шению о выборе пути. Резюмируя те впечатления, он пишет, что именно в монашестве чаял найти «тихую пристань от бурь и непогод житейского моря»[823].
Желяев стал послушником уже в тринадцатилетнем возрасте, что для дворянина было совершенно нехарактерно. После трудного детства монашество он воспринимал как некую компенсацию – одновременно духовную (он стремился к уединенной молитвенной жизни) и карьерную (второй шанс достигнуть административных высот, альтернативный для дворянина социальный лифт).
В реальности он действительно не остался рядовым иноком. Пройдя через ряд обителей, в том числе Оптину пустынь в 1836–1837 годах, приняв постриг с именем Леонтий и иерейский сан, он в 1850‐х стал духовником богомольцев в Киево-Печерской лавре и приобрел многих почитателей. В воспоминаниях отмечается, что он «имел честь быть духовником не только разных монастырей игумений, игуменов и архимандритов, но и трех епископов»[824]. В 1859 году получил бронзовый наперсный крест в память о Крымской войне. Хотя эти кресты массово вручались священнослужителям вне зависимости от их участия в боевых действиях, мемуарист особо выделяет первую для него в священном сане награду: «Этот наружный крест был ему как бы наградой и утехой за тот внутренний крест скорбей, который тяготил и преследовал его за это время. Он служил ему вместе и началом для других наград. С сего времени быстро стал отец Леонтий возвышаться и получать награды благодаря приятным обстоятельствам, среди которых ярко обрисовывались всего его заслуги и ничто их не затемняло в глазах начальства»[825]. Наступила, по его словам, «самая счастливая и блаженная карьера жизни»[826].
В 1862 году отец Леонтий был назначен исправляющим должность настоятеля Глуховского Петропавловского монастыря (Черниговской губернии), год спустя утвержден в должности и возведен в сан архимандрита. Вот как это комментируется в его автобиографии: «‹…› Многие ученые, завлеченные в монашество льстивыми обещаниями и ослепленные надеждою воссесть некогда на так заманчивый для всех монашествующих архиерейский трон по своим заслугам и образованию, закончили свое монашеское поприще или в сане простого иеромонаха, или даже архимандрита, но какого-либо малоизвестного монастыря». Кому же противопоставляются эти монахи? Тому, кто не ослеплен карьерными перспективами? Нет, более удачливому карьеристу! «Не то мы видим в жизни Лукиана. Он вполне достиг вершины своего величия. Самое богослужение его в сане архимандрита было с привилегиями архиерейского сана ‹…›»[827] Возведение в сан архимандрита – «желанный, дорогой и знаменитый в его жизни день», который он расписывает максимально подробно, воспроизводя практически весь соответствующий богослужебный чин. В конце перед нами предстает новопоставленный архимандрит, «достойно за свои труды и заслуги украшенный блестящей золотистой митрой»[828].
Может показаться удивительным, что священнослужитель, монах так комментировал собственное административное восхождение в автобиографии. На полях одного из ее списков остались интересные карандашные пометы (в дореволюционной орфографии) неизвестного читателя. Напротив слов о «вершине своего величия» поставлена помета: «Не ржана ли каша?»[829] (Здесь обыгрывается известная поговорка «Ржаная каша сама себя хвалит».)
Подобные нотки были характерны для отца Леонтия (Желяева). Они звучат и в других его текстах. Например, в переписке с настоятелем Оптиной пустыни архимандритом Исаакием (Антимоновым) он сообщает свой адрес и заодно указывает, как к нему правильно обращаться в письменной форме: «Его высокопреподобию всечестнейшему священно-архимандриту Леонтию ‹…›»[830]. В другом письме он рассказывает, что в каждый его приезд в город Глухов к нему стекается масса поклонников[831]. Архимандрит Леонтий, не забывая упомянуть о своем недостоинстве, фокусирует внимание, например, на том, как его принимал тот или иной настоятель или архиерей, как ему отвели комнаты, которые «приезжие архипастыри занимают», как ему первому налили «рюмочку лиссабонского», а уже потом всем прочим, и так далее[832]. Еще в одном письме, напоминая о долге настоятеля Тихоновой пустыни отца Моисея (Красильникова), наш герой как бы невзначай намекает, что деньги лучше вернуть «без дальнейших хлопот и переписки о таком маловажном деле, дабы я беспокоил незабвенных моих благодетелей, столь важных лиц, каковы: Высокопреосвященнейший Исидор митрополит С.-Петербургский и Антоний архиепископ Владимирский!»[833]
Впрочем, отец Леонтий вовсе не был чужд и аскетических побуждений. В автобиографии можно встретить сцены его горячей молитвы, участия в богослужениях, в омывании и переоблачении мощей святителя Иоасафа Белгородского («утешение редкое для души, зрелище невиданное для многих»[834]), примеры близкого общения со старцем, особых наложенных на себя подвигов (одно время не ходил в трапезу с братией, питался сухарями и водой), благотворительности автора в его бытность настоятелем (на свои и на привлеченные средства устраивал странноприимные дома, трапезу для странников и нищих), ежедневного причащения в период тяжелой болезни. В послушнической молодости он даже сознательно стремился к тому, чтобы его посетили скорби. Например, разводил в келье клопов, чтобы приучить себя к ночной молитве. В скорбях он, по его словам, «как в горниле, очищался от мирских взглядов на жизнь и укреплялся в подвигах монашества»[835]. Оптинский старец Леонид (Наголкин) не одобрял таких порывов, но предсказал, что бедствий избежать не удастся.
В самом деле, по словам мемуариста, «не долог был период его счастия и высоты». В автобиографии не меньше места занимают многочисленные неприятности, случившиеся с отцом Леонтием в разные периоды его жизни. Кульминацией стал 1867 год, когда «он упал в бездну пропасти, упал сильно, и тяжело отозвалось на нем его падение»[836]. Архимандрита уволили от управления, у него было предписано провести обыск. Затем он был запрещен в священнослужении, а в 1869 году отправлен в арестантское отделение Суздальского Спасо-Евфимиевого монастыря. Причиной падения стали доносы недоброжелателей с целым букетом обвинений: в самовольных отлучках Леонтия (Желяева) из Глуховского Петропавловского монастыря, во время которых обителью управляла некая солдатка, выдающая себя за схимницу; в том, что он укрывал в обители лиц без документов; в том, что под его покровительством через пролом в монастырской ограде ночью выносилось братское имущество; в растрате и злоупотреблениях монастырскими суммами, в нанесенных братии оскорблениях и побоях, в побеге из-под надзора и так далее. Архимандрит Леонтий даже был предан уголовному суду, правда, до приговора дело не дошло.
В конце концов терпение вышло из границ: «Кругом везде скорби, а утешения нигде, – такое состояние не по силам человеческим. Законно и естественно желание от них освободиться»[837]. В ходе своих злоключений отец Леонтий особенно болезненно реагировал на случаи, когда приходилось терпеть унижения от лиц, более низких по социальному статусу. Так, момент, когда он оказался в Тихоновой пустыни под надзором отца Моисея (Красильникова), признавшегося: «Вас приказано мне взять в ежовые рукавицы», прокомментирован в автобиографии следующим образом: «Можно судить, как неприятно было слышать такие колкие слова и вообще вступать в подчинение архимандриту второклассного монастыря к игумену бедной пустыни» (который, добавим, происходил не из дворян, а из купеческих детей)[838]. В другом случае Леонтий (Желяев) жалуется, что в Глуховской Петропавловской обители его «сильно теснит» исправляющий должность настоятеля иеромонах Евсевий, «бывший дворовый человек»[839].
Однако опальный архимандрит и не думал сдаваться. Не признавая вины, он стал бороться за свое имя и честь. Бомбардировал прошениями о защите от незаслуженных притеснений Святейший синод, многих архиереев вплоть до митрополита Санкт-Петербургского Исидора (Никольского), а также великих князей Николая Николаевича и Михаила Николаевича. Отец Леонтий организовал составление писем разных лиц в его поддержку (впоследствии в одном из указов Синода он обвинялся в рассылке необоснованных жалоб и доносов, большей частью от имени лиц с вымышленными фамилиями). В итоге в 1874 году ему удалось добиться освобождения из арестантского отделения и вернуться к священнослужению. На этом обрывается его автобиография, подтверждая высказанную во вступлении к тексту мысль, что отец Леонтий оказался из тех, кто даже после катастрофических падений нашел в себе силы подняться. Подводя итог своему пребыванию под арестом, он неожиданно использует жаргонизм: «продежурил в Суздальской Спасской крепости пять лет и три месяца»[840].
Кто мог быть адресатом этого эго-документа? Стоит учесть, что он в нескольких списках и вариациях отложился в архиве Оптиной пустыни, где автор к тому моменту давно не жил. Учитывая также склонность отца Леонтия к массовой рассылке различных текстов апологетического характера, можно предположить, что автобиография переписывалась и отправлялась знакомым и незнакомым архиереям и настоятелям монастырей с целью добиться их покровительства и помощи. Кроме того, текст мог быть востребован почитателями нашего героя из разных городов, желающими узнать полную историю его нелегкой жизни.