Люси забыла? И ладно бы Вера, но Люси! Он был поражен в самое сердце, до такой степени поражен, что замер на месте, и проводница, обнаружив это, тоже вынуждена была остановиться и ждать этих новобрачных, дрожа и еще плотнее запахнув шаль на своей обильной французской груди.
«Что же она такого сказала?» – недоумевала Люси, стараясь припомнить свои последние слова, потому что уже знала, что подобный взгляд означает, что он очень обижен. Ну да, день рождения! Боже, как глупо с ее стороны! Просто в ее семье дням рождения не придавалось такого значения, и никого не волновало, помнят о них или нет.
– Я совсем не это имела в виду, – серьезно сказала она, положив руку ему на грудь. – Конечно, я не могла забыть об этом событии. Просто так бывает… Ну, со мной такое бывает, когда что-то очень важное просто вываливается из памяти.
– Люси! Вываливается из памяти? Вывалился день, благодаря которому у тебя есть такой муж?
Уимисс произнес это так возмущенно и так невероятно торжественно, что она подумала, что он шутит и совсем на нее не сердится, и, стараясь подладиться под его настроение, рассмеялась. А от облегчения, к сожалению, рассмеялась весело.
Но к ее ужасу, он какое-то время молча смотрел на нее, а потом развернулся и пошел прочь.
И тогда она поняла, что сделала: рассмеялась – о, какой кошмар! – совершенно невпопад, – и побежала за ним, схватила его руку обеими руками и попыталась прижаться щекой к его рукаву, что было совсем не просто, потому что шаги их никак не совпадали, а он не обращал на нее никакого внимания, и она пролепетала умоляющим голосом:
– Детка, детка, дорогой мой, ты обиделся?
Он был безутешен. Она ранила его слишком глубоко, смеялась над тем, что в его жизни было самым святым, над самим фактом, что он – ее муж, а она – его жена!
– Ох, Эверард, – пробормотала она, сдаваясь и отпуская его руку. – Не порть нам день.
Он портит день? Он? Это его добило.
Он не разговаривал с ней до самой ночи. И когда они уже улеглись в постель, и после того, как она долго и горько плакала, потому что никак не могла понять, что на самом деле произошло, ведь она так сильно его любит, и никогда, ни за что на свете не могла бы его обидеть, и сердце ее разрывалось от боли и от невероятной усталости, он вдруг повернулся к ней, обнял и даровал прощение.
– Я не смогу жить! – рыдала Люси. – Я не выживу, если ты перестанешь меня любить… Если мы не понимаем…
– Моя маленькая любовь, – произнес Уимисс, тронутый тем, как сотрясалась от рыданий ее маленькая фигурка, но и слегка испуганный силой ее горя. – Моя маленькая любовь, перестань. Прекрати. Твой Эверард тебя любит, не надо так плакать. А то заболеешь. Только представь, каким несчастным будет тогда твой Эверард.
В темноте он стер поцелуями ее слезы и держал ее в объятиях, пока рыдания не стихли, а она, прижавшись к нему, снова почувствовала себя ребенком, которого успокоила добрая нянюшка, и так, в его объятиях, и уснула. И впервые со дня свадьбы проспала всю ночь.
XV
Еще в самом начале помолвки Уимисс познакомил Люси со своей теорией: возлюбленные должны быть откровенны друг с другом, а что касается мужа и жены, то у них не должно оставаться ни одного уголочка в мыслях, телах и душах, которые не были бы полностью открыты.
– Ты можешь рассказывать своему Эверарду абсолютно обо всем, – уверял он. – Все свои самые потаенные мысли, какими бы они ни были. Тебе не надо больше их стесняться. Он – это ты. Как только он становится твоим мужем, вы становитесь едины в мыслях и душе, даже тело теперь единое. Эверард-Люси. Люси-Эверард. И не разобрать, где кончается один и начинается другой. Это, моя маленькая любовь, и есть брак. Ты согласна?
Люси была до такой степени согласна, что не нашла слов выразить свое восхищение и просто кинулась его целовать. Какое идеальное счастье – навсегда избавиться от страха одиночества, просто удвоив себя, и как же ей повезло, что она нашла идеальное второе я, с которым она совпадает во всем? И даже пожалела, что не смогла наскрести ни одной потаенной мысли, которой смогла бы без стеснения с ним поделиться, но, увы, у нее не было ни крохи сомнения, ни одного, даже малюсенького, подозрения, что где-то что-то не так. Ее разум был чертогом, наполненным любовью, и такой чистой и ясной до самого донышка была эта любовь, что даже когда она ее взбалтывала, в ней не обнаруживалось ни капельки мути.
Но брак – или бессонница? – полностью это изменили, и теперь в голове у нее теснились мысли, за которые ей было стыдно. Помня его наставления и полностью соглашаясь с тем, что они не должны ничего скрывать друг от друга, ибо это и есть настоящий брак, она на следующий день после свадьбы первой напомнила ему об этом и с отчаянной смелостью объявила, что у нее есть мысль, которой она стыдится.
Уимисс навострил уши, полагая, что это может быть что-то интересненькое по поводу секса, и с улыбкой, в которой читалось и удивление, и любопытство, ждал, что она скажет. Но в этом отношении Люси, сознавая, насколько она неопытна и насколько опытен он, просто следовала его желаниям, а мысль, которая ее беспокоила, касалась официанта. Только подумать, официанта!
Улыбка Уимисса растаяла. Во время ленча ему случилось строго попенять официанту за небрежность, и теперь Люси, видите ли, обвиняет его в том, что он сделал это, по ее мнению, без всякой причины и к тому же грубо. И не может ли ее любимый, самый добрый и справедливый человек на свете, объяснить ей, почему он был несправедлив, и тем самым ее успокоить?
Это было в самом начале. Вскоре она поняла, что сомнения лучше держать при себе. Потому что стоило их высказать, как он тут же впадал в глубокую обиду, а стоило ему обидеться, как она чувствовала себя глубоко несчастной. И если такое происходило по мелочам, то разве можно было говорить с ним о важном, особенно о сомнениях относительно «Ив»? Она долгое время считала, что он помнит о том, что она говорила на Рождество, и, приехав в «Ивы», увидит, что он все там переменил и постарался стереть следы Вериного существования. Но когда он принялся постоянно толковать об «Ивах», она поняла, что мысль об изменениях ему и в голову не приходила. Ей придется спать в той же спальне, которую он делил с Верой, и в той же постели. А поскольку она уже поняла, что ничто не может быть так далеко от реальности, как возможность делиться с ним своими мыслями, то там, на террасе шато Амбуаз, она смогла только робко промямлить что-то по поводу перемен, которые он мог бы сделать в своей спальне.
Мысли об «Ивах» не давали ей покоя, и как было бы хорошо, если б она могла рассказать ему обо всем, что чувствует, а он избавил бы ее от мучений, посмеявшись над ее одержимостью! Как было бы славно, если бы, даже высмеяв ее глупость и болезненные мысли, он все-таки уступил ей и согласился на переделки. Но во время медового месяца узнаешь много нового, и Люси, помимо всего прочего, узнала, что у Уимисса имеется твердо устоявшееся мнение по поводу всего на свете и менять его он не станет. Моментов, когда его мнение еще находилось в процессе становления, а она могла как бы между делом высказать свое предложение, похоже, не существовало: он просто выкладывал ей свои решения, и они были неоспоримы. Иногда он спрашивал: «А тебе нравится то-то и то-то?» – и если ей не нравилось и она отвечала честно, как отвечала поначалу, пока не поняла, что этого делать не следует, ее наказывали. Наказывали молчанием. Уимисс погружался в молчаливую обиду, потому что его вопрос имел декоративный характер: его маленькая любовь, и в этом он был твердо уверен, должна любить только то, что любит и он сам; а когда он пребывал в обидчивом молчании, она принималась выспрашивать, что его беспокоит, и словно нищенка, ждала, когда он простит и снова снизойдет к ней.
Конечно, как только она поняла, как надо правильно отвечать на вопрос «Тебе нравится?» в отношении мелких желаний и предпочтений повседневности, все было просто. Она мгновенно отвечала: «Да, очень!» – и тогда лицо его было умиротворенным и счастливым, а не хмурым. Но насчет каких-то серьезных вещей было потруднее, поскольку в ее голосе должна была присутствовать нужная доля энтузиазма, и если энтузиазма не хватало, он брал ее за подбородок, поворачивал к свету и повторял вопрос внушительным тоном – предвестником, как она теперь знала, недовольства.
А порой становилось совсем уж трудно.
Когда он заявил: «Тебе обязательно понравится вид из твоей гостиной в “Ивах”», ей захотелось крикнуть, что нет, не понравится, как ей может понравиться вид, который всегда будет ассоциироваться у нее со смертью? Ну почему она не может крикнуть то, что ей хочется, поговорить с ним откровенно, чтобы он помог ей излечиться от того, что ее мучило, посмеяться вместе с ним над ее мучениями? Она не могла посмеяться в одиночку, хоть и пыталась, а с ним смогла бы. Потому что он был настолько больше ее во всем, он так замечательно побеждал болезненное воображение, что его душевное здоровье тогда распространилось бы и на нее, это было бы очищающее, дезинфицирующее влияние, если б только он позволил ей рассказать, если б только помог ей посмеяться. Но вместо этого она торопливо произнесла тоненьким голоском: «О да, очень понравится».
«Наверное, я малодушная», – думала она.
Да, думала она, лежа по ночам без сна и анализируя свое поведение, она малодушная. Любовь сделала ее такой. Любовь делает людей малодушными, потому что они боятся обидеть тех, кого любят. В Писании сказано, что совершенная любовь изгоняет страх[15], но поскольку ее любовь к Эверарду была совершенной, это лишь показывает, как авторы Писания разбирались в том, о чем толковали.
Но почему, если она не может рассказать ему о том, что чувствует, она все равно не может избавиться от мыслей и чувств, о которых не может рассказать, и просто быть здоровой? Почему она не может быть такой же здравомыслящей, как и Эверард, по поводу этого дома? Если уж у кого-то и был повод сторониться «Ив», так это у Эверарда, не у нее. Иногда Люси думала, что в самой сердцевине его характера было мужество. Он не говорил о смерти Веры, естественно, он не мог говорить о том ужасном дне, но как же часто он наверняка о нем думал, скрывал от нее свои мысли, переживал воспоминания в одиночку. Иногда она думала так, но иногда ей казалось, что все обстоит как раз наоборот. По тому, как он смотрел, как говорил, по тем мелким признакам, которые замечаешь, но не осознаешь