Она сделала большой глоток.
«Я спрашивала, и спрашивала, и спрашивала, и это позволило мне избавиться от всего того, что меня сдерживало. Мне не пришлось ничего делать. Просто ответить на один вопрос».
Она оставила свою карьеру, отдалилась от людей, избавилась от имущества. Все, что, по ее ощущениям, ей мешало, исчезло из ее жизни.
«Я больше не выбирала друзей по их статусу. Я начала окружать себя людьми, которые делали меня счастливой. Любой мой выбор, начиная с того, чем мне питаться и что пить, и заканчивая тем, где мне поселиться, – определялся ответом на один лишь вопрос. Я верю, что все мы связаны, так что это было благом и для всех, кто меня окружал».
«Волновой эффект, – сказал я. – Когда вы бросаете камень в пруд, рябь распространяется далеко за пределы первоначального удара».
Теперь она управляла приютом для бездомных в Париже и совершала поход по Камино, чтобы воздать должное своей жизни. За десять лет она перенесла тринадцать операций и знала, что может умереть в любой момент. Рак все еще таился, как старый детский страх, отказываясь отпускать ее. Но та же самая болезнь, которая грозила ей смертью, подарила ей свободу.
«Не имеет значения, умру ли я через два месяца, – сказала она, допивая свое вино. – Важно то, что последние десять лет я жила так, как хотела».
Ее слова преследуют меня и день спустя. Солнечный свет пробивается сквозь облака, заставляя отдельные части деревни светиться.
«Сегодня, – сказала она, когда мы расставались, – я – свой самый лучший друг».
«Вопрос стал вашей желтой стрелкой», – сказал я. Это так обрадовало ее, что она крепко обняла меня.
Я разминаю шею, надеваю рюкзак, затягиваю лямки. Впереди тропа резко взбирается на холм, где на гребне возвышается ряд высоких белых ветряных мельниц. Лопасти медленно вращаются. Я чувствую себя Дон Кихотом, только без Санчо, лошади и копья.
Поднимается ветерок, ерошит мои волосы. Cafuné [26] – еще одно слово, которому научила меня Розанджела, – по-бразильски означает нежно проводить пальцами по чьим-то волосам. «Cafuné», – говорю я ветру и знаю, о ком я думаю. Мне нужно сделать телефонный звонок.
День пятый
В городе Логроньо я нахожу телефонную будку и протискиваюсь в нее со своим рюкзаком через складную стеклянную дверь. Уже середина дня, и туманные белые облака скрывают солнце. Сью сейчас, должно быть, спит, но я хочу сказать ей, что возвращаюсь, что я настоящий паломник. Это рассмешит ее.
Я набираю цифры. Щелчок, серия звуковых сигналов, пауза, затем раздается телефонный гудок. Один гудок. Два гудка. Три. На меня внезапно нахлынули воспоминания и чувства: как она спала рядом со мной, прижав руки к лицу, тихо дыша. Иногда я просыпался и обнаруживал, что она наблюдает за мной. Она улыбалась и говорила: «Ты спишь так тихо, как младенец», а потом нежно целовала мой лоб, мои скулы, мои глаза, мои губы. Закончив, она прижималась ко мне и клала голову мне на грудь. Я крепко обнимал ее, и мы засыпали.
Saudade. Она берет трубку после пятого гудка.
«Привет, это я».
После стольких месяцев это мое монументальное приветствие. Наступает неловкий момент молчания.
«О, привет. Где ты?»
«В Испании. Я совершаю паломничество».
На заднем плане, из приемника, по кабелям, проложенным глубоко под Атлантикой, по телефонным линиям, змеящимся под улицами Манхэттена, доносится приглушенный мужской голос. Кровать скрипит. Он кутается в пуховое одеяло, которое всего несколько месяцев назад касалось моей кожи. Она знает, что я его слышал. Тишина.
«Подожди», – говорит она почти шепотом.
Ноги шаркают по голому полу. Дверь со скрипом открывается, затем закрывается. Я вижу, как она хватает телефон, проходит через гостиную, садится на диван, откидывает голову на подушку, убирает волосы с лица. Это легко себе представить. Мы прожили вместе один месяц, встречались – пять. «Мы друзья, – говорил я. – Близкие друзья. Больше, чем друзья». «Тебе повезло, что ты такой красавчик, – отвечала она, – иначе это ни за что не сошло бы тебе с рук». Я скучаю по ее смеху. Я так много всего могу себе представить. Что могло бы случиться, если бы я вернулся домой прямо с Ганга? В дом, наш дом. Или это теперь ее и как-там-его-зовут дом? Может быть, у меня больше нет дома. У меня пересыхает во рту.
«Ты в порядке?» – снова ее голос.
«Я не знаю».
Она делает паузу, затем глубоко вздыхает: «Ладно. Ты должен знать».
«Знать что?» – говорю я громким голосом.
«Прекрати. Даже не начинай. Ты бросил меня».
Правда – это пощечина.
«Черт».
«Ты исчез».
«Я прошел через многое и я бы не стал втягивать в это ни тебя, ни кого-либо еще».
«В этом-то и проблема, Амит».
Когда она это произносит, ее голос звучит печально и покорно. Каким же я был идиотом, пытаясь думать за нее, когда даже сам не знал, чего хочу. Мне хочется биться головой о стекло.
«Хорошо, что ты позвонил, – говорит она. – Мне нужно кое-что сказать тебе».
Я качаю головой. Мне трудно говорить.
«За три месяца ты позвонил один раз, Амит. И только для того, чтобы сказать, что ты не вернешься еще какое-то время. Я повесила трубку и спросила себя: “Что со мной не так? Почему он не возвращается ко мне? Или не попросит меня приехать к нему?” Я бы так и сделала, ты же знаешь. Дурачок. И я спрашивала себя до тех пор, пока что-то внутри меня не сломалось. Сломалось, Амит. Окончательно».
«О боже, – вырывается у меня. – Прости».
«Я сломалась, Амит. Я достигла дна, и это было лучшее, что когда-либо случалось со мной. Знаешь почему? Потому что я забыла о своей собственной ценности».
Она молчит, давая мне возможность осознать это. Затем ее голос понижается.
«Ты остаешься самим собой. Это не имеет ко мне никакого отношения. К тому, кем я была для тебя. Никем. А потом я встретила Пола. Он стал для меня тем, кем ты отказался становиться. Я люблю тебя, но ты…»
«Прости».
«Послушай», – говорит она, шмыгая носом. Вот тогда-то я и замечаю, что мои щеки намокли.
«Мне очень жаль», – говорю я.
«Послушай».
«Прости», – я практически рыдаю.
«Послушай меня».
Я беру себя в руки. Я просто говорю себе: стоп. «Ладно».
Ее голос снова смягчается:
«Хочешь знать, что хорошего в том, чтобы достичь дна?»
«Скажи мне».
«Есть только один способ подняться оттуда».
«Через люк?»
Она вздыхает: «Ох, Амит, вечно ты со своими шутками».
Я думал, что ей это во мне нравится.
«Оттуда дорога только наверх, – говорит она. – Ты можешь взлететь, как феникс. Но ты должен этого захотеть».
Что, если бы я вернулся домой? Что, если бы я просто позвонил и все ей рассказал?
«Я стала лучше, стала сильнее. Полагаю, благодаря твоему исчезновению».
«Всегда к твоим услугам». Даже сейчас я ничего не могу с собой поделать.
«Остряк».
Я думаю о чем-нибудь еще более язвительном, но одергиваю себя. Мы оба долго молчим.
«Ты никогда не узнаешь, как сильно я беспокоилась о тебе, – тихо говорит она. – Все эти ночи».
В этот момент я вижу, как мимо – словно колода карт – проходят мои бывшие подружки: шлеп-шлеп-шлеп. К тем, кто вытирал об меня ноги, я относился хорошо. С теми, кто был добр со мной, я вел себя как козел. О боже. Поищите слово «идиот» в энциклопедии, и вы найдете рядом с ним мою улыбающуюся физиономию.
«Ты все еще кое-что значишь для меня и всегда будешь значить».
Идиот. Идиот. Идиот. Я чувствую, что меня сейчас вырвет.
«Прости», – повторяю я.
«Все в порядке, – говорит она. – У меня все хорошо. Это все в прошлом».
Прошлое. Я ненавижу прошлое. У меня вырывается единственный вопрос, на который я не хочу получать ответа.
«Ты счастлива?»
«У меня все хорошо».
Снаружи кабинки ветерок теребит кленовые листья на тротуаре. Опавшие листья поднимаются в воздух, кружатся все быстрее и быстрее, затем разлетаются в стороны, расползаясь по улице.
«Ты счастлива?» – спрашиваю я снова.
«Да. А ты?»
«Я не знаю… Иногда, когда я иду по этим тропам, я чувствую себя лучше. Путешествие по разным странам, знаешь ли, выводит меня за пределы самого себя».
Поскольку я больше ничего не говорю, она рассказывает мне об урагане, пронесшемся через город на север штата Нью-Йорк. «Ветер дул со скоростью девяносто миль в час, – говорит она. – Власти даже объявили чрезвычайное положение». Она диктор новостей, зачитывающая заголовки в разгар шторма.
Я страстно желаю протянуть руку через расстояние, коснуться ее нежных пальцев, ее темных волос, мягкой внутренней стороны ее локтей, округлости ее грудей. Что-то внутри начинает болеть.
«Прости меня, – я как чертова заезженная пластинка. – Я хочу объяснить, – я делаю глубокий вдох. – Я не знаю, что я делаю. Я просто знаю, что не смог бы вернуться, что-то со мной было не так. И я подумал, что если буду бежать достаточно быстро, то сожгу все дотла».
«Ох, Амит, – тихо произносит она. – Я знаю, что с тобой не так».
«Держу пари».
«Не в этом смысле, глупышка. Что с тобой сейчас не так».
По сравнению с тем, что было раньше? Должно быть, я заслужил услышать это.
«Ты достиг дна, когда умер твой отец, – говорит она. – Ты просто не хочешь этого признавать».
Она ждет, пока я проникнусь. Если это было дно, то только что я опустился еще глубже. По-видимому, дно имеет уровни.
Затем, через тысячи миль между нами, я вновь слышу ее.
«Верил ли ты мне, когда мы были вместе? Что я была бы рядом, несмотря ни на что? Ты… верил… мне?»
Она была рядом, когда мне позвонили и сказали, что мой отец вряд ли доживет до вечера. Она обнимала меня – нежно, как будто я был хрупким. Как будто, если бы она отпустила меня, я бы разбился вдребезги.
«А как насчет этого – как-там-его-зовут?»