Она долго и пристально смотрела на меня, и что-то в ее глазах изменилось. В любом случае я никогда не был хорошим лжецом. Ее лицо смягчилось, и она почти улыбнулась.
«Он бы гордился тобой, – она потянулась, взяла меня за руку, ее ладонь сжала мою. – Он очень сильно любил тебя».
Я открыл свой дневник и пролистал страницы. Он был почти полон.
Я слышал барабанный бой своего сердца у себя в ушах. Могла ли она почувствовать это по пульсации вен на моем запястье?
«Ты его ребенок». Я почувствовал, как ее хватка усилилась. «Ты был там? Ты заботился о нем?»
Я пожал плечами, сказал: «Немного» – и ощутил, как чувство вины в моем животе распустилось, словно цветок, и начало гноиться, наполнив меня жгучим жжением. Как я мог объяснить его сестре, что с тех пор, как мои родители развелись, когда мне было двенадцать, я отрезал его от своей жизни до самой его смерти и даже тогда не смог позволить себе сблизиться с ним?
Она вглядывалась в мое лицо, как будто там были ответы. Нарисованные на внутренней стороне моих губ, спрятанные за бровями, завернутые глубоко в складках ушей. Сокровище, которое, если бы она присмотрелась достаточно внимательно, появилось бы само собой. Почему умер ее брат? Насколько сильно он страдал? Почему его единственный ребенок отказывался говорить о нем? «Ты ищешь не в том месте, – подумал я. – Я закрыл крышку сундука со своими воспоминаниями. Здесь ты не найдешь ответов».
Тетя начала говорить, ее голос был низким и звучным, как будто она разговаривала сама с собой, вызывая воспоминания о брате, который умер на чужбине. Она говорила о вещах, которых я никогда не знал: они вдвоем – маленькие дети – купались в ручьях, набухших от муссонных дождей, бегали по манговым рощам, играли в прятки, ветер развевал их темные волосы, слезы смеха, она повязывала ему на запястье разноцветную нить – ракхи [25].
По ее словам, он всегда хотел стать певцом. Ему нравился ее домашний манговый чатни – она присылала ему баночки на каждый день рождения. Когда ему было пятнадцать, его школьный друг погиб в автокатастрофе, и в течение нескольких месяцев после этого он ежедневно ходил пешком до дома его родителей – по три мили в каждую сторону – и утешал их.
Тихо, вкрадчиво, словно спохватившись, она упомянула, как он защищал ее, когда отец избивал их. Это потрясло меня. Мой отец, мой дед – все эти поколения людей, которые предшествовали мне, все они совершали одни и те же ошибки. Тетя внимательно наблюдала за мной.
«Он был хорошим человеком, – сказала она. – Глубоко внутри – хорошим человеком».
Я не ответил. Не кивнул головой. Ничего.
У края садовой стены в маленьком пруду среди сухих листьев рос белый лотос. Поднялся ветерок, пруд покрылся рябью, и листья закружились спиралью вокруг цветка. Затем тетя заговорила о вещах, которые я уже знал, некоторые – лучше, чем она: как мой отец уехал из Индии с мечтами о благополучной жизни, скопил достаточно денег, чтобы через два года привезти мою мать. Он руководил компанией по экспорту-импорту, пока бизнес не обанкротился, когда мне было три года. Говорила обо всех тех работах, за которые он брался, а потом не смог выполнять. Она упомянула мою мать – сказала, что понимает, почему мы ушли от моего отца.
«Как она?» – спросила она.
«Прекрасно, – сказал я. – Я звонил ей вчера. Она беспокоится обо мне, как обычно. Она шлет тебе привет».
Она кивнула. «Ему следовало остаться здесь, среди своих, – она с трудом сглотнула. – Он бы не стал пить. Не здесь».
«Уже ничего не изменишь», – хотелось мне сказать. Человек, которого я знал, пил и избивал свою жену и сына. И даже когда рак убивал его, я не мог расстаться с прошлым. Теперь он мертв. Мертв. Мертв. Мертв. Ничего не изменишь.
Я встал, но она схватила меня за руку.
«Он всегда хотел, чтобы ты увидел Индию».
«Правда?» – спросил я. Это меня удивило.
«Да. Разве ты не знал?»
Я покачал головой. Если бы он попросил меня посмотреть страну, где он родился, я бы отказался. Но привезя сюда его прах, а затем побродив по окрестностям, я именно это и сделал. Может быть, он и положил начало этому путешествию, но остальное – только мое дело.
Мигают уличные фонари, очерчивая профиль Хемингуэя, отчего он выглядит еще печальнее, чем раньше. Я брожу по Памплоне, прохожу мимо закрытого туристического офиса, сажусь на скамейку на главной площади. Истории, рассказанные Хемингуэем, жизнь, которой он жил, – все это закончилось нажатием пальца на спусковой крючок. Что еще он мог сделать, если бы отложил дробовик и вернулся в постель? Чему бы он научился в тот момент, когда сделал выбор в пользу жизни, какие еще книги написал бы?
Тем временем мой отец цеплялся за жизнь, доверяя врачам, химиотерапии и облучению, и все это время рак, словно рой термитов, пожирал его тело, пока он спал. Даже в ту последнюю ночь, когда его органы медленно отказывали и он не мог ни говорить, ни слышать, – он держался, пока я не добрался до больницы. Почему? Что заставляет одного человека – совершенно одинокого, в чужой стране – держаться, в то время как другой, с его славой, достижениями и почестями, выбирает иной путь?
Деревянные рейки холодят мне спину сквозь футболку. Внезапно я ощущаю усталость от бесцельного скитания, которая накапливалась в течение нескольких месяцев. Вопросы следуют за вопросами, но ответов нет. Это больше не может продолжаться.
Я возвращаюсь в пустой приют: все ушли ужинать. Идеально. Время побыть одному. Я делаю несколько отжиманий, затем принимаю долгий и восхитительно горячий душ. Обернув полотенце вокруг пояса, не ожидая встретить никого поблизости, я выхожу из ванной, а там она – Розанджела – лежит на своей койке, ест бутерброд и что-то пишет в дневнике.
Я чувствую на себе ее взгляд. Она спохватывается и начинает быстро строчить. Я беспечно подхожу к своей койке и накидываю одежду. Затем приходит время поужинать твердым сыром и хлебом, купленными в Ларрасонье. Это не куриный суп, но, по крайней мере, я сижу в тепле и чистоте.
Раздается звон церковного колокола, глубокий и гулкий. Розанджела лежит на животе, согнув колени, босые ступни обращены к потолку. Она листает свой дневник. Верхний свет отбрасывает тени вокруг нас.
«О чем вы пишете?» – спрашиваю я.
«О первых паломниках, о том, как они страдали, – она указывает ручкой на мокрые накидки и рюкзаки, выстроившиеся вдоль стены. – У них этого не было. Вы знаете, что они несли? Посох, бутыль из тыквы и раковину морского гребешка. И свою веру. Когда поход кончался, они расходились обратно по своим домам».
Безумие. И все же у них была цель, к которой они шли. Никому не пришлось придумывать себе причину идти, по мере того как они продвигались вперед.
«Это смиряет, – говорит она. – У них было так мало, у нас так много. Тем не менее мы идем по их стопам».
Я сажусь, свесив ноги на пол.
«Они ведь просто шли на запад, да?»
«Многие были ограблены. Некоторые – избиты и убиты. Но они оставили свой след».
«Безумие, – тихо говорю я. – Потрясающе».
«Да, – говорит она. – Теперь наша очередь».
Направление, цель. Что они нашли?
Она громко стучит ручкой по дневнику, улыбается мне.
«Ваша очередь».
Я ухмыляюсь: «Мечтайте дальше».
Она смеется: «Посмотрим, мой паломник. Посмотрим».
День четвертый
На краю грунтовой тропы я ем яблоко на завтрак, наблюдая за восходом солнца. Оно уже высоко, среди холмов, а далеко внизу река извивается среди полей. Дневной свет разливается по дну долины, проходит через деревню, окрашивает дома и церковные шпили в ярко-оранжевый цвет, взбирается вверх по склону холма. Река искрится.
Я писал в своем дневнике, сидя в уличном кафе в этой деревне, когда заметил женщину, пьющую из бокала белое вино за нашим общим столом. Пятидесяти с небольшим лет, лицо слегка загорелое; волнистые каштановые волосы до плеч, седеющие на висках; резкие морщины вокруг глаз и губ. Ее ботинки были грязными, а глаза темно-синими.
Она нежно поцеловала тыльную сторону своей ладони. Я не смог отвести глаз, и она заметила меня.
«Приятно с вами познакомиться», – сказала она. У нее красивый французский акцент, а ее голос тих, как шепот.
Я выдавил из себя смущенное «Здравствуйте».
«Я делаю это ежедневно, – сказала она. – В основном по утрам, когда просыпаюсь».
«Могу я спросить зачем?»
«Это значит дарить себе любовь. Все равно что любить ребенка. Чистая любовь».
Я уставился на нее.
«Попробуйте, – сказала она. – Это изменит вашу жизнь».
«Я не думаю, что жизнь так проста», – сказал я.
Она засмеялась надо мной.
«Вы даже не представляете, – сказала она, качая головой. – Вы даже не представляете».
Она медленно развернула свой шарф, отложила его в сторону и посмотрела на меня со спокойной силой. Поперек ее горла виднелись длинные острые шрамы, похожие на порезы. Она увидела выражение моего лица.
«Рак».
Я с трудом сглотнул: «Мне жаль».
К моему удивлению, она улыбнулась: «Нет, что вы. Он подарил мне мою жизнь».
«Вашу жизнь?»
«Он дал мне знак. Жить».
Затем она сделала еще глоток белого вина и рассказала мне свою историю.
«Десять лет назад, – начала она, – мне сказали, что я скоро умру».
Преуспевающая юрист, жившая на одной из самых дорогих улиц Парижа, она была вынуждена наблюдать за своей жизнью с яростью человека, который знает, что времени осталось не так уж много.
«Бóльшую часть своей жизни, – сказала она, – я была своим злейшим врагом. Тогда рак преподнес мне подарок в виде вопроса. Возможно, вам он покажется слишком простым».
Она замолчала и усмехнулась.
«Вы хотели бы его услышать?»
«Еще бы».
«Так вот: “Если бы я любила себя, что бы я сделала?”».
«Вы правы, – сказал я. – Это простой вопрос».
«Обратите внимание, что в вопросе есть “если”. Это совершенно не предполагает, что так оно и есть. Просто “если”. Так что я могла спрашивать, независимо от того, было ли мне больно, смеялась я или плакала. Просто “если”».