[425]. Это житие, где фигурирует и один тяжкий грех, и генеральная исповедь, которая остается непрочитанной и все же получает отпущение, – один из возможных источников для подражания.
Другой – «Добротолюбие», которую Павел Сергеевич Бобрищев-Пушкин настоятельно советовал Фонвизиной прочесть, когда оба они были в сибирском изгнании[426]. Наконец, даже семейная традиция сближала Фонвизину с жанром исповеди за всю жизнь. Муж Фонвизиной, Михаил Александрович, был племянником знаменитого русского драматурга Дениса Фонвизина. В конце жизни Денис Фонвизин, знавший Руссо, был поражен тем, как француз «раскрыл без малейшего притворства всю свою душу, как гадка она оказалась в некоторых отношениях, как эти слабости ввели его в ужасные проступки и как он вернулся к добродетели». По словам Фонвизина, в «Исповеди» Руссо описал «все дела и помышления свои от самого младенчества», и потому драматург озаглавил свою автобиографию «Чистосердечное признание в делах моих и помышлениях». Автобиографическая исповедь Фонвизина открывалась признанием его долга перед Руссо; далее он сообщал, что, поскольку здоровье его пошатнулось, он хочет покаяться перед смертью[427].
Таким образом, Наталья Дмитриевна Фонвизина имела возможность познакомиться с несколькими образцами автобиографических исповедальных текстов. В ее собственных сочинениях есть следы тех же разнообразных влияний, которые заметны в письмах сестер Бакуниных: св. Франциск Сальский, Боссюэ, Веневитинов, Руссо, сказания о грешниках, продавших душу дьяволу, о паломничествах в Палестину[428]. Но основным шаблоном для ее автобиографии, по-видимому, была история о спасении закоренелого грешника.
Фонвизина сосредоточена на собственном душевном состоянии. Она очень эмоционально описывает свои многократные падения и усилия вновь подняться. Помимо «тайного» греха, она также описывает свои увлечения священнослужителями, попытку продать душу дьяволу и внебрачную связь с доктором, который перешел из иудаизма в лютеранство. Как и Виельгорский, она не говорит о себе ничего положительного, что могло бы умерить ее самобичевание. В отличие от Виельгорского и св. Иоанна Кронштадтского, она включает крайне мало автобиографических деталей, не относящихся непосредственно к ее греху. В отличие от писем, которые писали отцам-исповедникам Новосильцева, княгиня Софья Сергеевна Мещерская, графиня Анна Алексеевна Орлова-Чесменская или Наталья Петровна Киреевская, письма Фонвизиной не содержат указаний на возможный интерес к дисциплинированию или наказанию. Хотя она адресует свои исповеди духовнику, из них не видно, прочел ли их адресат и дал ли он ей духовные наставления.
За исключением перечисления своих грехов по заповедям, она не следует шаблону подготовки к исповеди. Это понятно: в ее случае, когда она писала этот текст, таинство исповеди и отпущение уже имели место. Ее эго-документ является скорее попыткой подвести итог жизни, воспользовавшись традиционными элементами жизни грешника, в частности падшей женщины, которая в конце концов находит спасение. И в этом смысле лучшим документом для сравнения с автобиографическим текстом Фонвизиной является «Житие Св. Марии Египетской», которое читалось в русских церквях на пятой неделе Великого поста. Фонвизина явно сравнивает себя с Марией[429]. Как и исповеди за всю жизнь Фонвизиной, житие Марии свидетельствует о терзаниях, раскаянии и, наконец, спасении женщины, наделенной большим сексуальным аппетитом. Конечно, житие св. Марии вызывает больше вопросов к авторству и к нарративу, чем различные версии генеральной исповеди Фонвизиной: житие было написано другим человеком (св. Софронием) со слов третьего (Аввы Зосимы). Тем не менее автобиографический пересказ генеральной исповеди Марии, подробные описания ее одержимости блудной страстью с двенадцатилетнего возраста, попытки сбежать из дома и переодеться мужчиной и описание поворотных моментов в ее духовной жизни удивительно близки к фонвизинским:
Mария: Отче, прости меня, стыжусь поведать тебе срамоту дел моих, но поелику видел ты нагое тело мое, обнажу пред тобой и дела мои, чтобы ты узнал, какого стыда и срамоты преисполнена душа моя… Однако изреку, не умолчав ни о чем, только заранее прошу тебя, не оскудевай молитвой за меня, чтобы мне получить милость в день суда. ‹…› Я, отче, рождена в Египте, и, когда мне было еще двенадцать лет и еще живы были мои родители, я отвергла себя от их любви, и отправилась в Александрию. Стыжусь и помыслить, не только подробно рассказывать, как я растлила мое первое девство, как начала творить неудержимое и ненасытное любодеяние[430].
Фонвизина: Я стыжусь говорить о моей постыдной жизни, но я открою ее, чтобы вы видели, какой грязью переполнена моя душа… Не скрою ни своих падений, ни Божьего попечения о моей грешной душе, ни Божьих милостей, которые проистекли и все еще проистекают на мою грешную душу… Славен Господь в святых Его, но еще более славен в Его грешниках… Бог… [благоволил] с ранних лет привлечь меня к себе – не обрядовой только набожностью а касаясь прямо моего сердца где и находился главной источник моего зла при натуре скажу прямо и просто: блудничей.
Я очень рано созрела физически – грех во мне развивался несознательно… еще играла в куклы как грех, о котором я говорила вам на исповеди сделался во мне неодолимой привычкой и вот чудо, грех этот в таком раннем возрасте не вредил моему здоровью – напротив до 11-ти лет я была хилый болезненный ребенок но как научилась удовлетворять плотским стремлениям, развилась поздоровела… Я… пила беззаконие как воду, что называется, но сердцем идолопоклонничала т. е. обожала тварь вместо творца[431].
Мария: [я] несколько пришла в чувство, поняв, какая вина возбраняет мне видеть Животворящее Древо Креста Господня! Ибо коснулся очам сердца моего свет разума спасительного, заповедь Господня светлая, просвещающая душевные очи, показующая мне, что тина моих дел возбраняет мне вход в церковь! Тогда начала я плакаться и рыдать, и бить в перси, износя воздыхания из глубины сердца…
Объял меня страх и ужас, я вся трепетала и тряслась. Так достигши дверей, которые дотоле были для меня затворены, без труда вошла я внутрь церкви Святая Святых, и сподобилась видеть Древо Честнаго и Животворящаго Креста, и видела Тайны Божия: и како готов есть принимати кающихся![432]
Фонвизина: Я как то серьезно взглянула на жизнь свою, сознала себя виновною перед родителями моими, просила прощения, исповедалась (кроме обычного греха) и приобщилась в первый раз сознательно… В принятии свят. Тайн познался вдруг сам Господь, любовь державная! – я вся преобразилась – куда девались все мои земные любви, при откровении этой любви всепоглощающей – откуда взялась молитва! У меня как будто глаза слух и смысл открылись – вдруг, и то что поют и то что читают стало понятно…[433] При этой новой любви привычка плотского греха оставила меня на время… Я стала тиха, кротка, задумчива и молчалива, как будто не на земле жила, забывала все земные потребности…[434]
Таким образом, в первой половине XIX века и Фонвизина, и Виельгорский, и другие мужчины и женщины российской элиты создавали эго-документы, которые использовали образцы, отчасти заимствованные из православных источников, для исповеди. Во второй половине XIX столетия, по мере того как рос уровень грамотности и печаталось все больше руководств для исповеди, практика сочинения подобных эго-документов распространилась среди людей из других общественных групп: некоторые исповеди, адресованные св. Иоанну Кронштадтскому, были написаны малограмотными женщинами. Люди, которые создавали собственные письменные исповеди, как Фонвизина и Виельгорский, продемонстрировали знакомство с метанарративом, а также умение заставить шаблон говорить их собственным голосом и служить их целям. Более того, хотя предметом обсуждения тут стали исповедальные тексты, созданные мирянами, нужно помнить, что граница между монашествующими, мирянами и священнослужителями могла быть расплывчатой, поскольку в руках монахов и монахинь средства, которыми пользовались некоторые из мирян, могли быть более эффективными, а миряне могли перенимать монашеские практики[435]. Поэтому мне кажется, что будет верным сказать, что хотя на протяжении XIX века ежегодная исповедь была административным требованием, несоблюдение которого каралось законом, ею все-таки можно было пользоваться – и некоторые индивидуумы так и делали – для создания автобиографии и написания автобиографических текстов.
Автобиографические тексты купечества: Религиозное сознание и религиозное поведение. 1770–1860-е годы
Галина Ульянова
В изданной в 1859 году книге «Замоскворечье, или вот как живет да поживает русское купечество нынешнего мудреного, промышленного XIX века (заметки москвича в наблюдательном роде)» говорилось:
Религия – это первое дело русского купечества. Никогда хозяин не выйдет из дому за своими делами, не помолившись Богу. В праздничные дни храмы Божии наполнены их семействами. Купечество большею частию избирается в церковные старосты. И какое благолепие в храмах, какие украшения! Какие пожертвования приносит русское купечество на созидание домов Божиих. Войдите в любую церковь в Замоскворечье, и вы поймете какая выражается заботливость, усердие, вера, со стороны народной о богатстве и велелепии храмов