И хотя в голове у нее все крутился этот стишок, она все же не могла не думать о том, сколько раз горничной пришлось бегать вверх-вниз по лестнице. Это было… В общем, Эверард не подумал, когда гонял ее то туда, то сюда. Наверное, он не подумал – ну конечно, просто не подумал! – сколько здесь ступенек. Когда и как она сможет поговорить с ним о таких вещах? Когда он будет в таком настроении, что она сможет поговорить и не сделать этим еще хуже? И какими словами, достаточно тактичными, достаточно ласковыми, сказать об этом, чтобы он не обиделся? Как-то это надо сделать. Но осмотрительность, умение устраивать и устраиваться, расчетливость – прежде ей всего этого не требовалось. Способна ли она на такое, одарена ли она от природы подобными качествами? К тому же все они казались ей оскорбительными для настоящей любви. Ей казалось, что любовь, если она настоящая, не нуждается в предосторожностях. Она считала, что любовь подобна простому и очень устойчивому растению, которое способно выдержать что угодно… О, вот и горничная с чайником. Как быстро она обернулась!
На самом деле Честертон была не быстрой, а осмотрительной, расчетливой и умела устраиваться. Она использовала все эти свои навыки, просто переждав какое-то время за дверью и вернувшись с тем же самым чайником. С поразительным самообладанием она поставила его на стол и осведомилась у Уимисса, чем еще она могла быть полезной. На что он ответил:
– Да, теперь заберите эти тосты и принесите свежие.
Честертон вышла с тостами за дверь и снова подождала.
Люси понадеялась, что теперь-то, наконец, они выпьют чаю.
– Разливать? – нервно спросила она, потому что он по-прежнему стоял у камина, и она испугалась, что тосты станут очередным препятствием: в таком случае вся эта история будет повторяться и повторяться весь день, и чаю попить так и не удастся.
Но он прошел к столу. Она последовала за ним, на этот раз совершенно не думая о том, какое положение стол занимает относительно окна, – до такой степени она была потрясена его методом управления домашним хозяйством.
– Ну разве не ужасно, – заявил он, тяжело усаживаясь на стул, – что приходится столько ждать такой простой вещи, как чай. Я тебе говорю, они самые нерадивые…
И снова вошла Честертон, удерживая за кольцо подставку для тостов.
На этот раз даже Люси сообразила, что это те же самые тосты, и рука ее – в этот миг она разливала чай – дрогнула, потому что она испугалась неминуемого взрыва.
Невероятно! Взрыва не последовало. Эверард – в это трудно было поверить! – ничего не заметил. Он был до такой степени поглощен тем, как Люси наливала в его чашку чай – не дай бог, она налила бы хоть на капельку больше, чем он любил! – что все, что он сказал Честертон, было традиционное «Пусть это послужит вам уроком», да и то произнесенное как-то машинально.
– Да, сэр, – сказала Честертон.
Она стояла и ждала. Он жестом ее отпустил.
Она ушла.
Дверь еще не успела закрыться, как Уимисс воскликнул:
– Что?! Да неужели эта лентяйка забыла…
И, возмущенный до потери речи, уставился на поднос.
– Что? Что? – испуганно спросила Люси, тоже глядя на поднос.
– Как что? Сахар.
– О, я позову ее, она же только что вышла.
– Сиди, Люси.
– Но она еще…
– Сядь, я сказал!
Люси села.
И в этот миг вспомнила, что ни она, ни Эверард не пьют чай с сахаром, так что никакой нужды снова звать Честертон нет.
– Ну да, конечно, – сказала она с вымученной улыбкой, потому что чувствовала себя уже совершенно разбитой. – Какая я глупая. Нам же не нужен сахар.
Уимисс не ответил. Он снова вперил взгляд в часы. Когда прошло достаточно секунд, чтобы Честертон успела дойти до кухни, он снова позвонил.
Лиззи появилась в положенный срок: по правилам, на этот звонок должна была отвечать Лиззи.
– Честертон, – буркнул Уимисс.
Честертон тоже появилась вовремя. На этот раз она не выглядела такой спокойной, как когда принесла чайник или тосты. Она запыхалась, хотя и пыталась это скрыть.
– Да, сэр, – сказала она.
Уимисс, не обращая на нее никакого внимания, продолжал пить чай.
Честертон стояла в дверях.
Люси подумала, что, наверное, это от нее как от хозяйки дома требуется, чтобы она сказала о сахаре, но ведь ни ему, ни ей сахар не нужен…
Тягостное молчание продолжалось, Люси никак не могла понять, чего они все ждут, затем подумала, что, наверное, Эверард не слышал, как вошла горничная, и произнесла:
– Эверард, Честертон здесь.
И сама устыдилась того, как униженно и робко прозвучал ее голос.
Он не откликнулся и продолжал жевать хлеб с маслом.
После длительных дебатов с самой собой она пришла к выводу, что все-таки именно от нее как от хозяйки требуется сказать о сахаре, не потому, что им был нужен сахар, а из принципа. Но какой странный способ, какой утомительный и трудный. Почему бы Эверарду самому не сказать, что ему нужно, а не заставлять ее догадываться?
– Полагаю, – произнесла она дрожащим голосом, – вы забыли о сахаре, Честертон.
– А ну не вмешивайся! – рявкнул Уимисс и со стуком поставил чашку на стол.
Все краски сбежали с лица Люси. Она замерла. Если б она хоть шевельнулась, посмотрела куда-то, а не в свою тарелку, она бы разрыдалась – это она знала точно. Нельзя, чтобы сцены, которых она и так боялась, устраивались ей в присутствии слуг. Это вообще немыслимо. Она должна сдержаться, не двигаться, не смотреть. Она до такой степени сосредоточилась на этой задаче, что не заметила, как Честертон выходила, возвращалась – судя по тому, что сахарница стояла на подносе, так оно и было. А потом увидела, что Эверард протягивает ей свою чашку.
– Будь любезна, налей мне еще чаю. И перестань дуться! Если слуги забывают свои обязанности, это не твое и не мое дело им об этом напоминать – они должны сами понять, что не так, вот пусть стоят и смотрят, пока не сообразят! Это единственный способ их чему-то научить. Да тут еще ты вдобавок ко всему губы надула…
Она взяла чайник обеими руками, потому что, если бы держала одной, было бы заметно, как дрожит рука. Ей удалось аккуратно налить чай, не пролив ни капельки, и остановиться именно в тот миг, когда он сказал: «Осторожней, осторожней, а то перельешь!» Ей даже удалось пару минут спустя произнести очень ровным голосом:
– Я не дуюсь… Просто у меня болит голова.
И в отчаянии подумала: «Единственный способ вынести брак – позволить ему идти, как идет».
XXV
Весь остаток дня она позволяла событиям идти своим чередом. Она была уже не в состоянии думать. И не в состоянии ничего чувствовать. Голова болела по-настоящему, и когда начало темнеть и Уимисс включил свет, это стало заметно даже ему, потому что она была очень бледна, а глаза опухли.
Настроение у него опять резко изменилось.
– Иди сюда, – сказал он, усадил на колени, прижал ее голову к груди и, полный родительской заботы, нараспев приговаривал: – Бедняжечка моя! Головка у нас болит… – и положил большую прохладную ладонь ей на лоб.
Люси даже не пыталась уже что-либо понимать. Эти мгновенные перепады настроения – она не могла за ними угнаться, она устала, устала…
Они так и сидели в кресле у камина – Уимисс, весь полный заботы, с ладонью у нее на лбу, и она, вся опустошенная, пока он вдруг не вспомнил, что еще не показывал ей гостиную. Все в этот день шло не по тому плану, который он наметил, но если они поторопятся, то тогда он успеет до ужина продемонстрировать ей гостиную.
Соответственно, ее резко сняли с коленей.
– Пойдем, любовь моя, – резко заявил он. – Пошли. Просыпайся. Хочу тебе кое-что показать.
И в следующий момент она уже спускалась по лестнице, а затем очутилась в большой холодной комнате, моргая от яркого света, который он включил при входе.
– Это, – объявил он, держа ее за руку, – гостиная. Чудесная комната, не так ли?
Затем растолковал ей все про рояль, рассказал в подробностях, как обнаружил оторванную пуговицу, указал на свернутые в дальнем углу ковры, которые, если развернуть, покрывают весь паркет, и привлек внимание к шторам – здесь он допустил шторы, потому что в гостиной приходится уступать общепринятым вкусам, а в конце повторил вопрос: «Ну разве комната не чудесная?»
На что она ответила, что чудесная.
– Ты запомнила, что после того, как поиграешь, рояль надо обязательно накрывать чехлом?
– Да, запомнила, – ответила Люси, – только я не играю на рояле, – добавила она, вспомнив, что действительно не играет.
– Тогда все в порядке, – с облегчением вздохнул он.
Они все еще стояли в гостиной, восхищаясь ее пропорциями и освещенностью – «Качество освещенности, – пояснял Уимисс, – проверяется следующим образом: помещение должно быть освещено так, чтобы в любом его углу восьмидесятилетний старик мог спокойно читать газету», – как прозвучал гонг.
– Господи, – сказал он, глядя на часы, – через десять минут ужин. Мы ничего за день не успели, а я столько всего запланировал! Ах, – сокрушенно покачал он головой, – кто в этом виноват?
– Я виновата, – сказала Люси.
Он взял ее за подбородок и стоял, глядя на нее и продолжая сокрушенно качать головой. Яркий свет бил ей прямо в опухшие, воспаленные глаза, ей было больно, она мигала.
– Ах, моя Люси, – нежно сказал он, – моя маленькая разрушительница. Разве не лучше просто любить своего Эверарда и не портить ему удовольствие?
– Намного лучше, – моргая, ответила Люси.
К ужину в «Ивах» не переодевались, в этом, пояснил Уимисс, и состоит прелесть своего дома, что ты можешь не делать того, чего тебе делать не хочется, к тому же, добавил он, десяти минут хватает только на то, чтобы вымыть руки. Они мыли руки вместе в большой спальне, потому что дома Уимисс отрицал наличие собственных гардеробных еще упорнее, чем во время их медового месяца в отелях. «Никто и ничто не должно разделать меня и мою женщину», – заявил он, вытирая руки и гордым хозяйским оком поглядывая на нее; их раковины располагались рядом на покрытом коричневым крапчатым мрамором умывальни