– Эверард, что такое? – нервно переспросила она, хотя знала заранее, что он скажет, и, отбросив все свои сомнения насчет публичных ласк – ведь ничто не может быть хуже, чем обидеть его в этот важный момент, – она обняла его, притянула к себе и снова поцеловала – на этот раз долго, медленно, это был поцелуй нежной, призывной любви.
Как же трудно, думала она во время поцелуя, пока ее сердце таяло от нежности, быть таким чувствительным. Ей трудно приладиться к такой его обостренной чувствительности, но насколько труднее ему самому! И как чудесно эта его чувствительность раскрылась после свадьбы. Потому что до этого он не выказывал никаких признаков.
В ее поцелуе содержалось желание никоим образом не испортить ни словами, ни делами его день рождения, в нем была мольба простить ее, понять. Но где-то на задворках сознания, совершенно бесконтрольно, без всякого ее на то согласия, спрятавшись за всеми другими ее мыслями, мелькнула мысль: «Какая же я все-таки малодушная».
На этот раз он быстро сменил обиду на милость – так он был рад вернуться домой. И только сказал:
– Никто не может обидеть меня так, как ты.
– О, но я же никогда, никогда не хотела! – выдохнула она, по-прежнему обвивая руками его шею.
Горничная старательно смотрела в сторону.
– Почему она не уходит? – прошептала Люси, воспользовавшись близостью его уха.
– Разумеется, она никуда не уходит, – громко произнес Уимисс, поднимая голову. – Она может мне понадобиться. Ну, как тебе холл, моя маленькая любовь?
– Очень нравится, очень, – ответила она, отпуская его.
– А лестница? Не правда ли, изящная?
– Очень изящная!
Стоя посреди турецкого ковра и тесно прижимая ее к себе, он с гордостью осматривался.
– А теперь посмотри на окно, – сказал он, разворачивая ее после того, как она в достаточной мере насладилась лестницей. – Разве это не славное окно? Добротное, правильное окно. Через него можно смотреть, оно пропускает свет. Вера, – тут она моргнула, – все пыталась завесить его шторой. Говорила, что ей хочется больше цвета, или что-то в этом роде. Но если через окно прекрасный вид на сад, то какой смысл перекрывать его шторами?
Попытка явно не увенчалась успехом, потому что окно, огромное, как окна на каком-нибудь лондонском вокзале, не перекрывало ничего, кроме шнура, свисавшего от поднятых коричневых полотняных жалюзи. Люси была видна вся половина сада справа от входа, вместе с ивовой изгородью, лугом и коровами. Голые ветви какого-то ползучего растения бились в окно, неритмично вторгаясь в паузы между высказываниями Уимисса.
– Зеркальное стекло, – объявил он.
– Да, – сказала Люси, и что-то в его голосе заставило ее подбавить восторга: – Потрясающе.
Они оба смотрели в окно, повернувшись спиной к лестнице. И вдруг она услышала шаги: кто-то спускался.
– Кто это?! – даже не успев подумать и повернуться от окна, воскликнула она.
– Кто «кто»? – переспросил Уимисс. – Так тебе нравится это великолепное окно, не так ли, моя маленькая любовь?
Шаги замерли, и раздался удар гонга, который, как она успела заметить, висел на повороте лестницы. Тело ее, сжавшееся от испуга, расслабилось. Господи, какая же она глупая!
– Ленч, – объявил Уимисс. – Пойдем. Ну разве окно не славное, а, моя маленькая любовь?
– Очень славное.
Он развернул ее и повел в столовую, в то время как служанка – а это она спускалась по лестнице – продолжала колотить в гонг, хотя они повиновались приказу буквально у нее под носом.
– Не правда ли, в таком месте без гонга не обойтись? – почти кричал он, потому что гонг, при первом ударе и так звучный, с каждым новым ударом гудел все громче. – Тебе в твоей гостиной на верхнем этаже будет слышно так же хорошо, как и внизу. Вера…
Но замечание о том, что было связано с гонгом у Веры, потонуло в ужасающем реве.
– Почем она все продолжает? – прокричала Люси, потому что служанка управлялась с гонгом очень умело и теперь довела его до максимальной громкости.
– А?! – проорал Уимисс.
В столовой, куда их препроводила горничная, которая, отворив перед ними дверь, наконец-то отстала и осталась стоять у дверей, Люси удалось перекрыть гудение гонга, несколько приглушенное расстоянием:
– Почему она все бьет?
Уимисс вынул часы.
– Осталось еще пятьдесят секунд.
Брови у Люси поползли вверх.
– Она бьет ровно две с половиной минуты перед каждой трапезой, – пояснил он.
– Даже если видит, что все уже собрались?
– Но она-то об этом не знает!
– Она же нас видела!
– Ей никто не сообщил об этом официально.
– О, – только и смогла сказать Люси.
– Это я ввел такое правило, – сказал Уимисс, поправляя разложенные рядом с его тарелкой вилки и ножи. – Потому что раньше они били один раз, а Вера все время опаздывала к столу, говорила, что не слышала гонга. После этого я распорядился колотить в него так, чтобы было слышно по всей лестнице, до самой ее гостиной. Разве это не чудесный гонг? Только послушай… – и он поднял руку.
– Очень хороший гонг, – сказала Люси, действительно считавшая, что это самый звучный и надежный гонг в мире.
– Ну вот. Теперь время, – сказал он, когда вслед за тремя могучими ударами наступила благословенная тишина.
Он снова достал часы.
– Ну-ка, поглядим. Да, с точностью до секунды. Ты и представить себе не можешь, скольких трудов мне стоило приучить их к точности.
– Это просто замечательно.
Столовая представляла собою длинную комнату, почти целиком занятую столом. В ней были два окна, одно выходило на запад, второе – на север, и несмотря на цельные литые стекла, в ней было темно. Но, в конце концов, и погода была мрачная, и всякий сидевший за столом мог видеть, как катились по небу с севера на запад тяжелые облака, потому что место Люси было слева от Уимисса и перед ней было северное окно, а Уимисс сидел в торце стола, лицом к западному окну. Стол был такой длинный, что если бы место Люси было там, где обычно располагались жены – напротив супруга, – то общаться было бы затруднительно: она заметила, что на другом конце стола она исчезла бы за линией горизонта.
– А мне нравятся длинные столы, – сказал Уимисс, – они выглядят очень гостеприимно.
– Да, – Люси слегка в этом усомнилась, но вынуждена была все-таки признать, что длинный стол говорит о склонности к гостеприимству. – Наверняка. Наверняка он выглядит очень гостеприимно, когда за ним сидит много людей.
– Много людей? Ты хочешь сказать, что уже хотела бы, чтобы здесь толпились люди?
– Боже мой, конечно нет! – поторопилась с ответом Люси. – Конечно нет! Что ты, Эверард, я совсем не это имела в виду, – добавила она, положив руку на его руку и улыбаясь, чтобы развеять первые признаки набегающих на его чело облаков. И снова отбросила мысли о присутствовавшей в столовой служанке. – Ты же знаешь, мне никто, кроме тебя, не нужен.
– Вот именно, и я так думаю, – ответил, смягчившись, Уимисс. – И мне никто не нужен, кроме тебя.
«Это та же горничная, что была здесь при Вере?» – невольно подумала Люси, стараясь при этом сосредоточить все свое внимание на Уимиссе.
– Какие очаровательные калужницы! – громко восхитилась она.
– О да, я их уже заметил. Они прелестные, правда? Это цветы моего дня рождения, – и повторил свою формулу: – Это день рождения мой и весны.
Но Люси, естественно, не знала об особом ритуале, поскольку это был первый для нее день рождения Уимисса, к тому же она уже поздравила его несколько часов назад, когда он проснулся и увидел, как она с любовью смотрит на него, поэтому всего лишь высказала резонное, но крайне неудачное соображение, что, кажется, официально весна наступает двадцать первого марта – или двадцать пятого? Нет, двадцать пятое – это Рождество, она не это имела в виду…
– Вот ты всегда что-нибудь такое скажешь, а потом говоришь, что не это имела в виду, – прервал ее крайне огорченный Уимисс: уж Люси-то должна была понять аллегорический смысл этой формулы! Если б это была Вера, но даже Вера понимала, что к чему! – Хорошо бы ты с самого начала говорила именно то, что имела в виду, так было бы намного проще. Так что же ты действительно имела в виду?
– Уже не помню, – робко ответила Люси, потому что она снова его обидела, и на этот раз даже приблизительно не могла представить, чем именно.
XVII
Однако он смог преодолеть обиду, чему поспособствовало великолепно приготовленное суфле. К тому же Люси смотрела на него с нежностью и она впервые сидела с ним за одним столом в его любимом доме – его давняя мечта о том, как она, его маленькая любовь, будет сидеть с ним здесь, воплотилась, и он постепенно восстановил расположение духа и улыбнулся ей.
Но все-таки как сильно она способна его обидеть, подумал Уимисс, это все потому, что он так сильно ее любит. Ей следует быть повнимательней. Ее влюбленный Эверард стал очень чувствительным.
Думая так, он, пока меняли приборы, пристально смотрел на нее.
– Что случилось, Эверард? – обеспокоенно спросила она.
– Просто думаю о том, как сильно я тебя люблю, – и он положил руку на ее руку.
Она покраснела от радости, лицо ее мгновенно озарилось счастьем. «Мой Эверард», – прошептала она, глядя на него в ответ и совершенно позабыв о присутствии служанки. Какой он милый! Какая она глупая, что так расстраивается из-за его обидчивости. Потому что по самой сути своей он очень сильный и простой. Всем своим сердцем он принадлежит ей. Все остальное – мелочи, ничего не значащие детали.
– Кофе мы выпьем в библиотеке, – объявил он, поднявшись из-за стола и направляясь к дверям. – Пойдем, моя маленькая любовь, – бросил он через плечо.
В библиотеке…
– А не можем ли мы… Выпить кофе в холле? – спросила Люси, медленно вставая.
– Нет, – сказал Уимисс, помедлив около висевшей на стене между двумя окнами увеличенной фотографии.
Он некоторое время ее рассматривал, потом провел по покрывавшему ее стеклу пальцем – очевидно, что с него давно не стирали пыль.