му прислушиваться».
День тридцать второй
Через холмы, покрытые вереском, тропинка шириной в несколько футов ведет в Галисию, конечный регион Камино. В километре от границы на каменном указателе обозначено расстояние до Сантьяго-де-Компостела: 150 километров. Финишная прямая. Известно, что многие паломники, достигнув этой отметки, садятся и размышляют в тишине. Еще в километре впереди – на вершине горы – находится старинная деревня О-Себрейро. Это одно из самых известных мест паломничества не только потому, что это самая высокогорная деревня на Камино, но и благодаря чуду, которое, как считается, произошло здесь.
В четырнадцатом веке один крестьянин пришел пешком сквозь сильную снежную бурю, чтобы причаститься в церкви О-Себрейро. Монах был удивлен, увидев его. Больше никто не появился. Он насмехался над замерзшим и измученным крестьянином за то, что тот рисковал своей жизнью, но пока он ругал крестьянина, хлеб и вино превратились в плоть и кровь.
Этот случай стал известен как «чудо О-Себрейро». Святыни были помещены в золотую чашу, которую до сих пор можно найти в церкви.
Мы с Кэт сидим на уличной веранде бара и распиваем бутылку вина. Сейчас ранний вечер. Перед нами лежит мощеная деревенская дорога, которая чуть далее резко уходит вниз на тысячи футов. Долина покрыта коричневыми и зелеными квадратами сельскохозяйственных угодий, а вдали виднеются окружающие ее горы, уходящие в облака.
«Хотите осмотреть церковь?» – спрашиваю я ее.
«Я уже побывала там, – говорит она. – Пока ты регистрировался. Я поставила свечу за друга».
Мне нравится эта идея: «Я, пожалуй, тоже схожу и поставлю свечку за своего отца».
Она улыбается, гладит меня по плечу: «Конечно, иди».
Маленькая церковь находится в конце деревни и построена из грубых каменных блоков, как и многие здешние дома. Внутри темно, и мои глаза медленно привыкают. У входа стоит стол с незажженными свечами и ящик для пожертвований. Прямо по курсу – статуя Иисуса на кресте на стене с четырьмя узкими окнами, затем скамьи и алтарь. Вдоль стен стоят зажженные свечи в красных плафонах.
В одном конце церкви возвышается приподнятое надгробие. В другом – вделанный в стену из неровного камня стеклянный шкаф, освещенный красноватым светом. Внутри находится знаменитая чаша. Я подхожу к ней, потирая руки, чтобы согреться.
В соборах, покрытых золотом, фресками и украшенных бесценными произведениями искусства, я не находил покоя. Они не шли ни в какое сравнение с пшеничными полями, колышущимися под открытым голубым небом. Но в этой простой церкви на вершине горы я смотрю на символ чуда, и мой разум успокаивается. Не имеет значения, верю я в эту историю или нет. Значение имеет только человек, который семьсот лет назад рисковал своей жизнью из-за того, во что он верил. Теперь каждый год десятки тысяч людей стекаются в эту же церковь, чтобы почтить это событие.
Я снова слышу глухой стук в голове, но теперь он звучит мягко и успокаивающе, и тогда я понимаю, где нахожусь. Как-то один паломник рассказал мне о концепции тонкого места. Он сказал, что существуют особые места, где граница между небом и землей очень тонка. Где можно ощутить присутствие другой стороны.
У меня возникает то же самое чувство, что и тогда, когда я встретил монаха, за спиной которого возвышались Гималаи. Как будто все встало на свои места, происходит так, как и должно. Если рай существует, то граница между ним и этим местом должна быть очень тонкой.
Я подхожу к столу, беру свечу и кладу деньги в ящик для пожертвований. Пока я ищу спички, дверь открывается и внутрь входит грубоватый на вид мужчина. Он замечает меня, говорит что-то по-испански и поворачивается, чтобы уйти.
«Подождите, – я указываю на незажженную свечу в своей руке.
Он достает из кармана зажигалку, поджигает свечу и выходит. Дверь тихо щелкает у него за спиной.
От сквозняка крошечное пламя сильно колышется. Теперь я знаю, что делать. Я подхожу к надгробию – свеча согревает мои сложенные чашечкой ладони – и устанавливаю свечу. Пламя мерцает, раздается голос.
Мой отец говорит по телефону, его голос тонкий и надтреснутый из-за химиотерапии: «Знай, что я хотел как лучше. Я всегда хотел как лучше».
Потом я сижу на стуле, а он стоит рядом на одном колене и учит меня завязывать шнурки: я снова и снова ошибаюсь, он терпеливо объясняет, показывает, как надо перекрестить веревки, сделать петлю и затянуть. Я помню, как наконец-то сделал все правильно и выражение его лица – такое гордое, глаза улыбаются, а я чувствовал себя так, будто теперь мне все под силу.
Пламя свечи разгорается ярче, и я чувствую любовь к этому человеку, который боролся со своим раком с каждым вздохом и хотел жить.
Он не был ни святым, ни чудовищем. Просто человеком. Со всеми его недостатками, мечтами, надеждами и желаниями. Человеческое существо.
Я кое-что знаю. Я знаю, что жизнь не делится на черное и белое. Между ними лежат оттенки серого и всех цветов радуги. Я не знаю, почему мой отец стал таким, каким он был, почему у него был рак, почему он страдал; я никогда не узнаю, что происходило в его голове, когда он ночь за ночью лежал в постели, в то время как его тело разрушало само себя. Я многого не знаю.
Но вот что я знаю: пока я стою в церкви, наблюдая за горением свечи, что-то внутри меня меняется. Что-то маленькое. Такое маленькое, что я его едва ощущаю, но это все меняет.
Я подхожу к дверям, открываю их и оборачиваюсь, чтобы бросить последний взгляд. Свеча горит ровно, умиротворенно – таким же был и мой отец в последние мгновения жизни. Луч вечернего солнца падает на чашу, заставляя золото сиять. Я выхожу на яркий свет.
День тридцать третий
«Послушайте, Кэт».
«Да, мой мальчик?»
«Вы узнали что-нибудь новое на Камино?»
Она кивает: «Я узнала кое-что о храпунах. Количество храпящих в приютах ошеломляет. Я и представить себе не могла, что так много людей могут издавать такой ужасный шум».
Как только я перестаю смеяться, я замечаю Розанджелу. Я извиняюсь, выхожу из-за стола и подбегаю к ней. Она на площади, наполняет свою бутылку из фонтана.
«Мой серьезный паломник», – кричит она, увидев меня, и радостно обнимает.
Я провожу рукой по ее волосам. Они такие мягкие и шелковистые под моими пальцами. Я не знаю, что на меня нашло, но она меня тоже не останавливает.
«Твои волосы, – говорю я. – Они подчеркивают твои глаза».
Расцепив объятия, мы стоим гораздо ближе, чем подобает приличным паломникам.
«Как поживает твое сердце?» – спрашиваю я.
«Оно открылось. Оно вновь широко открытое и живое».
«Могу себе представить».
«А ты, мой серьезный паломник, – говорит она, – уже не такой серьезный».
Я усмехаюсь: «Мое сердце тоже открывается».
Она наклоняет голову. Внутри нарастает какое-то дикое чувство. Это чертовски приятное ощущение.
«Пойдем со мной в Сантьяго, – внезапно говорит она. – Мы начинали вместе – с закрытыми сердцами. Давай закончим – с открытыми. Вместе».
Ох-ох-ох. Вот если бы она позвала меня с собой пол-Камино назад.
Я качаю головой: «Не все так просто».
Я рассказываю ей о Кэт и приглашаю присоединиться к нам. Она улыбается своей медленной, восхитительной улыбкой.
«Мое сердце, – говорит она, – должно идти в одиночестве. Но ты мог бы присоединиться».
Мое сердце испытывает острую боль, но не сожалеет ни на секунду. Я знаю, что мне нужно.
«Как насчет Сантьяго?» – говорю я.
Ее улыбка становится шире: «Я пробуду там неделю. Найди меня».
«Договорились», – говорю я, отвечая на ее улыбку.
Она протягивает руку и проводит пальцем от кончика моего носа к основанию. Медленно.
«Я найду тебя», – говорю я.
Когда она уходит, я вспоминаю об итальянском туристе в Дхарамсале, который первым рассказал мне о Камино, о том, что здесь находишь себя. Возможно, тут находишь и других людей. А они находят тебя.
День тридцать четвертый
В стране Возрождения плато Месета исчезает в горах, а затем горы спускаются к холмам и сочным долинам. Узкие грунтовые тропы ведут через луга, покрытые полевыми цветами. Они проходят мимо кукурузных полей, взбираются на склоны холмов и входят в леса из дубов, буков, эвкалиптов и сосен. В деревенских барах звучит волынка. Число паломников увеличивается, а приюты становятся переполненными. На мозоли уже никто не жалуется. Где-то там, в направлении заходящего солнца, приближаясь с каждым днем, находится Сантьяго-де-Компостела.
И вот однажды, пересекая поле в стране Возрождения, Кэт рассказывает мне свою историю смерти.
«Однажды я влюбилась, – говорит она. – Это была абсолютная любовь, совершенная во всех отношениях. Она принесла мне больше радости и боли, чем я когда-либо испытывала».
Прищурившись, она смотрит на горизонт.
«Он был прекрасным человеком, и я потеряла его. Он умер. Но за то время, что мы провели вместе, я узнала о силе любви, о том, как она может пронзить твое сердце. Она открыла мне тайну вечности».
Сегодня ветреный день, и поле неспокойно. В воздухе разлита приятная прохлада, и я провожу руками по стеблям, пока мы идем.
«Мне было восемнадцать, когда я вышла замуж, – говорит она. – В те времена, если ты не была замужем, ты была изгоем, а я, конечно, не хотела быть изгоем. Мне очень повезло. Мой муж такой хороший, любящий человек. Я люблю его, всегда любила, – долгая пауза. Она кашляет. – Но я полюбила еще кое-кого – просто так случилось».
Лучи солнечного света пробиваются сквозь разрывы в серых облаках над головой.
«Знаешь, – говорит она, глядя на небо, – не проходит и дня, чтобы я не увидела что-нибудь прекрасное и не подумала о нем. Обычно я думаю о мелочах, о глупостях. Иногда они доставляют боль, но в основном просто замечательны. Я настоящий везунчик».
Самолет низко и быстро летит под облаками. Каждый раз, когда на него падает солнечный луч, он сверкает.