Похоже, что мировоззрение Щербаковского изменилось после революции 1905 года под впечатлением революционного опыта его сыновей. В 1898 году его сына Вадима, в то время еще студента университета, арестовали и сослали домой в село под полицейский надзор[734]. Интересно, что отец не сердился на своего сына, а, наоборот, с гордостью рассказывал Фане в дневнике, что Вадим хотел служить людям, помогать рабочим, сражаться с капитализмом и «изучить основательные причины неблагосостояния бедных классов…». Он описывал сына как мученика, который достойно терпел четыре года ссылки в селе[735]. Когда Вадим возобновил учебу в Киевском университете св. Владимира, то стал интересоваться локальной этнографией и археологией. В скором времени он уже публиковал новаторские исследования по местной церковной архитектуре и другим аспектам украинского народного материального наследия. Ему помогал его брат Даниил, и дневник их отца показывает, как тот гордился их экспедициями[736]. Обоих сыновей арестовали в конце 1907 года. Щербаковский в ужасе описывает в дневнике, как вели себя полицейские, по его словам, «опричники», когда пришли в его дом арестовывать Вадима[737].
По мере того как развивалась революционная обстановка, Щербаковский пережил последний приступ профессионального кризиса, который смог преодолеть благодаря молитве и новому взгляду на пример Христа. В годовщину смерти Фани в сентябре 1906 года он озаглавил одну из записей дневника как «Вот тебе и Конституция Российская! Без году неделя прожила». Революция, социальный протест, погромы и военное положение обнажили перед ним классовые различия общества: «Объединение бюрократов с капиталистами и помещниками против пролетариев: рабочих и земледельческаго крестьянства и умственной интеллигенции. ‹…› Черносотенцы, объединение их, вооружение и под предводительством аристократов борьбы их с интеллигенцию и даже с правительством. Опортунизм высшаго и чорного и городского белаго духовенства, растерянность сельскаго духовенства». Деморализованный убеждениями революционеров в том, что церковь заключила союз с государством, чтобы эксплуатировать народ, Щербаковский обратился к Богу, находя вдохновение в Христовом служении: «Боже мой! До сего времени я тебе всеми сердцем работал и во блага народа, а оказалось, что вся работа шла во благо разбойников, узурпировавших власть над народом! Что делать? Снять рясу? Нет сил. Нет, Христос не служил Правительством-угнетателям, а угнетенным. „Иди и ты твори такожде“»[738].
Сделав выводы из надзора за сыновьями Щербаковского, жандармы начали отдельную слежку и за ним самим. Отвечая на секретный запрос личной характеристики от ноября 1907 года, его местный благочинный сообщал, что Щербаковский был просто идеальным пастырем и «больше хохломаном, чем социал-демократом»[739]. Безусловно, революция поменяла его взгляды как на политику, так и на его отношение к украинскому языку. 1 января 1907 года свою традиционную новогоднюю запись в зеленой тетради Щербаковский сделал на украинском языке. Хотя и до этого дневники содержали много заметок по-украински, но почти всегда в них он цитировал других людей, а не говорил от себя. Эта же запись была первой, где он сам думает по-украински. И думает о политике, гадая, принесет ли 1907 год «Конституцию, чи старий абсолютизм?». Щербаковский завершает эту запись мольбой: «Дай міру свободу, хліб, світ і равенство перед законом, Братство. Да приідет Царство твое!»[740] С этого времени он будет часто писать в дневнике по-украински; а в последние годы его жизни русский язык буквально испаряется из дневников.
В период 1905–1907 годов были ослаблены ограничения на публикации по-украински, стали выходить украинские газеты, этноним «украинцы» быстро распространился в публичной сфере, а в Думе образовалась большая украинская фракция, которая стала требовать прав для украинского языка[741]. Переход Щербаковского к более осознанному использованию украинского языка очевиден и вне границ дневников. Очевидно, осенью 1906 года на оставшихся незаполненными страницах своего старого автоэтнографического дневника Щербаковский сделал наброски доклада о крестьянах и их отношении к земле по-украински. Он также составил письмо от имени своих прихожан и от своего собственного редактору украинской газеты «Рада» в поддержку требования студентов основать четыре кафедры в Киевском университете, где украинский был бы языком преподавания. И ходатайствовал, чтобы этот язык использовался в преподавании в сельских и средних школах[742]. В сентябре 1911 года Щербаковский детально описывал в своем дневнике (по-русски) торжественное празднование пятидесятилетия рукоположения в священники одного из своих коллег. Щербаковский произнес речь, отмечая, что «я говорил по украински»[743]. И хотя это был единственный случай, когда Щербаковский напрямую выделил свой выбор языка, кажется очевидным, что он сделал выбор своей идентичности, осознавая важность использования украинского языка в смутное околореволюционное время.
По мере того как мы наблюдаем за процессом кристаллизации украинской идентичности Щербаковского в его дневниках, мы также видим, как он анализирует традиции правобережного украинского духовенства и свою принадлежность к духовному сословию. Дневники Щербаковского свидетельствуют о том, что его основные социальные связи – и семья, и друзья – имели отношение к церкви, что было повсеместно характерно для священников в Российской империи. В частности, в автоэтнографическом дневнике он изучал этот круг, его ценности, социальный характер и истории, которые этот круг рассказывал о себе и своих отношениях с людьми.
Щербаковский начал этот проект в октябре 1889 года, когда развлекался после собрания церковной школьной комиссии, записывая довольно жесткие заметки об участниках и их характерах. Так как в каждом из них он искал идеализм и поиск истины, то симпатизировал священнику, лицо которого показывало «разочарование в иллюзиях – несомненно бывших у него», но с презрением писал об одном из чиновников комиссии, который «никогда не был идейным»[744]. Щербаковский приберег наивысшую похвалу отцу Афанасию Недельскому, одному из старейших среди присутствовавших на собрании, который был описан как «[ч]еловек вполнее интелигентнаго ума с развитыми интересами общественности. Деятельность его, ума и сердца ‹…› идет на прихожан и на пользу своих собратьев»[745]. Таким образом, Щербаковский пытался сформулировать непреложные ценности своей профессии и использовать их для оценки своих коллег – а возможно, и самого себя.
В этом же дневнике записан обмен мнениями, который показывает понимание Щербаковским особой роли духовенства в служении народу. Контекстом стал разговор в июле 1893 года при посещении лежавшего при смерти местного протоиерея, в котором участвовали сам Щербаковский, сын протоиерея и еще один священник. Сын, Павел М. Дашкевич, юрист и будущий автор новаторского исследования по украинскому общему праву, отметил, что местных семинаристов отличали позитивные перемены. Они все больше демонстрировали «любовь к своей Малорусской народности и желание узнать народ, сближаться с ним и по мере сил ума и сердца работать на пользу народа – своих прихожан». После этого разговор перешел на тему «о высоком призвании священника» и каким образом, среди всех возможных путей для интеллигенции, «деятельность священника самая широкая может быть, и может давать найбольшее удовлетворение уму и сердцу, интелигента, ищущаго личного счастья в деятельности направленной исключительно ко благу ближних». Дашкевич использовал свой собственный пример, чтобы подчеркнуть сказанное. Как юрист, он стремился помогать людям в их беде, но его сфера деятельности была не такой широкой, как у священника[746].
Щербаковский явно продолжал видеть смысл в своем служении и гордился ценностями, которые приписывал духовному сословию. Его волнения, связанные с профессией, и даже недовольство литургическим служением, которые фиксировались в дневнике, не влекли за собой отрицание душепастырской профессии как таковой. Скорее, они отражали его страх несоответствия высоким стандартам и желание усовершенствовать религиозную жизнь для своих прихожан и самого себя[747]. Он оставался преданным своим собратьям священникам: скорбел, если кто-то из прихожан рассказывал истории о пьяных священниках и рассердился на девушку, с пренебрежением отзывавшуюся о семинаристах. Щербаковский также восторгался одним из своих младших коллег, который был депутатом от правых в III и IV Думах[748].
Воспитание детей непроизвольно усиливает самовосприятие индивидуума по отношению к обществу. Без сомнения, дети стали для Щербаковского одновременно и зеркалом, и инструментом самоконтроля: их критика того, что он слишком много говорил о себе самом, спровоцировала продолжительный цикл самоанализа в дневнике, а их жизненный выбор принудил его пересмотреть свои собственные приоритеты. Так, несмотря на принадлежность к духовному сословию, Щербаковский решил дать своим сыновьям образование в гимназии, исключая таким образом для них церковную карьеру и открывая более широкий выбор профессий, чего не могла дать им семинария. Но, как мы видели, он оценивал их жизненные пути с секуляризованной перспективы ценностей своего сословия.