– Да, я рухлядь! – завопила Вера.
Шкаф был выпущен в год ее рождения, в один день с нею. Он давил на грудь. Халат зацепился за шляпку гвоздя. Она рванулась. Материя затрещала. Шкаф шумно придвинулся к стене.
Перевернула кровать, отыскала на днище наклейку.
Тот же год и день.
На старом пальто бирка из прачечной.
Смятый кассовый чек.
Цифры, цифры, цифры.
Вера погрозила кулачком вокруг себя. Повсюду камеры и микрофоны. Стараясь выглядеть непринужденной, оторвала прозрачную обложку от водительских прав, соскребла фотографию. Теперь никто не догадается, что это она.
Что-то коснулось головы.
Вскрикнула.
Махнула фонарным лучом.
Прямо перед ней покачивался абажур с огрызком взорвавшейся лампочки. Он опускался вместе с потолком. Шкаф полз на нее, стены сдвигались. Страшный скрип и скрежет обрушились на слух.
Под нажимом потолка шкаф хрустнул, боковые стенки и дверцы распались. На макушку надавило.
Склонила голову к плечу. К уху прижалась потолочная штукатурка, до которой еще несколько минут назад не смогла бы допрыгнуть.
Прислушалась к потолку, как к земле прислушиваются.
Нарастающий гул.
Полоснув по стене лучом, высветила новую дверь, которой раньше не замечала. Переставляя собой, будто куклой, приблизилась. Дверь сокращалась вместе с отведенным ей в стене местом. Вера толкнула ее головой и выплюнулась из ничьей комнаты.
Потолок и пол тотчас сомкнулись.
Вера обнаружила себя на полу в помещении, напоминающем ее нынешнее место жительства. В окно проникал осенний свет.
Тело ходило ходуном. То голову тряхнет, то колени стукнут, то всю передернет. Под лицом будто бегала мышь. Справившись кое-как с дрыгающимися конечностями, она осторожно выглянула – улица, сквер, карапузы на качелях.
Обследовала место.
Коридорчик. Кухонька. Санузел. В углу святая покровительница. Все, как у нее.
В зеркале опухшие, растертые глаза, царапина на лбу, халат испачкан и порван.
Умылась.
Снова глянув на отражение, отпрянула со вскриком – вместо грудей у нее торчали свиные рыла.
Стуча зубами, стала метаться, ища выход.
Коридор, кухня, опять коридор, дверь.
Вернуться не получается.
Снова дверь.
Вера завопила истошно и злобно, после чего стала издавать отдельные вопли – и было отчего. Прямо перед ней стояла мать.
Прекрасная проходимка, дважды соблазнившая Сулеймана Федоровича, оправила пышные локоны, сняла их с головы и протянула Вере.
И улыбнулась при этом доброжелательно.
Не помня как, Вера вырвалась и вот уже бежала по лестнице от преследующего стука высоких каблуков.
Световой день то ли начинался, то ли подходил к концу. Из густого синяка, расползающегося метастазами по небу, лил дождь. Каркнула взлетевшая с отбросов ворона. Вера задрала голову к своему окну на четвертом.
К стеклу прильнуло женское лицо.
Прячась в махровый капюшон, бросилась прочь. Споткнулась, расшибла колено. Пешеходный бетон блестел и выворачивался на сторону, проезжий асфальт гнулся черной змеей.
Животы домов распирало индивидуальным уютом, они едва не лопались от переваривающихся людей и мебели. Того и гляди кирпичные и монолитные пуза прорвутся и стандартный, и перепланированный быт хлынет наружу.
Встречные существа, сплошь мужской породы, пихали Веру, едва не сбивая с ног, роняли вслед гнусности, плевались, чадили потом, куревом, пищеварением. Она пробиралась среди плащей, курток и пиджаков.
Мокрые ткани липли и цеплялись.
Вывески рушились на голову.
Шлюзы светофоров едва сдерживали потоки автомашин.
Провода, звенящие от натяжения, стягивали разъезжающийся по швам улиц город.
Голова чесалась, Вера то и дело засовывала под парик пальцы и яростно скребла.
– Сестра, помоги, чем можешь. Деньги и паспорт украли, ночую на вокзале, – морда обряженного в добротную запачканную одежду смердела.
Вера стала рыться в карманах халата, но обнаружила, что поделиться нечем. Убедившись в ее финансовой немощи, проситель харкнул ей в ноги.
– Попробуй ягодок, – окликнула баба с корзиной. Вся укутанная, краснощекая, будто сидящая на самоваре. – Ягодки сочные, спелые, свежие. Волосы длинные, густые, хорошие. Комнатка теплая, уютная, ничья. Девять полюбишь, десять разлюбишь, с одним останешься.
Вера приблизилась.
– Распоясалась, – приветливо оскалилась баба вставным цветметом. – Блудить пошла! По кругу пошла! А отец кто, знаешь? Как сына назовешь? Халабурдун Билибердоевич?!
Лицо бабы показалось совсем не жирным. Гнусная предпринимательница хорошела на глазах, это уже была фигуристая девица, вовсе не красномордая, а просто румяная.
Более того, ее лицо казалось Вере знакомым.
Ее лицо было Вериным.
Вера подмигнула Вере, задрала подол и заговорила:
– Надо себя не уважать. Я не лысый. Ребенок – это ответственность. Скоро всему конец. Очень одаренный мальчик.
Неся околесицу, она вконец обнаглела и стала превращаться в девочку. Вера схватила Веру за патлы.
– Это мои волосы!
Ягоды покатились по асфальту, пожилая собирательница звала на помощь. Вера царапала ей щеки, пытаясь содрать маску.
Кто-то торопился мимо, кто-то глазел. Неравнодушные схватили и поволокли.
Вера вырвалась и побежала, она притихла, только когда забилась в закуток за мусорными баками.
Сколько времени она провела в укрытии, неизвестно, но когда раздались голоса, выговаривающие непонятные, спотыкающиеся, перекувырнутые слова, она была в забытьи. Мусорные контейнеры один за другим стали откатываться, и вот уже трудовые мигранты в дворницких робах весело рассматривали Веру.
– Спрячьте меня, спрячьте, пожалуйста!
Явился старший, бугай с вислыми усами. Помолчал и велел отвести ее в старый, приговоренный к сносу дом, где на разлинованных хлипкими перегородками некогда просторных квадратных метрах теперь жили семьи одомашненных кочевников. Предки их жгли и рубили, а эти смирные, летом метут, зимой скребут.
Веру провели кроссвордовым лабиринтом и оставили в комнатушке, шириной и длиной равной трехъярусным, по периметру, нарам.
Толстая женщина притащила и бухнула, расплескав, ведро. Озираясь на дверцу, Вера сняла халат и принялась обтираться. Она не сразу заметила, что в щель подсматривают дети, выдавшие себя пыхтением и шорохом. Увидев завороженные глаза и онемевшие рты, она смутилась, махнула в их сторону, окропила любопытные мордочки, но дети не ушли, а захихикали.
На шум пришлепала толстая, прогнала детей и, оглядев недобро голую Веру, бросила к ее ногам грязный ком.
Пока Вера терла пол, толстая забрала ее халат. Вера сначала крепко держала, а потом выпустила. Чтобы не мерзнуть, зарылась в коечные тряпки. Натянула и забылась.
Очнулась от голосов.
Вокруг было полно мужчин. В нескольких она узнала отыскавших ее.
Они громко лопотали, шутливо толкали друг дружку, вели себя, как в раздевалке после физры.
Вера сначала удивлялась, что ее не замечают, а потом поняла, что о ней хорошо помнят, но сейчас заняты другим, и до рассмотрения ее дела еще дойдет.
На полу между нарами установили электроплитку, воздвигли полный казан и скоро стали загребать пальцами и сгружать в разинутые рты.
Наевшись, вытерли руки и заспорили. Когда пришли к согласию, старший стащил с Веры покрывала.
Она держала край, как держала до этого халат, но старший без злости, по-деловому ударил ее по пальцам и драпирующие материи скатал.
Мужчины, которых оказалось больше, чем девять имеющихся койко-мест, теснились, разглядывали, вставали на цыпочки, просовывали колючие темные лики, цокали золотыми ртами.
Вера лежала, как новорожденный ягненок в окружении пастухов, не страдающих вегетарианством.
Множество пальцев сначала несмело, как вступающие в права новые собственники, коснулись ее.
Пальцы перебирали, щупали, шарили, мяли, проникали.
– Я хочу ребенка, – Вера села на кровати.
Вокруг засмеялись.
– Сделай мне ребенка! – обратилась Вера к ближайшему.
Тот, смелый, пока она с ним не заговорила, потупился, как двоечник, залыбился, отстранился.
– А ты? – схватила за руку другого.
– Ты? – Вера вскочила, заглядывала в дощатые лица, но они свои глазные прорези отводили.
– Ну что же вы?! – она стала наступать, разгоняя вздыбленных мужчин. Одного по щеке, другого, третьего. И только седьмой ее руку перехватил.
И посмотрел в ее серебряные своими ржавыми.
И мимика с ее лица исчезла, отчетливые черты разгладились, она стала веществом.
И он запустил пальцы в ее шевелюру, стащил парик, отбросил, крепко взял, заломил, как овечку заламывают, прежде чем по шее полоснуть.
Как отец заломил, когда косички оттяпал.
И пока он, держа ее одной, другой расстегивал себя, она вся дрожала, косясь алчущим зрачком.
Утоленного сменил другой. За ним следующий. Вереница темных, иконных тел тянулась к Вере.
Мужчины, тяготимые нарастающим бременем, мяли и сжимали свои дрожащие, пульсирующие, толстые, тонкие, длинные и кочерыжки, точно креветки или лобстеры, гнущиеся обезвоженными садовыми шлангами и стоящие торчком ручками старинных холодильников.
По одному и группами, они содрогались над ней и откатывались обессиленные, чтобы тотчас начать томиться и с заново растущим нетерпением ждать череда причащения этой женщиной. Она ощупывала их мягкие тела, твердые лица, сиреневые губы. Запоминала. Передвигаемая, перемещаемая, умоляющая прекратить и не останавливаться, вырывающаяся и отдающаяся, перекатываемая, как волны перекатывают прибрежный камушек, перебираемая чужими руками, как корни растений перебирали церковь, своим подчинением подчиняющая, ошеломленная никогда не пережитым и теперь переживаемым, приоткрывала губы, хмурилась, прислушиваясь к чужому и своему, прикрыв ставшие ненужными глаза. И когда они, выстроившиеся в ожидании быть допущенными и принести дар, иссякли, она была полна.