Кэт что-то говорит, но я не могу разобрать слов. Я не смотрю на нее. Я не хочу, чтобы она видела мое лицо.
«Ты успел встретиться с ним до того, как…?» – ее вопрос повисает в воздухе.
Где-то справа от себя я слышу крик птицы, затем хлопанье крыльев. Я снова слышу крик, на этот раз более слабый. Звук крыльев исчез.
«Да, – говорю я. – Когда я приехал в больницу, я поднялся на его этаж, сказал медсестрам, кто я такой, и они так на меня посмотрели, Кэт… Таким взглядом… Тем самым, которым мы смотрели в отделении неотложной помощи на семьи пациентов, для которых практически все было кончено. Я знаю, они хотели как лучше, но я просто хотел убежать, закричать, убраться из этого места, – я стараюсь, чтобы мой голос не дрожал. – Работая в больнице, привыкаешь к смерти. Вы же знаете это, Кэт. Но независимо от того, сколько раз ты это видел, когда смерть стучится в твою дверь, это становится чем-то личным».
Мои ботинки задевают упавшие ветки, и тогда я понимаю, что иду слишком быстро. Я слышу, как Кэт старается не отставать от меня. Я замедляю шаг, дышу. Тук-тук, тук-тук.
«Что он тебе сказал?» – спрашивает она спустя, как мне кажется, долгое время.
«В те несколько раз, когда я разговаривал с ним, он просил меня отвезти его прах к Гангу. В его культуре это долг сына. Я так и не ответил ему. Я не хотел иметь с этим дела.
Но в тот день в больнице он ничего не мог сказать. Предыдущей ночью он впал в кому. Врачи вывели его из нее, но не думали, что у него сохранились какие-либо мозговые функции. Он был подключен к аппаратам слева и справа. Из его палаты вышла целая толпа врачей и медсестер. Все они говорили одно и то же: они не могли понять, почему он все еще жив. Он пролежал без сознания некоторое время, прежде чем его реанимировали. Они хотели, чтобы я подписал согласие “не реанимировать” на случай, если он снова впадет в кому. Я был слишком растерян. Он так сильно хотел жить, но что я мог сделать? Я ничего не сделал, Кэт. Ничего…»
«Ты был там, – говорит она мягким голосом. – Это все, что было нужно».
«Я не уверен».
«Послушай, я работала со многими умирающими пациентами, держала их за руки, разговаривала с ними. Не имеет значения, в каком состоянии они находятся, – они могут слышать тебя, – ее голос становится выше. – Ты должен мне поверить».
Я прочищаю горло: «Я сидел возле него, Кэт. Я многое сказал ему. Как я боялся его в детстве, как я не понимал его, даже ненавидел. Потом я сказал ему, насколько меня впечатлила его борьба с раком – я действительно был впечатлен, – я уважал это и в некотором смысле гордился им. Я сказал, что он был моим отцом и я любил его за это.
И я сказал, что не могу принять за него решение “не реанимировать”. От его тела ничего не осталось. Я просто хотел, чтобы он был спокоен. Я сказал, что буду уважать любое его решение. Все, о чем я просил, – это чтобы он выбрал то, что даст ему покой. Потом я пообещал ему, что, когда придет время, я отвезу его прах к Гангу. Я должен сделать это для него».
«О, мой мальчик, – говорит она, – думаю, он и вправду слышал тебя».
Я пожимаю плечами: может быть. Принимая во внимание, что когда-то я не мог убежать от воспоминаний достаточно быстро и они превратились в лавину, сейчас я не смог бы заткнуться, даже если бы попытался.
«Я пробыл там весь день. Единственный раз, когда я уходил, – это чтобы спуститься в столовую. Я сидел там, ел суп и наблюдал, как люди едят, смеются, ходят вокруг, как будто ничего не происходит. Неужели они не понимали, что наверху умирает человек?
Тогда я огляделся в поисках бледных, опустошенных лиц. Я искал тех, у кого был кто-то с верхних этажей. Я хотел найти в этой столовой кого-нибудь, кто понял бы, через что я прохожу, кто прошел через то же самое, и, может быть, я посидел бы с ними и поел бы суп. Понимаете, что я имею в виду? Не разговаривать, не произносить никаких слов, а просто сидеть и вместе есть суп».
Она протягивает руку и кладет ее мне на плечо.
«Я вернулся наверх, – продолжаю я, – и просидел рядом с ним до самой ночи. Я так устал. В конце концов медсестра велела мне немного отдохнуть: я все равно ничего не мог сделать. Я пошел домой к другу, который жил неподалеку, и около пяти утра он разбудил меня и сказал, что мне звонят по телефону. Я уже знал. В гостиной было темно, и у меня кружилась голова, так что я сел на диван, а мужской голос по телефону – это был врач – сказал, что сердце моего отца остановилось и что они пытались, но не смогли его реанимировать. Он сказал, что ему очень жаль, но, вероятно, это было к лучшему, учитывая состояние моего отца».
Я умолкаю, чувствуя себя опустошенным. Кэт смотрит на меня так ласково, что я готов расплакаться.
«Думаю, он слышал тебя, – говорит она. – Ты сказал ему то, что ему нужно было услышать. Так часто люди нуждаются в этом перед смертью. Ты дал ему это».
«Не знаю, Кэт. Я все еще чувствую вину».
«Чувствуешь вину? – ее рука крепко сжимает мое плечо. – Почему?»
«Потому, что не был рядом с ним. Что позволил ему умереть, почти не навещал, брал деньги, которые он присылал мне в колледж, но не разговаривал с ним, не позволял себе сблизиться с ним. Выберите любую причину».
Она наклоняется ко мне: «Дорогой мальчик, неужели ты не понимаешь? Ты преподнес ему последний дар – прощение. Это так важно. Ты всего лишь человек, и ты сделал все, что в твоих силах. Мы не можем спрашивать с себя за большее. Тебе так повезло».
Я удивлен: «Повезло?»
«Да, отвезти его прах в это священное место. Это так много значило. Ты дал ему то, в чем он нуждался».
«Я не чувствую себя счастливцем, Кэт».
Впервые ее голос звучит резко: «А теперь выслушай меня».
Я поворачиваюсь, и взгляд ее зеленых глаз заставляет меня замереть.
«Когда умирала моя мать, – медленно произносит она, – я поехала в больницу и оставалась с ней. Я часто держала за руки умирающих пациентов, но не могла заставить себя прикоснуться к этой женщине. Я снова была маленькой девочкой. Она все еще пугала меня. Я пыталась вспомнить что-нибудь – что угодно, что заставило бы меня почувствовать любовь к этой женщине. Момент нежности. Был один случай: однажды она была добра со мной, когда гладила белье. Но этого было недостаточно. Я ничего не почувствовала. Когда она умерла, мы с отцом были в палате, и я все плакала и плакала. Ты знаешь, почему я плакала?»
Я качаю головой.
«Я не чувствовала ни вины, – говорит она, – ни любви, ни угрызений совести. Я плакала, потому что мне не о чем было плакать».
Она замолкает, ее глаза увлажняются. «Я чувствовала, что должна горевать, испытывать чувства, но я ничего не чувствовала, и мне было так грустно. То, что ты сделал для своего отца, было прекрасно. Это то, чего я никогда не смогла бы сделать для нее, как бы сильно ни старалась».
Она достает сигарету из пачки в кармане рубашки и держит ее в пальцах незажженной.
«Иногда причины, по которым мы что-то делаем, не имеют значения. Важно лишь то, что мы это делаем. Возможно, ты не понимаешь, почему помог своему отцу уйти. Может быть, это был страх. Или чувство вины. Или любовь. Может быть, все вместе, но это не имеет значения. Разве ты не видишь?»
Я долго обдумываю это. «В тот день в больнице, – говорю я наконец, – когда медсестры и врачи вышли из палаты, я хотел протянуть руку, прикоснуться к нему, обнять его, но я будто окоченел. Я уже не был человеком, который прошел армию и много чего испытал. Я снова был ребенком. Но мне удалось погладить его по руке, слегка коснуться его лба, и знаете что?»
«Что?»
«Я думаю, что именно его страдания позволили мне увидеть в нем человека». Я замолкаю. «Жаль, что… Мне просто грустно, что для этого ему пришлось страдать».
Мы останавливаемся. Она прислоняет посох к ноге, тянется ко мне и обхватывает мое лицо обеими руками. Ладони прижаты к щекам. Когда она делает это, я понимаю, что мои щеки мокрые. Я моргаю, чувствую, как слеза скатывается по подбородку.
«Я верю в судьбу, – говорит она. – Мы встречаем людей на своем пути не просто так, и нам всем это что-то дает. И знаешь, это никогда не работает в одну сторону».
Она прикуривает сигарету и сует зажигалку в карман. Я вытираю слезы с подбородка тыльной стороной ладони.
«Иногда я пытаюсь представить, – говорит она, глядя туда, где тропа изгибается, – каким был бы мир, если бы я чего-то не сделала. Если бы ты не принял решение пройти по Камино или так и не добрался до него, – она опирается на свой посох. – Все наши переживания, даже самые болезненные, необходимы. Они ведут нас куда-то».
Мы продолжаем идти, и она дает мне возможность помолчать. Тропинка ведет вглубь леса, и вскоре справа от нас появляется ручей. Мы идем по краю. Деревья с тонкими стволами склоняются над водой. Кора на стволах отслаивается, а листья плавают на поверхности.
Я подбираю камни и бросаю их в воду. Иногда они прыгают по поверхности, иногда – нет. Стрелка на дереве указывает на деревянный мост. Мы останавливаемся посреди моста и снимаем с себя рюкзаки.
Внизу шумит вода, и в моих ушах снова раздается глухой стук. Я облокачиваюсь на перила, закрываю глаза, пытаюсь замедлить дыхание. У меня щиплет глаза. Старый детский страх впивается когтями в мое нутро, цепляется лапами за горло.
«С тобой все в порядке?»
Я знаю, что она наблюдает за мной. Мое лицо горит, как под солнечными лучами.
«Кэт, есть еще кое-что, о чем я никому не рассказывал».
Я чувствую, как она придвигается ближе.
«Дорогой мальчик».
«Мои глаза», – говорю я.
«Да, я знаю, что они тебя очень беспокоят».
«У моего отца были красные глаза, Кэт. Это то, что я помню. Когда я был ребенком, и он напивался и злился, его глаза краснели, и в ту ночь в больнице его глаза были единственной частью его тела, которая двигалась. Они были открыты и все вращались и вращались по кругу. Врач сказал, что это была примитивная реакция мозга. Но его глаза…»