Его жена хотела быть моим другом. Я стала для нее источником поддержки. Это было странно, потому что у меня был роман – о, как я ненавижу это слово, оно даже приблизительно не описывает того, что было между нами, – с ее мужем. Я была рядом с ней, я помогала ей. Помню, я раньше думала: “Надеюсь, когда-нибудь она обретет то, что я обрела с ее мужем”».
Мы проходим мимо белого ствола бука. Она протягивает руку, срывает лист, подносит его к носу и глубоко вдыхает.
«И вот однажды, – говорит она слабым голосом, – я перестала умолять. Я сказала ему, как сильно его люблю и всегда буду любить. Потом я уехала домой. Вскоре после этого мне позвонила его жена и сообщила, что он при смерти».
Мы продолжаем идти. Она крепко сжимает листок в руке.
«Когда я добралась до больницы, он был в коме, но все еще жив. С ним была его жена. Мы сидели у его постели, и я сказала ей: “Я хочу, чтобы вы знали, что я люблю вашего мужа”. Она ответила: “Я знаю”. Мы просидели несколько часов, потом его жена ушла выпить чаю. Я осталась с ним наедине. Я еще раз поблагодарила его за красоту, которую он привнес в мою жизнь, и сказала: “Когда ты уйдешь, я пойду на автостоянку и буду думать о тебе. Я буду с тобой”. И он открыл глаза как раз в тот момент, когда я закончила говорить. Он посмотрел на меня. В этот момент вошла его жена, и я ушла, чтобы дать им время побыть вдвоем».
Ветви сверху поредели, и солнечный свет освещает тропу. Наши рюкзаки задевают за глинобитные стены.
«Вскоре после этого он умер, – говорит она. – Когда я увидела его тело, оно выглядело таким красивым, словно светилось. Я спросила его жену, могу ли я поцеловать его на прощание, и она сказала “да”. Я наклонилась и поцеловала его в лоб, как делала всегда, когда он был жив, и когда я целовала его, я и вправду ощутила его присутствие – его настоящего, его подлинной сути, вот каким сильным было это чувство – и будто услышала, как он говорит: “Ах ты, дурочка моя милая. Теперь-то зачем меня целовать. Ты всегда была сентиментальной девчонкой”».
Стенки траншеи опускаются до уровня плеч.
«Я пошла на автостоянку и зашла в магазин, чтобы выпить чаю. Думаю, именно там, когда я все осознала – стоя в очереди и заказывая чай на одного вместо двоих, – я чуть не упала в обморок. Потом я выпила чаю и пошла прогуляться по аллее. И вдруг безо всякого предупреждения ощутила его рядом с собой. Это чувство было настолько сильным, что я сказала: “Отойди немного”, и он отошел, как только ветер стих. Потом я поняла, что это он, и умоляла его вернуться, и снова поднялся ветер, и я вновь почувствовала его».
Выход из туннеля становится все ближе, свет ярче. Стены уже нам по пояс.
«Теперь всякий раз, когда я иду и чувствую ветер, я чувствую и его. Не так сильно, как в тот день, но я чувствую его, и это чудесно».
Стены доходят нам до колен, и траншея расширяется. На выходе свет становится ярко-белым.
«Его смерть открыла мне, что такое чистая любовь. Насколько сильной она может быть, даже если человека больше нет рядом с тобой».
Туннель заканчивается. Только что мы были под сводом из веток и листьев, а в следующее мгновение мы уже на открытом лугу. Я слышу журчание ручья и оглядываюсь, но не вижу его. Слева от нас – долина, за ней возвышаются холмы.
Мы идем по высокой траве, ветер треплет низ наших штанов. Тропа вьется все выше. Мы всё идем, и идем, и идем. Никогда раньше я не видел ее такой. Она продвигается вперед все быстрее и быстрее, как будто сжигая что-то позади. У меня болят икры. Мы продолжаем мчаться, ничего не замечая, пока не достигаем вершины холма, и тогда останавливаемся. Мы сидим на наших рюкзаках и смотрим на долину.
«После того, как Джулиан умер, – тихо говорит она, – я посмотрела на свое тело и подумала: “Что это?”, – она указывает на небо. – Впервые я почувствовала, что моя душа где-то там, снаружи. А это… это оболочка. Я почувствовала себя полностью вне своего тела и поняла, что смерть – это лишь маленькая частичка целого».
Она открывает пакет с оливками. Это навевает воспоминания о нашем с ней первом совместном обеде.
«Все те страхи, которые мы испытываем по поводу своего тела, – говорит она, – нас беспокоит, что мы состаримся, что живот отвиснет, появятся морщины – все это не имеет значения. Тело – не что иное, как оболочка, – она кладет обе руки на колени, пакет свисает у нее между пальцев. – Я просто хотела поскорей избавиться от всего этого и присоединиться к нему, – она роняет пакет. – Наши тела разрушаются. Смерть – это всего лишь вспышка, просто вспышка в… чем бы то ни было».
Ее плечи поднимаются и опускаются при каждом вздохе. В ее глазах все еще тот же отсутствующий взгляд, но появилось и что-то другое. Как будто они смотрят не вдаль, а сквозь пространство.
«Разговоры о нем, – говорит она, – навевают много воспоминаний, даже дурацких. Он был частично глух на левое ухо, и в моменты особой нежности я шептала ему на ухо. Он поворачивался ко мне и кричал: “Что?” Я кричала в ответ, и мы оба смеялись, – она смотрит прямо на меня, ее взгляд настолько пристален, что я почти вздрагиваю. – Просто удивительно, по чему мы скучаем, когда они уходят».
Трясущимися руками она прикуривает еще одну сигарету и глубоко затягивается.
«Я была так счастлива, – говорит она. Теперь она улыбается. – Я верю в это. В моей жизни так много прекрасного, что когда я думаю об этом, господи, у меня просто захватывает дух».
Она указывает на меня сигаретой.
«Запомни это, особенный мальчик. Никогда не забывай о красоте».
Солнце скрылось за холмами. Тонкая красная линия пересекает гребни, как будто они охвачены огнем.
«Я не забуду, Кэт».
Над головой проплывают полосы облаков. Красный цвет над холмами усиливается, а низ облаков становится ярко-оранжевым.
«Кэт, мне кажется, что сейчас самое время покурить».
Она протягивает мне сигарету и прикуривает ее. К ее щекам вернулся румянец.
«Я начинаю беспокоиться за тебя», – говорит она, наблюдая, как я затягиваюсь.
«Это последняя», – говорю я, отставив руку с сигаретой.
«И все же я беспокоюсь, – говорит она и смеется. – Мои дети жалуются, что я становлюсь немного похожей на мумию».
Мы курим в тишине. Слышны только редкие завывания ветра. Сначала из вида исчезают холмы, затем облака. Сейчас они в основном серые, чуть красноватые по краям. Остальная часть неба, светло-голубая, темнеет. Когда мы докуриваем сигареты, ветер становится холоднее и начинают стрекотать сверчки. Согласно указателю, который мы прошли, следующая деревня находится менее чем в километре отсюда.
«Брр, – говорю я, и мое лицо покрывается мурашками. – Идемте дальше?»
Она кивает, улыбаясь, и я помогаю ей встать.
«После его смерти, – говорит она, – какое-то время ничто не имело значения. Дети выросли и больше во мне не нуждались. Мой муж тоже не нуждался во мне – по крайней мере, я так думала – ошибочно, – в любом случае я не хотела здесь задерживаться, – ветер хлещет по нам с тихим свистом. Ее улыбка все еще на месте. – Но я рада, что задержалась».
Я смотрю на нее: ласковые глаза, морщинки, серебристые волосы, румяные щеки. Я знаю ее так недолго, но теперь не могу представить свою жизнь без нее. Я протягиваю руку и беру ее за ладонь. Мы оба улыбаемся.
«Я тоже, Кэт, – говорю я. – Я так рад, что вы задержались».
День тридцать шестой
Я иду медленно, опираясь на толстую ветку, одна лодыжка туго обмотана эластичным бинтом, появившимся по милости мокрого пола в приюте. К середине дня я догоняю Кэт. Она отдыхает на берегу ручья, сняв ботинки и опустив ноги в воду.
«Эй, привет, – кричит она, когда я подхожу ближе. – Ну, как твоя нога?»
Я бросаю свой рюкзак на землю и сажусь. «Уже лучше».
«Давай посмотрим», – говорит она.
Я снимаю ботинок и носок и разматываю повязку. Она надевает очки и осторожно осматривает ногу, надавливая на лодыжку. Когда она прикасается ко мне, боли почти не чувствуется. Я говорю ей об этом.
«Ну, – бормочет она, вертя ступню в руках, – знаешь, у меня была небольшая практика».
Я откидываюсь назад и смотрю на деревья. Солнечный свет согревает мое лицо. Ниже по течению раздается журчащий звук небольшого водопада.
«Как поживают твои страхи?» – слышу я ее голос.
Я задумываюсь. Благодаря лекарствам, которые она достала, глаза медленно заживают, и когда я думаю о своем отце и его страданиях, то чувствую печаль, но мой желудок уже не сжимается так, как раньше.
«Все еще на месте, – говорю я, – но не такие сильные. И они меня не донимают».
Я чувствую, как она втирает мазь в мою лодыжку.
«Испытывать страхи – это нормально, – говорит она. – Просто признай их такими, какие они есть: ненастоящими. И больше не слушай их. Это важно».
Я приподнимаюсь на локтях: «А ваши страхи когда-нибудь возвращаются?»
«У них есть довольно неприятная привычка появляться время от времени, – говорит она, закрывая тюбик. – Вот что я тебе скажу: у них нет такой силы, и теперь я знаю, как сосредоточиться на реальности. Они появляются только тогда, когда я испытываю сильный стресс, как это было с тобой в последнее время. Поэтому я добра и деликатна сама с собой, и они уходят. Вот что ты должен делать: беречь себя. И они исчезнут».
Она разворачивает новый бинт и обматывает мою лодыжку. Я снова откидываюсь назад. Где-то позади меня сверчок поет свою одинокую песню.
«Отлично, – она похлопывает меня по ноге. – Готово».
Я встаю, пробую ногу. Повязка плотно прилегает, и лодыжка почти не болит. Мы надеваем свои рюкзаки и идем по белой песчаной тропинке к полю.
Обычно мне приходится сбавлять скорость, когда мы идем вместе, но сейчас ее темп мне в самый раз. Один паломник назвал ее стиль ходьбы «походкой Кэт». Ей это понравилось.
Тропа пересекает другую тропу, образуя четыре перпендикулярных пути. Мы останавливаемся, оглядываемся по сторонам. Здесь есть только мы, тропинка, расходящаяся в четырех направлениях, стебли пшеницы, ветер.