Наконец, нужно помнить, что перед нами выборка дневниковых записей, причем выборка, сделанная с определенной целью, напрямую названной Лесковым, – показать, «что на самом деле происходит у собравшихся духовных лиц во время торжественного ожидания ими своих владык» (с. 542), и тем самым опровергнуть противоположные утверждения о возвышающем характере таких встреч. Поэтому именно писатель расставляет точки над i и в своих комментариях досказывает то, что недоговорил о. Фока.
Переходя к характеристике статьи Лескова, прежде всего необходимо отметить изменение коммуникативной ситуации и связанной с ней цели высказывания: из личного документа, адресованного самому себе (и, возможно, косвенным образом также близким и потомкам)[665] и направленного на фиксацию событий, собственных переживаний и размышлений[666], он превращается во фрагмент газетной статьи, призванной доказать заявленную в самом начале позицию ее автора, а именно – опровергнуть распространенное мнение о возвышающем характере встреч приходского духовенства с архиереями («Тут мы без всяких прикрас увидим, что на самом деле происходит у собравшихся духовных лиц во время торжественного ожидания ими своих владык, „обтекающих свои области“» (с. 542)). Таким образом, приведенные Лесковым дневниковые записи становятся элементом публицистического высказывания, частью дискуссии на тему состояния Русской православной церкви, продолжающейся с конца 1850‐х годов в русской печати и, в частности, в текстах самого писателя.
Комментарии Лескова первоначально являются достаточно лаконичными и сдержанными: писатель в одном-двух предложениях подводит итоги выписок («В этой первой выписке, кажется, не видим ничего, кроме „страха“ да легкого подшучивания исподтишка, – ничего, возвышающего дух и сознание, нет» (с. 544)) или дает краткую справку о пропущенном контексте («За этим следует другая встреча. На сей раз отец Фока встречает опять того же митрополита Филарета, но уже довольно много лет спустя, именно в 1845 году, – а отец Фока теперь уже не простой молодой священник, а благочинный» (с. 544)). Правда, даже в этих кратких комментариях (особенно в первом из них) открыто звучит авторский голос, появляется достаточно категоричная и однозначная оценка событий, описанных в дневнике отца Фоки.
По мере развития статьи комментарии Лескова становятся все более обширными и субъективными, а цитирование иногда заменяется пересказом, нередко предвзятым. Такая стратегия позволяет писателю педалировать те аспекты и детали в дневнике отца Фоки, которые подтверждают главный тезис его статьи, например:
Но эта ревизия преосвященного Аполлинария, с получением от него «на калачи», оставила, по-видимому, у сельского духовенства довольно сильное впечатление и значительно усугубила «притрепетность», которую совсем не имел таланта возбуждать «старичок божий» Филарет Амфитеатров (с. 549–550).
Наиболее публицистичными являются те фрагменты статьи, где Лесков подводит промежуточные итоги первой части (то есть двух фрагментов дневника, посвященных визитам митрополита Филарета) и делится напрямую своим мнением на эту тему:
Этим заключено описание второй архиерейской встречи, которою труждался в своем благочинническом житии отец Фока Струтинский. Впечатление, производимое его характерным очерком, опять очень цельно и способно надолго оставить в памяти всю эту комическую суматоху, где не отличишь серьезное от смешного. ‹…› Вот и все возвращение «целебных свойств застоявшимся водам сельской купели!» Живыми и мертвыми здесь обладает какая-то жуть ‹…› Будь это все проще и не вызывай такой суеты, разумеется, было бы лучше (с. 547).
Еще более категорично звучит окончание статьи, в котором все описанное обобщается и где Лесков произносит диагноз, указывающий на причины таких неправильных отношений между рядовым духовенством и высшей церковной иерархией, а также на их возможные опасные последствия:
Одна московская газета («Современные известия»), рассуждая о явлениях, которые составляют «потрясающую сатиру на растление нашего общества», весьма справедливо говорит: «то, чему мы теперь осуждены быть печальными свидетелями, есть прямой плод разлада слов, мыслей и дела: лицемерие благочестия обращается в лицемерие атеизма». Это верно, и следы этого ясны во всем, к чему бы мы ни обратились ab imo pectore. Надо иметь бесстыдство людей, для коих служит поводом поговорка «après nous le déluge», чтобы еще и теперь стоять за какое бы то ни было укоренившееся лицемерие, в какой бы то ни было форме. Во всякой форме оно ведет к одному: к деморализации…
Corruptio optimi pessima (c. 557).
Бытовое и непритязательное повествование отца Фоки становится для Лескова иллюстрацией весьма серьезного общественного порока – «лицемерия благочестия», причем имеется в виду не само отношение диариста, который описывает происходящее как раз напрямую и достаточно откровенно, а попытки церковных деятелей и публицистов придать этой неприглядной действительности черты возвышенного религиозного события. Такой прием – серьезное, даже патетическое завершение статьи, содержащей ряд анекдотических историй, – присущ многим публикациям Николая Лескова, в том числе и на церковные темы (например, статьи «Чудеса и знамения», «Великопостные аферы», «Праздник невежд» и др.). В то же время в рассматриваемом случае мы имеем дело с приданием новых смыслов чужому тексту, необязательно такие смыслы предполагавшему, то есть со сверхинтерпретацией. Поэтому особо заметным становится отношение писателя к дневнику именно как к материалу (а не самоценному тексту), который может послужить определенной авторской цели.
В языковом плане для лесковского комментария характерны две главные черты. С одной стороны, писатель поясняет в скобках некоторые использованные диаристом слова и выражения, в том числе из украинского языка. С другой стороны, в лесковской статье огромное значение имеет постоянное повторение в собственном тексте слов и выражений, употребленных диаристом. Результатом этих языковых операций является создание определенной дистанции между собственной позицией и точками зрения диариста или автора письма, причем, на наш взгляд, можно ощутить некоторое высокомерие Лескова, взгляд сверху вниз. Такой подход к «чужому слову», как нам кажется, соответствует всей установке статьи, в которой чужой дневник – несмотря на заявления о его исключительности и перечисление положительных свойств его автора («Он был человек умный, опытный, наблюдательный и немножко юморист» (с. 542)) – не рассматривается как ценность сама по себе, но служит иллюстрацией собственных тезисов. Создается впечатление, что личность, самосознание диариста не особенно интересуют Лескова и что диалог, о котором в связи с «чужим словом» писал Михаил Бахтин[667], заменяется здесь использованием, а вместо субъект-субъектных отношений дневник (и, косвенно, его автор) становится лишь объектом определенных языковых и ментальных манипуляций.
Можно сказать шире, что в подходе Лескова к тексту дневника отражается сознание собственного интеллектуального и, возможно, сословного превосходства над авторами приводимых высказываний, чей взгляд воспринимается как, по разным причинам, ограниченный. В особенности это касается отмеченного выше смешения сфер сакрального и профанного и явного преобладания второго, в чем Лесков видит определенный недостаток сознания отца Фоки. В то же время еще большее неприятие вызывает в нем противоположная тенденция, характерная для взгляда автора приводимого письма, то есть излишняя сакрализация фигуры архиерея, само появление которого приравнивается к сошествию ангела. Именно с ней писатель полемизирует в первую очередь как в «Архиерейских объездах», так и в «Мелочах архиерейской жизни».
Принципиальное значение имеет и временная дистанция: дневниковые записи отца Фоки делались «по горячим следам», что не всегда позволяло рефлексию, поэтому в них преобладает повествование о событиях, почти лишенное оценок и развернутых комментариев. Лесков же находится вне этой реальности, над ней, и поэтому способен на рассуждения и обобщение. В дневниковых записях он видит симптомы опасной общественной болезни и поэтому позволяет себе иногда достаточно бесцеремонно обращаться с чужим высказыванием.
Таким образом, анализ очерка Николая Лескова «Архиерейские объезды» позволил нам установить явное преобладание бытовой тематики в выбранных писателем для публикации фрагментах дневника отца Фоки Струтинского, а также языковое разнообразие этого текста, свидетельствующее как о литературных способностях диариста, так и о его развитом самосознании, выражающемся, в частности, в умении создать ироническую дистанцию к описываемым событиям. Кроме того, мы отметили как характерную черту отказ от жесткого противопоставления сакрального и профанного, что является одним из признаков современной религиозности.
В нашем исследовании мы указали методы, используемые Лесковым при включении чужих высказываний в свой авторский текст, с помощью которых он заставляет их служить доказательством собственных тезисов, – отбор фрагментов, необозначенные купюры, тенденциозный пересказ пропущенных частей, оценочные комментарии, переосмысление первоначального текста посредством включения его отрывков в новый контекст, создание языковой дистанции путем введения закавыченных слов и выражений диариста в собственный дискурс. В результате эго-документ становится частью публицистического высказывания, подвергается объективации, теряя, в определенной мере, свою специфику, связанную с самовыражением пишущего субъекта.
Подобного рода отношение к автобиографическим текстам как в первую очередь источникам знаний о жизни человека и общества (в прошлом или настоящем), без учета их субъектной структуры, преобладало в историографии и литературоведении до относительно недавнего времени. Лесков вписывается в эту традицию, предъявляя интерес лишь к фактографической стороне дневника о. Фоки Струтинского, нужного ему, в сущности, для иллюстрации собственных тезисов, о чем свидетельствует то, что в его произведениях, как публицистических, так и художественных, фамилия священника или отсылки к его тексту больше не встречаются. Таким образом, очерк «Архиерейские объезды» демонстрирует прежде всего религиозную рефлексию писателя, который в то время испытывал все большее разочарование результатами церковных реформ и поэтому на первый план начинал выдвигать личные отношения с Богом, не требующие особых внешних форм выражения. По этой причине, как нам кажется, он с некоторым снисхождением относился к фрагментам дневника отца Фоки, в которых практически полностью отсутствует представление внутренней духовной жизни, и отрицательно оценивал позицию своих церковных полемистов, заменяющих, по его мнению, эти глубинные отношения поверхностным благочестием. Скрытое присутствие в тексте очерка таких трех форм религиозности делает его особенно интересным для изучения специфики перемен в этой сфере в России XIX века.