Эти топосы, не всегда соответствовавшие действительности – во всяком случае в отношении того, что приходские священники никогда не жаловались, – характерны для «агиографической деперсонализации»[532]. Стандартная модель некрологов заключалась в апологии покойного, а такая апология опирается на систему ценностей определенной эпохи и среды, в которых жили усопший и автор некролога. Не удивляет, что черты характера, которые особо отмечены у священников, замечательно схожи с идеалами, предписанными для приходских священников в семинарских учебниках, руководствах по обхождению для духовенства и их семей и в сборниках образцовых проповедей[533]. Топосы в некрологах служили, таким образом, тем, что в одном исследовании агиографии названо «идеальным руководством для поведения», или тем, что Василий Осипович Ключевский в своей работе XIX века о житиях святых назвал не индивидуальными особенностями отдельной личности, а тем, что вписывается в определенную установленную норму[534].
Однако даже в житиях святых топосы представляют собой и гибкие элементы нарратива[535]. Некрологи священников периода поздней Российской империи в целом вписываются в два общих типа, которые отличаются друг от друга целым рядом различных, но не обязательно взаимоисключающих характеристик и разной манерой отношения к миру. Первый тип священника характеризуется тем, что он смиренный и скромный, удалившийся от суетных дел. Высшая слава, которой он ищет, не соотносится с достижениями в миру. Он всегда в ровном настроении, проявляя незлобивое присутствие духа и доброту. Он никогда не жалуется, даже если покаран несправедливо. Он требователен к себе, но невероятно терпим к слабостям других. Шутки и пустословие ему чужды. Он обожает книги, но читает только богословские тексты. Его излюбленная часть священнического бытия – служить литургию, в этом смысле он «не от мира сего». Некролог священника, подходящего под этот тип, описывает его так:
Насколько о. Михаил был добр и снисxодителен к другим, насколько, если только не более, он был строг к себе. Строгое воздержание, скромность и умеренность во всем были его постоянными спутниками до гроба. Не любя роскоши, о. Михаил не любил и неряшливости. В доме у него царил уклад строгой церковности, такую теперь редко встретишь, и замечательный порядок[536].
Второй тип отличает стремление высказывать всю правду, невзирая на последствия, и работать над совершенствованием внешнего мира. Чрезвычайно критически настроенный по отношению к себе, он осуждает и нравственные изъяны у других. Он считает себя пастырем и часто удостаивается признания за свое учительство и живые проповеди. Высокую оценку заслуживает постоянно его ум и эрудиция как в религиозной, так и в светской сфере, делая его «протоинтеллигентом». О. Алексей, пример этого второго типа, описан сыном так:
Даже в старческие годы своей жизни он не был ригористом, консерватором, оценивающим явления текущей жизни с точки зрения своего старого, «доброго» времени. Высоко ценя истинно доброе в старом времени, он с равным сочувствием относился к всем добрым и разумным веянием нового времени. У него не было, поэтому, старческой нетерпимости, досадливого «брюзжанья» не новые порядки. Вот почему и любила его молодежь, наезжавшая на правах товарищества к его детям. Самый внимательный и усердный читатель духовной периодической печати, почивший о. протоиерей не мог жить без газеты и любил читать разныя новинки в области светской публицистики и литературы, которые обыкновенно привозили ему его сыновья. Любил о. протоиерей побеседовать с каждым «свежим» человеком о текущей жизни, о злобах дня[537].
Церковные историки XIX века в России указывали на существование двух житийных моделей, возводя их к конфликту XVI века между двумя группами монашествующих. Суть их разногласий состояла в разности отношения к внешнему миру: первые собирались изменить мир с помощью благотворительности и образования; вторые стремились преодолеть мир, уходя в молитву и созерцание. Опираясь на достижения развивавшейся дисциплины истории церкви, церковные историки подчеркивали, что духовные вожди обеих монашеских групп были канонизированы, и указывали на то, что оба идеала сохраняли свою актуальность и в позднеимперский период. Оба типа были представлены в изданиях житий «для народа» в XIX веке под видом отшельников-мучеников и святых князей-воинов[538]. Несмотря на очевидные различия между этими двумя церковными архетипами, в действительности они не были бинарной моделью. Определенные черты были общими, а их казавшиеся различными практики были нередко результатом применения одних и тех же ценностных установок в разных сферах, – обстоятельство, на которое указывал уже вышедший в 1908 году учебник церковной истории[539].
Но при том что некрологи священников позднеимперского периода были отмечены стремлением насаждать архетипы, аналогичные житиям, и играли нормативную роль, пропагандируя ценности духовного сословия, они, однако, в меньшей степени походят на жития святых, чем автобиографические нарративы русских революционеров и поповичей XIX века, избравших светские профессии. Жития, в отличие от большинства позднеимперских некрологов священников, не приводят полной биографии. В некрологах не упоминается и борьба с искушениями – топос, входящий во многие жития аналогично духовным биографиям пуритан. Практически отсутствуют в некрологах священников упоминания об аскетических подвигах. Еще более бросается в глаза, что некрологи священников не изображают их неординарное детство и юность – в отличие от повествований о святых и автобиографических нарративов русских революционеров и поповичей в светской жизни. В последних авторы или описываемые ими лица рисуются как избранные, зрелые не по возрасту, либо наоборот, до тех пор, пока небесное, или, в случае нерелигиозных подражателей, некое аморфное вмешательство драматически не пробуждает в них осознание предназначения[540]. Некрологи священников изображают не духовный путь, а скорее содержательный жизненный путь.
Некрологи приходских священников отличаются от житий и тем, что они описывают особенности индивидуальных переживаний своих героев, которые не обязательно несут какую-либо дидактическую смысловую нагрузку. В некрологе о. Алексея, к примеру, есть подробное описание его участия в постройке сельской церкви, после того как один крестьянин завещал для этого некоторые средства, однако потом еще до своей кончины переменил намерение. Пересказ этой истории на восьми страницах включает в себя точную сумму расходов на строительство каждой из частей церкви, а также как и откуда о. Алексей на протяжении шести лет изыскивал средства[541]. Во многих некрологах можно встретить детали настолько необычные для приходского священства, что они представляются уникальными, характерными лишь для этого лица: например, как старший брат священника получил дворянство и стал владельцем поместья в Тульской губернии[542].
Характерные для некрологов приходских священников нормы иногда проявляются и в изображении особенностей, присущих одному лишь усопшему. Стремление одного священника вести свою паству путем спасения иллюстрируется рассказом о том, как он отказался прерывать литургию, которую служил, когда увидел в окно церкви, что его дом горит. Дом в итоге сгорел дотла[543]. Склонность другого священника к познаниям выражалась в его любви к науке, которую подчеркивал его сын, местный краевед, занятый в церковной сфере в качестве учителя в епархиальной школе для дочерей духовенства: «В его кабинете кроме книг можно было увидеть и подзорную трубу, и самодельные приборы – лейденскую банку, барометры и разные предсказатели погоды, механические приборы»[544].
Упоминая в деталях индивидуальные особенности усопшего, некоторые авторы могли останавливаться и на негативных аспектах его характера[545]. К примеру, один сын священника, хотя и постарался аккуратно предварить свое описание недостатков отца, списывая их изначально исключительно на внешние факторы (из‐за доноса отец был вынужден поменять приход и бросить хозяйство, в результате чего умерли младшие дети), все же охарактеризовал отца как тяжелого человека, постоянно беспокойного, нервного и обидчивого. В надгробной речи, которая была полностью помещена как приложение к написанному другим сыном священника некрологу, коллега усопшего вышел за привычные рамки, отметив разницу между памятью о приходских священниках и житиями. Он специально подчеркнул, что не собирался говорить о покойном как личности без недостатков; в конце концов, тот был человеком, а человеческие существа – не святые[546].
Некрологи как жанр обычно не критичны по отношению к своему объекту. Но описывая личные достоинства усопшего, некоторые авторы некрологов священников все же писали о характерных проблемах приходского духовенства. Так, покойных чествовали как выдающихся личностей, составлявших исключение в сравнении с распространенными негативными стереотипами[547]