«Я изредка курю. По особым случаям».
«Особые перекуры», – говорит она, улыбаясь.
Я беру сигарету и прикуриваю. Сначала в дыму чувствуется привкус, но я задерживаю его внутри, чувствую, как он расширяется в моих легких, и вскоре становится приятно и тепло. Я кашляю.
«Я не собираюсь привыкать, обещаю».
С ее лица пропадает озабоченность.
«Что вы ощутили, когда вернулись?» – спрашиваю я.
Она морщится: «Я убедила себя, что мне лучше было умереть».
«Вы, должно быть, шутите».
«Нет, – говорит она. – Меня спас гнев, но гнев не помогает жить. Когда я выздоровела, у меня долгое время была депрессия. Но я нужна была своей семье. Я боролась с этим состоянием каждый день, пока не победила. Это было очень, очень тяжело».
Официант убирает со стола грязную посуду и приносит десерт. У меня отяжелела голова, и мы заканчиваем трапезу молча.
Мы выходим из ресторана и медленно идем обратно по мощеной булыжником дороге. На небе яркая луна. Кэт оглядывается по сторонам, на дома, на небо. Она замечает, что я наблюдаю за ней.
«Знаешь, – говорит она, – я до сих пор четко помню некоторые вещи – даже сейчас. Я никогда не забуду медсестру, которая держала меня за руку, – она была примерно моего возраста. По тому, как она смотрела на меня, я поняла, что она не позволит мне умереть. А еще эти плитки на потолке. Каждый раз, когда я вижу пенопластовую плитку в больнице, у меня чуть не начинается приступ паники».
Дорога вьется через город, затем забирается на холм, и мы наконец добираемся до палаток. Кажется, что мы очень долго поднимаемся. От холода у меня проясняется голова. Мы сидим в шезлонгах на лужайке, над нами свисают пустые бельевые веревки, а в лунном свете вырисовывается силуэт палатки-приюта позади нас. Она вытряхивает сигарету из своей пачки.
«Можно мне еще одну?» – спрашиваю я.
Она улыбается: «Кажется, тебе требуется еще один особый перекур».
«Определенно».
Она поджигает свою сигарету, потом мою, и мы курим в тишине. Я помню, как мой друг, врач отделения интенсивной терапии, рассказывал мне, что каждый раз, когда кто-то из его пациентов умирал, он оглядывал палату, проверяя, не отлетает ли что-то. Он тоже никогда ничего не видел.
Я начинаю думать, что не имеет значения, ведет ли смерть в длинный туннель с билетной кассой, или забрасывает тебя в черную пустоту. Важна жизнь, которую мы прожили, люди, которых мы любили, те, кто любил нас, простые повседневные моменты.
Я держу в руке тлеющую сигарету и смотрю на темную деревню.
«Знаете, Кэт, ваша история о смерти…»
«О нет, мой мальчик. Это была не она. Та история особенная. Однажды я расскажу ее тебе».
Луна освещает черепичные крыши Вильяфранки, мощеные улицы, замок. Вдалеке горы, словно тени, поднимаются в небо.
День тридцать первый
Горизонт окрашен в сливовый цвет. Я делаю глубокий вдох. Утренний воздух прохладен и чист, он пахнет деревьями, лесами и полями. Он пахнет тем, что живет.
Я снимаю ботинки и носки и сажусь на землю. Трава, все еще влажная от росы, щекочет подошвы моих ног. Долину внизу застилает густой туман. Я вспоминаю Гималаи в Индии, где однажды я поднялся так высоко, что увидел пролетающий подо мной самолет. Трепет этого момента, которому уже несколько месяцев, все еще волнует меня.
Солнце пробивается сквозь туман, проходят паломники, мы обмениваемся buenos dias [38], затем я вижу Кэт, направляющуюся вверх по дороге. Рубашка с длинными рукавами в цветочек, джинсовые шорты, синий коврик для сна над рюкзаком слегка смещается при каждом шаге, тело наклоняется вперед, опираясь на посох. Я стряхиваю траву с ног и готовлюсь.
«Мальчик мой, – говорит она, подходя ко мне. – Неужели ты все это время меня ждал?»
«Я не мог уснуть, – говорю я. – Поэтому, когда наступило утро, я ушел, но я скучал по вам, Кэт».
Я надеваю рюкзак и чувствую, как знакомая тяжесть ложится на мои плечи. Это стало такой привычной частью моего дня, что я не могу представить себе похода без него. Она улыбается и гладит меня по руке.
«Мне очень повезло», – говорит она.
Мы идем по двухполосной дороге. Слева от нас местность резко понижается и переходит в долину, а внизу река изгибается между участками полей. За долиной лесистые холмы переходят в горы. Именно туда мы и направляемся.
«Послушай, – говорит она, – прошлой ночью у меня был небольшой словесный понос, и я боюсь, что…»
«Все в порядке, мне нужно было это услышать».
«Да, – она кивает. – Я знаю».
«С этого все и началось. Как я могу не думать о смерти?»
Она нежно смотрит на меня: «О, милый мальчик».
Маленькая белая машина проезжает мимо нас, двигатель воет, когда дорога поднимается в гору. На задней пассажирской двери видны пятна ржавчины. Я помню, как мы впервые шли вместе по той раскаленной дороге из Леона. Кажется, это было целую вечность назад.
День выдается погожий: голубое небо, приятные белые облака, не холодно, пока мы продолжаем двигаться. Вскоре желтая стрелка указывает на гравийную дорожку, ведущую в лес.
Мы идем в тени дубов и каштанов, полосы солнечного света очерчивают каменистую тропу, земля густо усеяна упавшими ветками и папоротниками. Птицы перекликаются друг с другом. Тропинка продолжает подниматься.
«Как тебе Индия? – спрашивает она. – Лично тебе?»
В лесу человеческий голос кажется неуместным. На мгновение я задумываюсь об этом. Как объяснить, почему такая древняя страна, как Индия, действует тебе на нервы? Я думаю о том, не рассказать ли ей о детях, которых я видел однажды вечером возле дискотеки в Дели. Они пытались продать мне гирлянды, и когда я спросил, где их родители, один из них сказал, что его отец – водитель велорикши – был где-то на улице и выпивал. Он не сказал, где его мать. Они повесили мне на шею гирлянды и смеялись, когда я начал заворачиваться в них. Тем временем из автомобилей, управляемых шоферами, выходили молодые мужчины и женщины, обходили детей, попрошаек и заходили внутрь дискотеки.
Как описать шум, толпу, краски, коров, роющихся в мусоре на улицах, невероятную щедрость незнакомцев, запах благовоний и цветы, такие яркие, что на них почти больно смотреть?
«Мне запомнился один человек, – наконец говорю я. – У него была ампутирована нога, прямо над коленом. Он ковылял на костылях по оживленной улице, останавливался у окон машин, выпрашивая деньги. Мне было больно смотреть на его лицо. А потом, в тот же день, я отправился в Тадж-Махал. Я думал, что это будет просто еще один осмотренный памятник: я схожу туда, сфотографируюсь и уйду. Но когда я шел по мраморному полу босиком, ощущая его гладкость, это было нечто, Кэт. У меня возникло острейшее желание: мне захотелось жить, дышать, есть, заниматься любовью и умереть на этом мраморе. Все эти символы, и цветы, вырезанные внутри гробницы, и голуби, хлопающие крыльями под куполообразным потолком, – я влюбился во все это».
Я достаю из своего пакета батончик мюсли и протягиваю ей. Она отказывается. Я некоторое время жую его.
«Вот что мне запомнилось, – говорю я, – этот невероятный контраст».
«Хм, – говорит она, – это земля такой красоты и трагедии». Она отхлебывает из своей бутылки, сглатывает. «Ты скучаешь по своему времени там, по этой стране?»
«Я поехал туда, сделал то, что должен был сделать».
«О, боже, – говорит она, – когда я представляю, как ты принес пепел к реке, у меня слезы наворачиваются на глаза. Это так необычно».
Я пожимаю плечами, смотрю на деревья. Солнечный свет пробивается сквозь листья, освещая тропинку.
«Ты поступил достойно, – продолжает она. – Ты поставил точку».
У меня начинает болеть живот. «Поездка к Гангу ни с чем не покончила. Я думаю, наоборот, что-то порвалось».
К настоящему времени я знаю Кэт достаточно хорошо, чтобы понимать, что она изучает меня. Мне даже не нужно поворачивать голову.
«Я понимаю, что ты не был близок со своим отцом, но все равно это тяжело».
«Я не знаю, почему это так, Кэт. Я не любил его, когда был ребенком. Он был слишком агрессивным, постоянно орал, избивал нас с мамой. Я возненавидел свои воспоминания о нем, поэтому, когда вырос, оборвал все связи».
Боль начинает перерастать в жжение внизу живота.
«И вот однажды я узнал, что у него рак. Я рассказал об этом врачу, с которым работал, и по тому взгляду, который он на меня бросил, я понял, что все совсем плохо. Не то чтобы любой рак неизлечим, но этот был действительно фатальным. Никакого лечения – ничего».
«Бедный ты мой мальчик», – слышу я ее слова.
Я делаю несколько вдохов-выдохов, но это не помогает. У меня скручивает желудок. «Я поехал навестить его. Врачи сказали, что ему осталось жить меньше шести месяцев. Но он верил, что выживет. Сначала я подумал, что это отрицание, но он действительно верил в это. Он продержался восемнадцать месяцев. Это разрывало меня изнутри – наблюдать, как ему становится хуже, разговаривать с ним по телефону, слушать, как он слабеет. Не то чтобы я много с ним общался. Я не знал, что предпринять, поэтому ничего не делал».
Я останавливаюсь, делаю еще один вдох. Слышу стук сердца у себя в ушах. Я хочу убежать, забыть об этом, но рядом с этой женщиной на маленькой тропинке в лесу мне больше некуда бежать.
Ее рука на мгновение касается моей шеи сзади, затем останавливается. Я продолжаю идти.
«Однажды я вернулся домой поздно вечером, – говорю я, уставившись в землю. Камни, галька, сухие листья пожелтели и скручиваются по краям. Два маленьких отпечатка ног. – И тут зазвонил телефон. Врач в больнице сказал, что мой отец, скорее всего, не протянет и ночи».
Я останавливаюсь и качаю головой: странное ощущение. За исключением моего желудка, все остальное тело словно онемело.
«Я действительно думал, что был готов. Я ведь уже знал, что конец близок. Я слышал это по его голосу. Но… но в ту ночь эта весть меня потрясла. Все, что я помню, это как я пошел в спальню, разбудил свою девушку и заплакал. Я продолжал повторять снова и снова: “Мой отец умирает… мой отец умирает”. Мы сидели на полу в гостиной, и она обнимала меня. Боже, как я сейчас скучаю по ней. Я плохо знал этого человека, он мне даже не нравился, и вот я буквально распадался на части из-за него».