ке. «Ты согласна?» – переспросил он, потому что Люси молча вытирала руки.
– Да, – ответила Люси.
– Как голова?
– Уже лучше.
– У кого здесь муженек, который прощает все на свете?
– У меня.
– Ну-ка, улыбнись! – приказал он.
Она улыбнулась.
Во время ужина своей неизменной, потаенной улыбкой улыбалась только Вера, она в упор смотрела на Люси. Люси сидела спиной к портрету, но понимала, что стоит ей повернуть голову, и она встретит этот взгляд и эту улыбку. Никто больше не улыбался, только Вера.
Люси склонилась над тарелкой, стараясь избегать яркого, ничем не прикрытого света, который бил по воспаленным глазам. Прямо перед ней стояла ваза с желтыми цветами на день рождения. Позади Уимисса замерла Честертон, вся – напряженное внимание. В голове у Люси проплывали мысли: поскольку Эверард всегда проводил свой день рождения в «Ивах», в этот же день и в этот же час на этом самом месте, где сидела Люси, сидела Вера, и точно так же перед ней стояла ваза с желтыми цветочками, и Эверард так же заталкивал салфетку за вырез жилета, и Честертон напряженно ждала, пока он наконец будет готов к тому, чтобы она открыла крышку супницы, Вера видела то же самое, что сейчас видит Люси, и у Веры впереди еще три месяца таких ужинов, и у Честертон, стоявшей напротив, и у Эверарда, заталкивающего салфетку. Как странно. Как похоже на сон. В тот последний для Веры день рождения Эверарда думала ли она о его следующем дне рождения? А если б она могла видеть будущее и видела ее, Люси, сидящую на ее месте? Тот же стул, все то же самое – кроме жены. «Souvent femme varie»[20], – крутилось у нее в голове. Она ела суп, и все у нее гудело от усталости. Жизнь похожа на сон…
Уимиссу, внимание которого было поглощено едой и наблюдением за поведением Честертон, было недосуг отвлекаться на Люси. Для Честертон во время трапез было установлено следующее правило: она не должна отходить от стола дальше чем к двери в холл, через которую руки Лиззи протягивали очередные блюда. А Лиззи не смела ни в комнату ступить, ни отойти от двери с другой стороны – к ней с блюдами подбегала помощница кухарки, она же убегала обратно в кухню с грязной посудой. Вся эта процедура была много лет назад выработана самим Уимиссом и, как правило, сбоев не давала, но порой они все же случались, когда рука Лиззи с очередным блюдом запаздывала. Когда такое происходило, Честертон, понимая, что их всех ждет, если они заставят ждать Уимисса на его конце стола, поворачивалась к двери и шипела на Лиззи, которая летела на кухню и шипела на помощницу кухарки, которая, в свою очередь, на кухарку шипеть не осмеливалась.
Но в этот вечер все шло как по маслу. По тому, как Честертон подавала чай, а Лиззи вела себя с окном, Уимисс понял, что за время его четырехнедельного отсутствия персонал разболтался, и потому был особенно внимателен, не собираясь спускать ни одной оплошности. Однако недостатки он выискивал тщетно. Все шло гладко: помощница кухарки бегала, Лиззи протягивала, Честертон накладывала, все как положено. Каждое блюдо подавалось горячим и вовремя или холодным и вовремя, в зависимости от блюда, и Уимисс, выходя из столовой и поддерживая Люси под локоток, не мог не думать, что отужинал он очень даже славно. А может, они ослушались его указания и не вытерли пыль с портрета папеньки? Он вернулся в столовую проверить, а поскольку поддерживал под локоток Люси, ей тоже пришлось вернуться. Но нет, они сделали даже это, и потому ему ничего не оставалось, как объявить Честертон, грозно сверкая глазами: «Кофе, и быстро».
Вечер прошел в библиотеке Уимисса за чтением его школьных табелей, разглядыванием фотографий разных этапов взросления – голенький и ползает, с кудряшками, в платьице, в коротких штанишках и с обручем, пухлый школьник, высокий худой юноша, слегка пополневший, еще пополневший, еще больше пополневший, толстый; в постель они отправились в десять.
Где-то около полуночи Люси обнаружила, что расстояния на огромной кровати глушат звуки – либо она слишком устала, чтобы вообще что-либо слышать, во всяком случае, она уснула как убитая.
Следующий день был лучше. Выглянуло солнце, и хотя было еще очень ветрено, дожди были недолгими. Они встали поздно – по воскресеньям завтрак в «Ивах» подавался не раньше одиннадцати. После чего осмотрели кур, обошли сад, и пока стояли у реки и смотрели, с какой скоростью мутные воды уносят вдаль брошенные ими палки, подошло время ленча. После ленча они прогулялись по дорожке вдоль реки, шли гуськом, потому что дорожка была узкой и по обеим сторонам заросла мокрой травой. Уимисс шел не торопясь, дул холодный ветер. Люси старалась держаться поближе к нему, шла буквально по пятам, ища за ним укрытия. Разговаривать было невозможно из-за узкой дорожки и завывающего ветра, однако время от времени Уимисс оглядывался через плечо и осведомлялся: «Ты все еще здесь?» – и Люси отвечала, что да, она все еще здесь.
Чай пили точно в половине пятого в Вериной гостиной, но на этот раз камин не разжигали: Уимисс в корне пресек неуместную инициативу Лиззи, и после чая он снова вывел Люси на улицу показать, как работает электрогенератор, а садовник, который обслуживал машину, и мальчик, который прислуживал садовнику, молча при этом присутствовали.
Садилось солнце, было очень холодно, между тяжелыми тучами прорывались золотые лучи, словно глаз, смотревший сквозь прищуренные отекшие веки. Мудрые коровы, выбрав для себя сухие местечки, разлеглись по лугу. Ветер прямо из заката насквозь продувал пальто Люси, она запахнулась в него так плотно, как только могла, и они бродили между надворными постройками и обследовали ограду по всей ее длине. Головная боль, несмотря на то что ночью она крепко спала, не прошла, а к обеду у нее разболелось горло. Она ничего не сказала об этом Уимиссу, потому что была уверена, что к утру ей полегчает. Простуды у нее всегда проходили быстро. К тому же она помнила – он ей часто об этом говорил, – что больные его раздражают.
За ужином щеки у нее были красные, а глаза ярко блестели.
– Кто это у меня такая хорошенькая! – воскликнул, заметив это, Уимисс.
Он и в самом деле был сегодня ею доволен. Весь день она снова была его Люси, такой нежной и сладкой, ни разу не сказала свое «но» и не пыталась выйти из комнаты. Она беспрекословно его слушалась, и сейчас, в этом ярком свете, с ярким румянцем, действительно была хороша.
– Кто это у меня такая хорошенькая! – повторил он, накрыв рукой ее руки. Честертон при этом смотрела в пол.
Потом он заметил, что она накинула на плечи вязаный шарф и осведомился:
– Чего ради ты нацепила эту штуку?
– Мне холодно, – сказала Люси.
– Тебе холодно? Чепуха! У тебя руки горячие, как печка. Только сравни с моими.
И тогда она сказала ему, что, наверное, простудилась, а он, убирая свою руку и с перевернутым лицом, объявил:
– Что ж, если вспомнишь, что ты творила вчера, то поймешь, что заслужила.
– Полагаю, что да, – согласилась Люси и пообещала, что через двадцать четыре часа вся ее простуда пройдет.
Позже, в библиотеке, когда они остались одни, она спросила, что, может, ей стоило бы лечь спать отдельно, чтобы не заразить его, но Уимисс и слышать об этом не желал. Лично он никогда не простужается и считает, что все мало-мальски разумные люди тоже не страдают простудами, к тому же, чтобы разлучить его с собственной женой, требуется кое-что посерьезней, чем обычная простуда. И кстати, после вчерашнего она заслужила простуду: «Кто у нас тут маленькая бесстыдница? – вопросил он, потрепав ее за ушко. – Кто вчера разгуливал в одном одеяле?» Несмотря на то что вчера это вызвало у него приступ страшного гнева, воспоминание, судя по всему, было все равно приятным, потому что на этот раз признаков гнева не наблюдалось. Да и вообще, она вряд ли простудилась: она же не шмыгала носом и не сморкалась…
Люси согласилась, что вряд ли она действительно заболела и выразила уверенность, что к утру все в нее будет в порядке.
– Да, и ты знаешь, что мы должны выехать ранним поездом, – сказал Уимисс. – Запомни, мы должны выйти из дома ровно в девять.
– Да, – сказала Люси.
А сейчас – поскольку она плохо себя чувствует и ее бросает то в жар, то в холод и она понимает, что еще рано, но все равно хотела бы лечь, – больше всего Люси хотелось куда-нибудь забиться и побыть одной. Хоть недолго.
– Хорошо, – бодро сказал Уимисс. – Тогда я тоже лягу.
XXVI
Однако эта ночь показала, что Люси может быть весьма утомительной: она так металась по постели, что совместный сон не принес никакого комфорта и даже превратился в испытание, потому что чем дальше, тем меньше она внимала его требованиям успокоиться, и около двух часов исстрадавшийся Уимисс перешел, волоча за собой одеяло и подушки, в свободную спальню и наконец-то мирно уснул.
Он проснулся в семь и поначалу не мог понять, где он и почему здесь очутился, особенно когда протянул руку и не обнаружил рядом жены. Потом вспомнил и оскорбился тем, что его вытеснили из собственной постели. Если Люси считает, что она и по ночам может быть столь же беспокойной, что и днем, то она ошибается и он сейчас же встанет и втолкует ей это.
Она спала, весьма неаккуратно – все простыни сбились. Он стал их поправлять, она проснулась, он нырнул в постель и, протянув руки, сказал: «Иди-ка сюда», но она не пришла.
Тогда он внимательно посмотрел на нее: глаза у нее были совсем больные, она что-то неразборчиво прохрипела. Стало очевидно, что у нее серьезная простуда – как же это утомительно!
– А ты меня обманула! Сказала, что к утру все пройдет! – воскликнул он.
Она опять что-то прохрипела. Ясно, горло болит, что тоже весьма утомительно.
– Сейчас половина восьмого, – объявил он. – Имей в виду: нам надо выйти из дома ровно в девять.
Неужели она не выйдет из дома ровно в девять? Это предположение было настолько чудовищным, что он даже не собирался его рассматривать. Он поедет в Лондон один? В первый же раз после того, как женился? В одиночку на Ланкастер-Гейт, как если бы у него вообще не было жены? И какой толк от жены, если он не может поехать с ней в Лондон? А все потому, что она так вела себя в его день рождения.