был яркий свет. Я плыла к нему. Я приблизилась и увидела киоск – вроде тех, где покупают билеты в кинотеатре. Внутри сидела женщина с седыми волосами, немного полноватая. Она медленно рвала билеты. Я заметила билет с моим именем, и она уже собиралась его порвать. Затем я увидела что-то справа от себя, почти позади: мой муж и все четверо детей выстроились в ряд. У них были аккуратные прически, и они были элегантно одеты, как будто позировали для фотографии.
Я увидела их улыбающиеся лица и поняла, что не могу их оставить. Кто бы позаботился о них? Я была им нужна. Это было несправедливо. Моя семья нуждалась во мне, а меня отнимали у них. Я почувствовала такой гнев, какого никогда раньше не испытывала. Я бы не бросила свою семью! Я обернулась и увидела женщину. Она улыбнулась и сказала: “Твое время еще не пришло”. Мой билет все еще был там. А потом все что я помню, – это тьма.
Когда я пришла в себя, врачи сказали, что не понимают, как я выжила. Видишь ли, артерия в моем животе немного сочилась и из-за смеха лопнула. Насколько мне известно, я единственный человек, который на самом деле чуть не умер от смеха».
Она закуривает еще одну сигарету. В ресторане снова становится шумно. Мужчина слева от меня кричит через стол, на кухне гремит посуда, хихикает ребенок.
Кого бы мой отец увидел в туннеле?
Свою сестру, чьи глаза увлажнялись всякий раз, когда она заговаривала о нем? Своего сына, который избегал его бóльшую часть своей жизни? Я ловлю себя на том, что надеюсь, что он чувствовал себя нужным во время путешествия по туннелю, но продолжал двигаться дальше, зная, что пришло его время.
«Можно мне одну?» – спрашиваю я, показывая на сигарету.
Она протягивает пачку, затем колеблется: «Послушай, я не хочу подавать тебе плохой пример».