Боль свалилась на Веру в одно мгновение. Она сорвала туфлю с истертой ступни и отшвырнула. Сняла вторую. Стащила добропорядочные рукава и набрала семь цифр и код региона перед ними.
– Привет, надо встретиться.
– Сегодня у меня акция, давай на следующей неделе, – в трубке раздалось режиссерское хрумканье.
– Очень хочу тебя видеть.
Хрумканье замедлилось и прекратилось – он задумался, отер усы.
– Ладно, приезжай. Поможешь.
– Я скоро! – не сдержала радости Вера.
Такси вывезло ее к набережной, где уткнулось в затор напротив брусчатого подъема Васильевского спуска.
Вера подумала, что и спуск, и вся Красная площадь похожи на ящера, который когда-то прогневил Бога, и тот решил его прихлопнуть. Кремль бухнул – одну перепончатую лапу придавил, ГУМом другую, Василием Блаженным хвост, Историческим музеем хотел башку размозжить, не вышло, Мавзолеем – промахнулся. Тяжелые предметы кончились, ящер изогнулся, замер, теперь выжидает, копит силы и однажды стряхнет непременно всю архитектурную мишуру и вообще все стряхнет.
У двери подъезда Вера позвонила. За спиной, курлыкая непонятное, прошли трое из обслуживающего, временно зарегистрированного сословия. Затылком, спиной, задом ощутила их голод. Протяжное тонкое гудение возвестило – путь свободен. Дернула дверь, вбежала.
Долго не открывал.
Наконец шаги.
Поворот ключа.
Бросилась на шею.
Он жевал жвачку. Перемалывал целый ком. Обнял ее невнимательно и воровато огляделся. Никого, кроме Веры, не увидев, натянул на голову шапку с прорезью для глаз.
– Снимай, – сунул ей камеру.
Она навела объектив.
– Снимаешь?
– Снимаю.
– Мы, бойцы… – он запнулся, поняв, что соседка может услышать, потащил Веру в свою комнату, начал заново шепотом:
– Мы, бойцы фронта защиты истории, объявляем войну зарвавшимся девелоперам и алчным чинушам! Мы больше не будем подавать петиции и выходить на митинги! Мы будем уничтожать вас физически, как вы уничтожаете наш город! Сняла?
Просмотрев запись, они сделали еще несколько дублей, пока не получился хоть как-то его удовлетворивший. Они прокрались из квартиры, вышли под открытое небо, огляделись.
– Ну, с богом, снимай, – наказал он, перекрестился, плюнул через плечо и, приседая, будто под пулями, пошел. Перебежав клумбу, он приблизился к экскаватору, стоящему перед строительным забором.
Вера следила за его перемещением сквозь окошко видеоконтроля. Только сейчас она обратила внимание, что вокруг старого особнячка, притаившегося во дворе, появилось ограждение с вывеской «реконструкция». Она знала, что означает такая реконструкция – домик обречен.
Режиссер, настоящий милитант, повозился с дверцей кабины экскаватора и скоро, никем не замеченный, вернулся.
Они отступили в его комнату.
– Все! – сказал он, стащив маску, обнажив пышущее радостным возбуждением лицо.
И вырвал у Веры камеру.
– Убери, меня могут узнать!
Вера осмелилась спросить:
– Что ты сделал?
– Первая акция!
– А что именно?
– Залепил жвачкой скважину дверцы. Утром никто не сможет открыть, и работы остановятся.
Он плюхнулся на разобранную постель. Рядом кособочилась коричневая этажерка, уставленная початыми сосудами, грязными рюмками, бокалами и фаянсом. Из-за многократно проливаемых напитков полки этажерки, покрытые кружочками и кляксами, липли не хуже ленты для мух. Внимание привлекали несколько заткнутых тряпками бутылок. Их наличие объясняло стоящий в комнате запах горюче-смазочных.
– Готовимся к противостоянию, – пояснил борец.
Повсюду были рассыпаны крошки и мелкий сор. Переполненные пепельницы попадались так же часто, как в иных домах попадаются букеты свежих цветов. В недавнем прошлом Вера несколько раз пыталась навести здесь порядок, оттирала и вытряхивала, но обитатель быстро приводил все в прежнее запустение.
– Чаю? – поинтересовался режиссер, усадив гостью рядом с собой на кровать.
Вера кивнула. Он выискал две показавшиеся наиболее чистыми емкости, плеснул коньяку, подал ей.
– За встречу.
Она сделала вид, что отпила, и притворно поперхнулась. В другой раз она бы обязательно помыла чашки, но теперь решила не нагнетать, ведь этот вечер может стать началом новой жизни.
Девять с половиной месяцев.
Маленький человек.
Он или она.
Лучше он.
Будет расти, капризничать, радовать. Будет помогать ей, жалеть ее, спасать. И всех остальных. Люди такие несчастные.
– Мы готовим акции по всему городу, – выдохнул режиссер после глотка. – Сразу на всех стройплощадках, где сносят памятники архитектуры. Ой…
Глазами, полными ужаса, он посмотрел на свой телефон, лежавший рядом. Схватил его, вскрыл, извлек аккумулятор.
– Дай мобильник!
Вера протянула свой. Он нервно вырвал, начал ковырять.
– Не открывается!
– А зачем?
– Надо полностью вырубить аппарат, иначе могут прослушать.
– Меня?
– И тебя тоже. Они ведь знают, что мы общаемся.
– Кто?
– Я уверен, в последнее время за нами следят: читают, слушают, – шипел начинающий подпольщик.
Так и не справившись с расчленением Вериного устройства для приема и передачи, он сунул его себе под зад.
– Когда я на улице по телефону говорю, то рот прикрываю, чтобы по губам не прочитали.
Он показал, как ладонь помогает сохранить тайну диалога.
– У нас серьезная организация. То, что ты видела, – только вершина айсберга.
Вера знала, что его сексуальная пригодность зависит от барометра самооценки. Если режиссер ощущал прочность собственного авторитета, выслушивал комплименты по поводу балета или срывал громкое одобрение соратников, то становился достаточно бодр и даже игрив. В случае невнимания окружающих, появления яркого конкурента в борьбе с застройщиками или обнаружения в почтовом ящике квитанции на оплату задолженности по ЖКХ, режиссер мрачнел, усы его увядали, и сам он валялся в постели, уткнувшись в стену, и на любой вопрос отвечал истеричным воплем. Его настроение легко регулировалось в сторону «ясное» и «хорошее» при помощи двух-трех комплиментов. К своим годам Вера уяснила – когда имеешь дело с мужчиной, лести много не бывает.
– Отлично выглядишь! Рубашечка новая.
– Подарили, – самодовольно расплылся режиссер, и стало ясно, что некая новая дамочка обивает его порог. Уж не кепочная ли? Впрочем, вряд ли.
– И загар, – продолжила подмечать Вера.
– Открыл для себя тональный крем, – простодушно признался режиссер, и Вера наигранно удивилась.
– Лидер должен внушать уважение не только словом и делом, но и внешним видом, – сообщил режиссер.
– У тебя получается, – нежно мурлыкнула Вера. – Слушай… – она набрала побольше воздуху. – Помнишь, ты говорил, что любишь детей…
Он издал неопределенный звук.
– Мне от тебя ничего не надо! Только сперма! – с неожиданной для самой себя ясностью заявила Вера.
И рассмеялась.
– Ты можешь не участвовать в воспитании. Даже хорошо, если ты не будешь участвовать…
– Как это не участвовать? Я же отец как-никак. Папаша!
– Ты мне очень нравишься, я хочу родить от тебя. Мне уже… – Вера замешкалась. Она не помнила, сообщала ли свой возраст. – Мне почти… короче говоря, пора принимать решение.
После ее поспешно поданного замысла, после паузы, за тем последовавшей, принялся рассуждать он, неожиданно проявив деловую хватку, которой раньше не наблюдалось.
– Я не могу разбрасываться собственным… хм… семенем… ничего не бывает просто так.
– Я оплачу. Чтобы все было честно, по закону равновесия. Ты мне, я тебе.
– По закону равновесия, говоришь… – он задумался, выдвинул ящик тумбочки, достал ту самую пухлую пачку старинных акций.
– Разбирал тут бабкины бумаги. Если бы не революция, я бы в золоте купался.
– Милый, я хочу продлить твой род.
– Вон что затеяла, – забубнил потенциальный отец.
Тревога, сомнение и подозрение прокатились резвой тройкой по его лицу.
– Чего ты испугался?
– Я не испугался.
– Просто хочу, чтобы ты кончил в меня, и все.
– Что значит «кончил, и все»? Это же… а предохраняться… а инфекции… – перекинув руку через плечо, он почесался.
Вера поспешила помочь, так и заскребла.
– Милый, ну какие инфекции?
Она гладила его спину, от которой исходила нарастающая спесь.
– Ты вертишь.
– Просто пришло время. Хочу ребенка. От тебя. Можно?
– Только не психуй.
– Я не психую.
– Ты на взводе! Звонишь вдруг, врываешься. Это… это… это серьезное дело. Это ответственность, – он вспомнил рассуждения, слышанные по телевизору, и стал цитировать. – Надо все взвесить, пройти обследование, сдать анализы. О детях надо заботиться, няня, школьная форма, учеба, приданое. Я так не могу! Надо, в конце концов, себя сначала познать, а потом детей делать. А я пока себя не познал. Я, может, в ополченцы скоро пойду, русский мир защищать!
Понимая, что все это мужское познание самого себя не означает ничего, кроме желания отвертеться, Вера дружелюбно повторила, что все заботы возьмет на себя, что от него ничего не понадобится, но за ее американской улыбкой внимательный наблюдатель смог бы разглядеть отчаяние.
– Хочу ребенка, похожего на тебя. С бородой, с твоими глазами, чтобы такой же нос…
– Опять намеки!
– Какие намеки?
– Сама знаешь!
– Ничего не знаю.
– Глаза, нос!
Догадавшись, что режиссер принял ее комплименты за камень в огород своей нацпринадлежности, Вера улыбнулась.
– Опять за свое! – вскрикнул режиссер, забыв о прослушке.
Все портреты предков, миллионные акции, выдуманная родословная, все это разбивалось о какой-то пустяковый, впрочем, не маленький, но всего лишь нос.
– Не обижайся, хочешь, на колени встану? – пускай шутливо, но она и в самом деле опустилась на пол. – Хочешь, бычок съем? – полезла в пепельницу.
И вдруг режиссер толкнул Веру.
Ему понравилось, как ее грудная кость бухнула под его коленом, как рассыпались окурки. Он толкнул еще.